"Привет, Миша. Отвечаю сразу на два твоих письма. Извини, что так получилось, но дело в том, что я долго не был дома.
Как у тебя дела? Чем занимается Света? Пацаны твои как себя чувствуют? Передай им привет. В гости к себе в этом году не приглашаю. У нас тут сейчас не сладко.
Слушай, Миша, откуда ты знаешь, что у меня были проблемы? Наверное, Рудик сказал, да? Я же его, дурака, просил никому из наших не говорить. В общем, вы там не дергайтесь, уже все нормально. В душе только сплошной вакуум. Да и что, там может остаться после такого.
Это случилось где-то через три месяца, как вы уехали. Али с женой и младшим сыном ездили на море, а когда возвращались, их, видно, остановили. В тех местах мы были. Помнишь, еще шашлык жарили возле родника, это километра два от села. Тогда Петро все удивлялся, кто это придумал портить хорошее вино для заливки мяса, когда во всем мире для этого используют уксус.
Али, видно, убили сразу, сзади, он, наверное, ничего и понять не успел. Над его женой издевались и тоже закололи. Пацана стукнули по голове, вероятно, прикладом. У мальчика в руках был кораблик, который ты ему сделал прошлым летом, и на нем была его кровь.
Он постоянно хвалился соседским ребятам, что это ему дядя Миша-моряк сделал. Когда я ему сказал, что дядя Миша никогда моря не видал, а тельняшку он купил у нас в магазине, он два дня со мной не разговаривал.
Хоронили мы его вместе с этим корабликом.
Через несколько дней после похорон ко мне подошла старушка и сказала, что в тот день она искала козу у родника и видела трех мужиков на машине, и один из них вроде бы работал раньше в городе, в каком-то магазине.
Я их искал три месяца, изо дня в день. По ночам не мог уснуть, снился пацан с корабликом и его истерзанные родители. Теперь я сплю, а в душе пустота. А, может, уже и души нет, сгорело все. Мне по-настоящему стало страшно, когда увидел глаза старшего сына Али, после того, как я вернулся. Он понял все и на минуту в его глазах зажегся радостный огонек.
Слушай, Миша, это ненормально, этого не должно быть. Дети должны быть детьми, их не должны касаться наши проблемы, тем более такие. Разве их вина, что взрослые вдруг все сразу сошли с ума.
Знаешь, Миша, а моем классе учились ребята разных национальностей, они вместе делали уроки, обедали, играли и если задерживались друг у друга допоздна, то оставались там ночевать. И никто из родителей, не волновался, у кого ночует их ребенок — у грузина, русского, армянина, азербайджанца или чеченца. А что творится теперь. Самое страшное в этой бойне то, что мы калечим своих детей. Они уже ненавидят друг друга, даже сами не зная за что. Лучше умереть, чем видеть это.
Из школы я ушел. Как можно учить детей хорошему, когда вокруг кровь? Знаешь, может быть, я этого и не сделал бы, если был бы уверен, что их найдут и накажут по закону. Но, к сожалению, сейчас здесь нет закона. А, может, никогда и не было, не знаю.
Теперь я работаю плотником в одной бригаде, диплом забросил на чердак.
Миша, что творится в этом мире, хоть ты мне объяснишь? Ты помнишь, за лето мы успевали побывать у друзей во Владикавказе, Грозном, Махачкале, Баку, Ереване. Попробуй это сделай теперь. Вдруг оказалось, что все кому-то что-то должны. Среди нашей компании на десять человек было тринадцать национальностей. Ты помнишь, как Гога представлялся: "Грузин-осетин Гога. Во мне 60 процентов осетинской, крови, потому что я больше похож на маму и 40 процентов грузинского папы". А помнишь, как Эльдар чуть не вылетел из университета, когда он "съездил" из-за Рудика кому-то по физиономии,
А теперь Эльдар сидит в забегаловке в своем селе с автоматом на коленях, пьет дрянное вино и говорит о национальной гордости, о той, что армяне оскорбили его народ. Он, дурак, уже забыл, как мы десять человек разных национальностей, когда женился армянин Рудик, разгружали вагон с цементом, чтобы купить ему приличный костюм на свадьбу. Он забыл, сколько раз тот же Рудик выручал его. Он забыл, как они ели из одной кастрюли в общаге. Мы много лет дружили, всегда готовы были отдать друг другу последнюю рубашку и отдавали, когда нужно было. Теперь что изменилось?
Кстати, ты меня тоже удивил, видел у кого-то из наших твою фотографию в казачьей форме. Ты что же это, лопух, думаешь, вы станете лучше жить, если будете ходить с шашкой на боку? Значит, я теперь, по-твоему, должен одеться в черкесску, повесить на пузо кинжал и тогда я сохраню национальную культуру?
Брось, Миша, не дуркуй! То, что нужно сохранять и возрождать, должно быть в душе, а не в красных лампасах и лихо закрученных усах. Неужели, когда мы ходили чуть ли не в одинаковых рубашках, ты чувствовал себя в чем-то ущемленным? Да мы твоих казачьих песен знали больше, чем своих.
Ну, да ладно, это длинный разговор. Извини, накипело. Здесь поговорить-то толком не с кем. У меня, Миша, к тебе две просьбы. Ты можешь принять на время каникул старшего сына Али, он, кажется, с твоим Димкой дружит? Понимаешь, после смерти родителей, ему надо прийти в себя. Если да, то дай телеграмму. И еще, не говорите с ним о родителях и не жалейте его, обращайтесь с ним как со своим пацаном. Да что я болтаю, не мне тебя учить.
И второе, ты сможешь собрать всех наших? Я понимаю, что это тяжело. У всех работа, семьи и т.д. Но это нужно нам всем. Ты не замечаешь, что мы дичаем, становимся кем-то — вроде диких собак. Еще не волки, но уже даже и не друзья человека.
Про Эльдара я тебе сказал, ты ведь не думаешь, что он автоматом мух по кабаку гоняет. Недавно заезжал Арслан, на новом "БМВ", толком ничего не рассказал, но ты сам должен понимать, что это не подарок бабушки.
Рудик все такой же — кроме книг и своих старых монет ничего не видит. Мне кажется, он даже не видит, что вокруг него идет война.
Остальных я давно не видел, но, наверное, им от этой жизни тоже достается. Давай соберемся, Миша, поговорим, посмотрим друг другу в глаза и сами, без советов этих пустозвонов с телеэкрана, решим, как нам жить.
Ну вот в общем-то и все, пиши, жду ответа".

Пустая квартира. Комната. Еще одна, а там еще, тут зал, здесь кухня, там коридор, а там прихожая. После шума тишина. Разъехались все. И бродишь ты по этим комнатам как последний дурак. Не поймешь, что надо. Что-то потерялось. Надоел телевизор, молчит компьютер, не манит холодильник.
— Ау, кто-нибудь, отзовитесь, есть кто живой?
Молчат, нет никого! Кто занят, кто ушел, а кому-то ты уже просто неинтересен. Только нечаянно попавший в дом лягушонок пытается выбраться на улицу.
— Дурачок, куда же ты лезешь? Здесь ведь нет водоема. Хотя кто знает, что здесь!
— Поговорил бы ты, что ли со мной, зеленый. Не хочешь?
Вот так вы все. Разве что тебя внимательно выслушает чистый лист бумаги. Он простит тебе и крики, и сопли, и пятна, и перечеркнутые слова, и твой дурной характер. И слушать он тебя будет до скончания века. Единственный его недостаток — он молчит, он немой. Говорить тебе придется и за него, и за себя. А это иногда надоедает.
— Ау! Кто-нибудь?
Молчат! Дверь, еще дверь, еще одна, а потом четвертая, а за ними никого. Это просто пустая квартира, а на кухне усталый, выжатый жизнью человек, он дорвался до чистого листа бумаги.

Чистый лист бумаги. Белый, глянцевый и невинный. Пройдет некоторое время, и на нем какой-нибудь пройдоха напишет донос на хорошего человека, и того упекут за решетку.
А вон тому листу повезло больше, на нем влюбленная девчушка пишет письмо мальчику в армию: "Милый, здравствуй, я так по тебе соскучилась. Ты не волнуйся, я тебя дождусь, нам осталось ждать всего 300 дней, это мелочь по сравнению с нашей любовью".
Иногда листы с самого рождения бывают не совсем чистые, на них чернеют надписи "протокол", "декларация", "иск", "повестка" и т.д. Это так называемые официальные листы, на них редко кто напишет стихи, любовное письмо или просто письмо другу.
Хотя кто знает. Иногда и судьи бывают поэтами, а поэты — кляузниками.

Мальчишка лет девяти сидел на земле и беззвучно, по-взрослому плакал. По грязным щекам текли слезы, он их вытирал грязными руками и, всхлипывая, повторял одно слово "живодеры". Рядом лежал мертвый котенок с облезлой шкурой темно-коричневого цвета и веревочной петлей на шее.
Посидев так с полчасика, мальчик бережно взял на руки труп котенка и понес его за сарай. Положив котенка на землю, он пошел во двор. Оттуда он вернулся с лопатой, черенок которой был чуть ли не на метр выше его, и начал копать землю. С трудом выкопав небольшую яму, он уложил туда котенка и засыпал его землей. Закончив эту процедуру, он направился на соседнюю улицу, откуда слышался смех детворы.
Когда он появился возле играющих, все притихли. От компании к малышу подошел крупный мальчишка, года на три старше его, и спросил:
— Ну, ты, что, Миша, играть будешь?
Миша, не отвечая на вопрос, спросил:
— Это ты, живодер, котенка повесил?
— Ну я, а тебе какое дело, сопляк?
Закончить он не успел. Мальчишка неумело ткнул его в нос, потом еще. Завязалась потасовка.
За сараем, около небольшого свеженасыпанного холмика под могилой друга сидел мужчина лет девяти. У него под глазом блестел синяк, лицо было поцарапано, рубашка порвана. Полчаса назад он дрался с тремя пацанами старше себя. Он дрался как в последний раз, кусаясь, царапаясь, тыкая неумелыми кулачками куда попало. Перед его глазами стоял худенький уличный котенок, которого эти уроды повесили.
Сегодня на этой улице родился мужчина. И ты, мама, не ругай его за порванную рубашку, за синяк и царапины на лице.
Мужчинами становятся по-разному. Кто в девять лет, кто в двадцать, кто в сорок, а кто-то не становится никогда.