Виталий Диксон
Несколько человек и косатка
Сквер (он же и площадь) имени Кирова — самый центр.
Популярный пуп города.
В положенный период функционирует фонтан.
Также функционируют скамейки для сидячего отдыха трудящихся.
Лежать строго запрещается.
Также запрещается: сорить, ходить по газонам, выводить собак, разжигать огонь, купаться в бассейне фонтана. Предусмотрены штрафы.
Чистая вода в бетонной чаше подпрыгивает беззаботно и тем самым располагает к задушевному обмену мнениями на фоне фонтана.
При этом, фон — скорее не вид, но звук.
Пустая стеклотара культурно складируется в чугунные урны.
Питейные люди голосуют вежливо, по очереди.
Пьют в меру. Но иногда и не очень чтобы в меру.
Имя товарища Кирова тоже кое к чему располагает, плавно перетекая в имя существительное, в имя прилагательное и в энергичный глагол.
Да ведь не за ради же кирять сюда народ стекается!
Не за ради.
И что из этого радия вытекает?
Все ж таки культурная коммуникация.
Популярный пуп города.
В положенный период функционирует фонтан.
Также функционируют скамейки для сидячего отдыха трудящихся.
Лежать строго запрещается.
Также запрещается: сорить, ходить по газонам, выводить собак, разжигать огонь, купаться в бассейне фонтана. Предусмотрены штрафы.
Чистая вода в бетонной чаше подпрыгивает беззаботно и тем самым располагает к задушевному обмену мнениями на фоне фонтана.
При этом, фон — скорее не вид, но звук.
Пустая стеклотара культурно складируется в чугунные урны.
Питейные люди голосуют вежливо, по очереди.
Пьют в меру. Но иногда и не очень чтобы в меру.
Имя товарища Кирова тоже кое к чему располагает, плавно перетекая в имя существительное, в имя прилагательное и в энергичный глагол.
Да ведь не за ради же кирять сюда народ стекается!
Не за ради.
И что из этого радия вытекает?
Все ж таки культурная коммуникация.
Комбинация из трех
…Да вы уж лучше спросите меня: что это такое вокруг творится и на чем оно держится? Вы спросите меня, не стесняйтесь, и я вам отвечу так.
Луна держится на трех котах. Первый — босяк мартовский. Второй — серо-стальной кот в сапогах, коверкот бессонный. Третий — булгаковский Бегемот в галстуке и с биноклем в желтом глазу. Бегемот страждет служить человечеству в качестве трамвайного кондуктора и никогда не наливает дамам водки, только чистый спирт. Бегемот не отрывается от почвы, но подчас рассуждает с лунным-таки акцентом: "Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Больше того, я вполне уверен в конечной победе".
Земля держится на трех китах. Первый кит — вечная молодость человечества, его перманентная, из поколения в поколение репетируемая сказка. Второй кит — "Музыкальное приношение" Баха. Этот шестиголосный ричеркар, Бах знает откуда изысканный, стал предтечей фуги и основан, как известно любому школьнику, на непрерывном, контрапунктически-разнообразном и изощренном развитии одной темы со множеством вариаций. Третий кит — пора. Как хотите, так и понимайте: пора прощания, пора ожидания, пора тополиного пуха, пора… Диктую по буквам: Правда, Откровенность, Разум, Активность…
Россия держится на трех хитах. "Боже, царя храни" — это раз. "Вставай, проклятьем заклейменный" — это два. На третье — "И Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком". Закуска обыкновенная: кухлянка. Это супчик такой, любимая еда якутов. Ее придумал декабрист Кюхельбекер во время сибирской ссылки. Ага. Так, по крайней мере, предполагал живописец Н. Царствие ему небесное. Славный был мужик, хоть и неприметный. Самым ярким фактом его жизни была смерть: от водки сгорел, бедняга. Накануне, как говорят, все собирался нарвать букетик оранжевых огоньков-жарков из газовой горелки, но там огоньков-жарков не оказалось, там были только васильки и голубые гвоздики…
Луна держится на трех котах. Первый — босяк мартовский. Второй — серо-стальной кот в сапогах, коверкот бессонный. Третий — булгаковский Бегемот в галстуке и с биноклем в желтом глазу. Бегемот страждет служить человечеству в качестве трамвайного кондуктора и никогда не наливает дамам водки, только чистый спирт. Бегемот не отрывается от почвы, но подчас рассуждает с лунным-таки акцентом: "Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Больше того, я вполне уверен в конечной победе".
Земля держится на трех китах. Первый кит — вечная молодость человечества, его перманентная, из поколения в поколение репетируемая сказка. Второй кит — "Музыкальное приношение" Баха. Этот шестиголосный ричеркар, Бах знает откуда изысканный, стал предтечей фуги и основан, как известно любому школьнику, на непрерывном, контрапунктически-разнообразном и изощренном развитии одной темы со множеством вариаций. Третий кит — пора. Как хотите, так и понимайте: пора прощания, пора ожидания, пора тополиного пуха, пора… Диктую по буквам: Правда, Откровенность, Разум, Активность…
Россия держится на трех хитах. "Боже, царя храни" — это раз. "Вставай, проклятьем заклейменный" — это два. На третье — "И Родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком". Закуска обыкновенная: кухлянка. Это супчик такой, любимая еда якутов. Ее придумал декабрист Кюхельбекер во время сибирской ссылки. Ага. Так, по крайней мере, предполагал живописец Н. Царствие ему небесное. Славный был мужик, хоть и неприметный. Самым ярким фактом его жизни была смерть: от водки сгорел, бедняга. Накануне, как говорят, все собирался нарвать букетик оранжевых огоньков-жарков из газовой горелки, но там огоньков-жарков не оказалось, там были только васильки и голубые гвоздики…
Однажды, в Светлое Воскресенье…
Источник, ближайший к фонтану, однажды вступил в общий разговор об экзистенциализме:
— Сидят как-то раз на Пасху поэт Ростислав Филиппов и иркутский владыко Вадим. Сидят и квасят…
— Пьют?
— А что вы удивляетесь? Пьют. Кагор. Церковное вино. Кровь Господня. Однако поэту напиток не по вкусу. "Кровь Господня, — говорит, — не водка, много не выпьешь. Да ведь и мы разве кровопийцы какие-нибудь? Не-а!"
Православный пастырь и так и этак углы сглаживает, компанию поддерживает, а все без толку, не получается с собутыльником ни духовного, ни питейного контакта. А без контакта — разве ж бывает застолье? Наконец, поэт перестал говорить намеками и рубанул с большевистской прямотой, по-дзержинскому:
— Если бы мой начальник воскрес, так я бы ящика водки не пожалел выставить!
Епископ пискнул, потом крякнул и вытер бороду. А что ему еще оставалось делать?
— Сидят как-то раз на Пасху поэт Ростислав Филиппов и иркутский владыко Вадим. Сидят и квасят…
— Пьют?
— А что вы удивляетесь? Пьют. Кагор. Церковное вино. Кровь Господня. Однако поэту напиток не по вкусу. "Кровь Господня, — говорит, — не водка, много не выпьешь. Да ведь и мы разве кровопийцы какие-нибудь? Не-а!"
Православный пастырь и так и этак углы сглаживает, компанию поддерживает, а все без толку, не получается с собутыльником ни духовного, ни питейного контакта. А без контакта — разве ж бывает застолье? Наконец, поэт перестал говорить намеками и рубанул с большевистской прямотой, по-дзержинскому:
— Если бы мой начальник воскрес, так я бы ящика водки не пожалел выставить!
Епископ пискнул, потом крякнул и вытер бороду. А что ему еще оставалось делать?
Отсюда — и в вечность
…вот так и говорим о нем, как о живом. Может быть, и услышит за тридевятью пространств, и на потусторонний манер порадуется, что его вспоминают.
А был он, грустный художник-карикатурист Гена Базюк, идейным и принципиальным лентяем, каких еще поискать надобно, да и то не сразу найдешь. В Иркутске, по крайней мере.
И вот однажды известный самодельный мастер-золотые руки Гриша Верхотурцев вошел с Базюком в творческий альянс: понадобились мастеру какие-то рисуночки для исполнения очередной задумки — под заказ, разумеется.
— Сделаем, — пообещал Гена. — В чем вопрос…
Вопрос оказался в том, что растянулось это художественное дело на неделю, потом на вторую, третью… Месяц прошел, другой нарисовался…
Заявляется вдруг Гена к Верхотурцеву. Трясется весь, как одноименная птичка. Борода клочьями свалялась. В глазах тоска.
— Григорий… друг…
Мастер решил брать быка, то есть Базюка, за рога, то есть за горлышко, за похмельный синдром.
— У меня, — говорит, — в холодильнике стоит совершенно девственная бутылка водки по имени "Столичная". Подойдет ли, не знаю?
— Григорий! Друг!
— Друг, друг… Но истина дороже, потому что она не в вине. Сначала садись за стол и нарисуй мне все то, что ты пообещал.
— Григорий! Это жестоко!
— А не жестоко с твоей стороны меня за нос водить полтора месяца?
Устроился за столом Базюк. И сразу заныл: перышко ему надо специальное, чертежное, № 41… Дали ему перышко. Крутит его Базюк в пальцах так и этак, морщится, хмурится, щурится: тупенькое, дескать… Григорий заточил перышко на алмазном колечке… А тут Базюку еще бумажка понадобилась, да не простая, а ватман… Выложил мастер на стол стопочку аккуратно нарезанных листочков, да не отечественного гознаковского ватмана, а ручного отлива — от французской фирмы "Торшон" и голландской "Рембрандт".
— Ну, все, что ли? Рисуй, маэстро!
Кряхтел Базюк, стонал Базюк, вздыхал призывно и протяжно… Но что ему еще оставалось делать? Только рисовать.
И ведь нарисовал-таки! Потом выпил бутылку и упал. До утра.
А рисунок остался. Навечно.
…Между прочим, вот так и животрепещет российское меценатство. На том оно стояло. И стоять будет. Покуда не упадет. А потом снова встанет, на манер известной мудрой игрушечки, называемой в разные времена по разному: то "ванькой-встанькой", то "ивашкой-неваляшкой", то "иванушкой интернейшнл".
А был он, грустный художник-карикатурист Гена Базюк, идейным и принципиальным лентяем, каких еще поискать надобно, да и то не сразу найдешь. В Иркутске, по крайней мере.
И вот однажды известный самодельный мастер-золотые руки Гриша Верхотурцев вошел с Базюком в творческий альянс: понадобились мастеру какие-то рисуночки для исполнения очередной задумки — под заказ, разумеется.
— Сделаем, — пообещал Гена. — В чем вопрос…
Вопрос оказался в том, что растянулось это художественное дело на неделю, потом на вторую, третью… Месяц прошел, другой нарисовался…
Заявляется вдруг Гена к Верхотурцеву. Трясется весь, как одноименная птичка. Борода клочьями свалялась. В глазах тоска.
— Григорий… друг…
Мастер решил брать быка, то есть Базюка, за рога, то есть за горлышко, за похмельный синдром.
— У меня, — говорит, — в холодильнике стоит совершенно девственная бутылка водки по имени "Столичная". Подойдет ли, не знаю?
— Григорий! Друг!
— Друг, друг… Но истина дороже, потому что она не в вине. Сначала садись за стол и нарисуй мне все то, что ты пообещал.
— Григорий! Это жестоко!
— А не жестоко с твоей стороны меня за нос водить полтора месяца?
Устроился за столом Базюк. И сразу заныл: перышко ему надо специальное, чертежное, № 41… Дали ему перышко. Крутит его Базюк в пальцах так и этак, морщится, хмурится, щурится: тупенькое, дескать… Григорий заточил перышко на алмазном колечке… А тут Базюку еще бумажка понадобилась, да не простая, а ватман… Выложил мастер на стол стопочку аккуратно нарезанных листочков, да не отечественного гознаковского ватмана, а ручного отлива — от французской фирмы "Торшон" и голландской "Рембрандт".
— Ну, все, что ли? Рисуй, маэстро!
Кряхтел Базюк, стонал Базюк, вздыхал призывно и протяжно… Но что ему еще оставалось делать? Только рисовать.
И ведь нарисовал-таки! Потом выпил бутылку и упал. До утра.
А рисунок остался. Навечно.
…Между прочим, вот так и животрепещет российское меценатство. На том оно стояло. И стоять будет. Покуда не упадет. А потом снова встанет, на манер известной мудрой игрушечки, называемой в разные времена по разному: то "ванькой-встанькой", то "ивашкой-неваляшкой", то "иванушкой интернейшнл".
Вопиющее обращение к российскому народу
Товарищи! Граждане! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои. Дело в том, что дело не в шляпе. Дело в следующем.
Вернисаж пермской писательницы Нины Горлановой в иркутском Доме литераторов им. Марка Сергеева ответил, по крайней мере, на один вопрос: нет вопросов для талантливого человека, живущего в пространстве, напичканном вопросами. Во всяком случае, этот человек делает все возможное для того, чтобы согбенные вопросительные знаки собственноручно выпрямить в восклицательные. Такова и Нина. Но таковы, наверняка, и многие женщины великой российской провинции.
Понятно: все рождаются под знаком определенного созвездия; живут — под знаком вопроса. Он и похож-то на крючок, на котором подвешено бытие с возвышенными и земными почти гамлетовскими рефлексиями: быть или есть? А надо и то, и другое. Вот она, Нина Горланова, и благоустраивает пространство: не парламентско-депутатскими способами, но — по-своему, по-женски, по-горлановски обустраивает мир, который рядом, до которого можно рукой дотронуться, и вот этой же рукой, дотронувшейся, что-то изменить, приспособить к потребной гармонии, в сторону любви, покоя и уюта. А ведь верно: что нам стоит дом построить? — нарисуем, будем жить! — а как нарисуем ту пермскую обитель, так и жить будем.
Так что, привет вам всем, горлановские глазастые домики, и горластые петухи, поющие всегда до востребования, и полевые букетики в стеклянных банках с водой, вокруг которых кружат окрыленные добрые рыбки, великодушно уступившие свое законное место цветам. И тебе привет, Нина Горланова. Слышал, ты и стишки сочиняешь, нечто мальчишески-девически-озорное… Про Фета-поэта… на фоне университета… Присоединяюсь:
Здравствуй, Нина!
Вот тебе и моя картина:
Я, сударыня, тоже чихаю на Фета
С высокого, трехколесного, лисапета…
Но ведь, согласитесь, — изуверство какое-то, прости господи, чтобы рисовать с двух сторон одной картонки! По одну сторону — петух, который нравится поэту Кобенкову, а на обороте — селедка, которая мне по вкусу. И как прикажете делиться?
Вернисаж пермской писательницы Нины Горлановой в иркутском Доме литераторов им. Марка Сергеева ответил, по крайней мере, на один вопрос: нет вопросов для талантливого человека, живущего в пространстве, напичканном вопросами. Во всяком случае, этот человек делает все возможное для того, чтобы согбенные вопросительные знаки собственноручно выпрямить в восклицательные. Такова и Нина. Но таковы, наверняка, и многие женщины великой российской провинции.
Понятно: все рождаются под знаком определенного созвездия; живут — под знаком вопроса. Он и похож-то на крючок, на котором подвешено бытие с возвышенными и земными почти гамлетовскими рефлексиями: быть или есть? А надо и то, и другое. Вот она, Нина Горланова, и благоустраивает пространство: не парламентско-депутатскими способами, но — по-своему, по-женски, по-горлановски обустраивает мир, который рядом, до которого можно рукой дотронуться, и вот этой же рукой, дотронувшейся, что-то изменить, приспособить к потребной гармонии, в сторону любви, покоя и уюта. А ведь верно: что нам стоит дом построить? — нарисуем, будем жить! — а как нарисуем ту пермскую обитель, так и жить будем.
Так что, привет вам всем, горлановские глазастые домики, и горластые петухи, поющие всегда до востребования, и полевые букетики в стеклянных банках с водой, вокруг которых кружат окрыленные добрые рыбки, великодушно уступившие свое законное место цветам. И тебе привет, Нина Горланова. Слышал, ты и стишки сочиняешь, нечто мальчишески-девически-озорное… Про Фета-поэта… на фоне университета… Присоединяюсь:
Здравствуй, Нина!
Вот тебе и моя картина:
Я, сударыня, тоже чихаю на Фета
С высокого, трехколесного, лисапета…
Но ведь, согласитесь, — изуверство какое-то, прости господи, чтобы рисовать с двух сторон одной картонки! По одну сторону — петух, который нравится поэту Кобенкову, а на обороте — селедка, которая мне по вкусу. И как прикажете делиться?
Квалификация
Деловой телефонный звонок французскому атташе по культуре Лорану Атталю:
— Когда намечаем рандеву?
— Завтра, — отвечает. — Как бы после обеда.
— Говори, пожалуйста, точнее. Может, часов в пятнадцать?
— О, типа да!
Вообще-то, в узкоспециализированном смысле Лоран является атташе по вопросам французской и русской лингвистики. О чем, собственно, и свидетельствует его глубоко профессиональное погружение в темные недра ярчайшего русского разговорного языка первых лет XXI века.
— Когда намечаем рандеву?
— Завтра, — отвечает. — Как бы после обеда.
— Говори, пожалуйста, точнее. Может, часов в пятнадцать?
— О, типа да!
Вообще-то, в узкоспециализированном смысле Лоран является атташе по вопросам французской и русской лингвистики. О чем, собственно, и свидетельствует его глубоко профессиональное погружение в темные недра ярчайшего русского разговорного языка первых лет XXI века.
Нечто по-киевски
Живет такой художник. В анкетах, в строчечке, на которой полагается обозначить ФИО, он пишет: "Филя". Анкетодатели недоуменно поднимают бровки, а художник пожимает плечами, дескать, ничего не попишешь, если для полного представления букв не хватает, а поэтому так и принимайте, как есть — просто Филя.
На самом деле нашего художника зовут Валера по фамилии Филипских.
И вот однажды, еще в XX веке, случилась с этим Валерой одна история, весьма поучительная для начинающих гениев.
Как-то раз накопил Филя денег на покупку самого крутого в Советском Союзе фотоаппарата "Киев". Это была долгая, хрустальная мечта.
Пошел в магазин. В кармане хрустят купюры. В душе благолепие.
И тут навстречу Филе осторожными, нащупывающими почву ногами, точно эквилибристы на проволоке, точно канатоходцы, надвигается компания давних приятелей, милых друзей.
У милых друзей оказалась почему-то одна на всех полбутылка водки.
— О, — воскликнул Филя, — бродяги к бокалу подходят!
— Угощайся, Филя, — сказали друзья великодушно, с широким, этаким барственным жестом, с жестяным дребезжанием в голосе.
— Да тут же совсем ничего, — изумился Филя, — с гулькин нос. С таким носом мужчины из дому вообще не прогуливаются, позор какой-то и полный нонсенс…
— А мы, — ответили друзья, — думаем так, что никакого позора нет, если творческому человеку похмелиться надо. Позор — это когда похмелиться не на что. Вот мы и пошли в народ. Авось, кто-нибудь с кристальной душой и добрым сердцем избавит нас от позора. И, между прочим, нам уже много и не надо. Мы не жадные. Вот, выпей, Филя, почувствуй дружбу и солидарность…
— Нельзя мне! — строгим шепотом произнес Филя. — В магазин иду. За "Киевом".
— Да? А мы думали, что за углом… Ну, ладно. Киев, это тоже хорошо, — сказали друзья. — Для приличного тоста самое подходящее.
— Да? — спросил Филя недоверчиво. — Вы так думаете?
— Да, — ответили ему. — Но мы уже так не думаем. Мы уже так знаем. И ты, Филя, поменьше говори и не задавай задумчивых вопросов, от них у нас душа топорщится.
— Ну, разве что попробовать? — вслух размыслил Филя и принял из товарищеских рук полбутылку, вроде как переходящий кубок.
…Гуляли три дня.
— А что, в самом деле? — восклицали милые друзья. — Мы шли, тебя не трогали, ты сам первый свой язык распустил. И вот теперь он как бы в плену сидит, язык-то твой.
Стонал Филя, стенал Филя:
— И где теперь мой дорогой "Киев"?
А товарищи по-товарищески ему объясняли:
— Язык до Киева не доведет, Филя. Язык-то у тебя вон где заплетается, а Киев-то аж во-о-он где, отсюдова и не видно…
И замолчал Филя: обреченно, основательно, надолго.
…А вы вот все спрашиваете, господа: откуда берутся русские народные пословицы и поговорки? Наивные вы люди.
Ранней осенью 2003 года на первой персональной выставке в Доме литераторов им. Марка Сергеева поэт Анатолий Кобенков, представляя художника, сказал между прочим:
— И таким образом Валерий Филипских домолчался до слова. До слова собственного.
Фраза как фраза. Но, извлеченная из атмосферы пущенных на ветер слов, она прозвучала вовремя.
На самом деле нашего художника зовут Валера по фамилии Филипских.
И вот однажды, еще в XX веке, случилась с этим Валерой одна история, весьма поучительная для начинающих гениев.
Как-то раз накопил Филя денег на покупку самого крутого в Советском Союзе фотоаппарата "Киев". Это была долгая, хрустальная мечта.
Пошел в магазин. В кармане хрустят купюры. В душе благолепие.
И тут навстречу Филе осторожными, нащупывающими почву ногами, точно эквилибристы на проволоке, точно канатоходцы, надвигается компания давних приятелей, милых друзей.
У милых друзей оказалась почему-то одна на всех полбутылка водки.
— О, — воскликнул Филя, — бродяги к бокалу подходят!
— Угощайся, Филя, — сказали друзья великодушно, с широким, этаким барственным жестом, с жестяным дребезжанием в голосе.
— Да тут же совсем ничего, — изумился Филя, — с гулькин нос. С таким носом мужчины из дому вообще не прогуливаются, позор какой-то и полный нонсенс…
— А мы, — ответили друзья, — думаем так, что никакого позора нет, если творческому человеку похмелиться надо. Позор — это когда похмелиться не на что. Вот мы и пошли в народ. Авось, кто-нибудь с кристальной душой и добрым сердцем избавит нас от позора. И, между прочим, нам уже много и не надо. Мы не жадные. Вот, выпей, Филя, почувствуй дружбу и солидарность…
— Нельзя мне! — строгим шепотом произнес Филя. — В магазин иду. За "Киевом".
— Да? А мы думали, что за углом… Ну, ладно. Киев, это тоже хорошо, — сказали друзья. — Для приличного тоста самое подходящее.
— Да? — спросил Филя недоверчиво. — Вы так думаете?
— Да, — ответили ему. — Но мы уже так не думаем. Мы уже так знаем. И ты, Филя, поменьше говори и не задавай задумчивых вопросов, от них у нас душа топорщится.
— Ну, разве что попробовать? — вслух размыслил Филя и принял из товарищеских рук полбутылку, вроде как переходящий кубок.
…Гуляли три дня.
— А что, в самом деле? — восклицали милые друзья. — Мы шли, тебя не трогали, ты сам первый свой язык распустил. И вот теперь он как бы в плену сидит, язык-то твой.
Стонал Филя, стенал Филя:
— И где теперь мой дорогой "Киев"?
А товарищи по-товарищески ему объясняли:
— Язык до Киева не доведет, Филя. Язык-то у тебя вон где заплетается, а Киев-то аж во-о-он где, отсюдова и не видно…
И замолчал Филя: обреченно, основательно, надолго.
…А вы вот все спрашиваете, господа: откуда берутся русские народные пословицы и поговорки? Наивные вы люди.
Ранней осенью 2003 года на первой персональной выставке в Доме литераторов им. Марка Сергеева поэт Анатолий Кобенков, представляя художника, сказал между прочим:
— И таким образом Валерий Филипских домолчался до слова. До слова собственного.
Фраза как фраза. Но, извлеченная из атмосферы пущенных на ветер слов, она прозвучала вовремя.
Анкета
Космонавт заполняет какую-то анкету… В ней — пунктик: "Бывали ли за границей?"
Космонавт задумался.
Он представил себе загранпаспорт, визу, лиловые печати, таможенный досмотр и таможенную же декларацию, пограничников в зеленых фуражках…
Вздохнул космонавт: не сподобился такого счастья.
И написал в анкете: "Не был".
Питейные товарищи улыбаются:
— Анекдот, что ли?
— Почему анекдот? У вас как анкета, так все анекдот. Мне! Лично! Сам генерал Береговой рассказывал. Вот на этом самом месте. У фонтана!
Товарищи посерьезнели:
— Ну, если у фонтана… Тогда другое дело. Ладно, ври дальше…
Космонавт задумался.
Он представил себе загранпаспорт, визу, лиловые печати, таможенный досмотр и таможенную же декларацию, пограничников в зеленых фуражках…
Вздохнул космонавт: не сподобился такого счастья.
И написал в анкете: "Не был".
Питейные товарищи улыбаются:
— Анекдот, что ли?
— Почему анекдот? У вас как анкета, так все анекдот. Мне! Лично! Сам генерал Береговой рассказывал. Вот на этом самом месте. У фонтана!
Товарищи посерьезнели:
— Ну, если у фонтана… Тогда другое дело. Ладно, ври дальше…
Кольцо
Косатка был морской мужчина по имени Кейко. Он жил в Северном море, в уютном заливе близ Осло, столицы Норвежского королевства.
По-научному он назывался так: морское млекопитающее подсемейства дельфиновых, длиной до 10 метров и весом до 8 тонн.
Кейко играл роли в кино и был любимцем публики, в особенности — детей, которые гладили его по блестящей коже и кормили кусочками трески, прямо из рук, и Кейко очень нравились такие обеды, но совсем не потому, что он обожал рыбу, а потому, что ему хотелось делать приятное и веселое для человеческих детей.
И вот однажды Кейко заскучал. Ученые люди-ихтиологи поняли его так: море зовет. И отворили сетку дельфинария-океанариума; и выпустили Кейко на волю, в холодный простор; и заскучали без Кейко.
Но спустя короткое время Кейко вернулся из вольного плавания. Он вернулся домой больным, простуженным. Как ни старались люди помочь ему — не помогли, и вскоре, в декабре 2003 года, Кейко умер от пневмонии.
Люди оплакали его. А дети сложили на берегу холмик из камней в память о Кейко.
…Я рассказал эту печальную историю одному географическому ученому. Ученый была молодая прекрасная женщина из серьезного научно-исследовательского института, который из космоса изучает землю и море. Женщина любит все три стихии, но когда хочет поделиться счастьем, то почему-то кричит чайкой.
Ученый тихо, почти незаметно для глаз, расплакалась дореволюционными, еще из XIX века, слезами.
Она звалась Татьяна. По фамилии Кейко.
Сюжетец закруглился и сделался бесконечным.
И мы сказали по этому поводу: "o\´key!"
Но могли и не говорить двуязычных океев.
Слово-то и без звука — серебро.
О чем и свидетельствует серебряное колечко с круговоротом по часовой стрелке:
По-научному он назывался так: морское млекопитающее подсемейства дельфиновых, длиной до 10 метров и весом до 8 тонн.
Кейко играл роли в кино и был любимцем публики, в особенности — детей, которые гладили его по блестящей коже и кормили кусочками трески, прямо из рук, и Кейко очень нравились такие обеды, но совсем не потому, что он обожал рыбу, а потому, что ему хотелось делать приятное и веселое для человеческих детей.
И вот однажды Кейко заскучал. Ученые люди-ихтиологи поняли его так: море зовет. И отворили сетку дельфинария-океанариума; и выпустили Кейко на волю, в холодный простор; и заскучали без Кейко.
Но спустя короткое время Кейко вернулся из вольного плавания. Он вернулся домой больным, простуженным. Как ни старались люди помочь ему — не помогли, и вскоре, в декабре 2003 года, Кейко умер от пневмонии.
Люди оплакали его. А дети сложили на берегу холмик из камней в память о Кейко.
…Я рассказал эту печальную историю одному географическому ученому. Ученый была молодая прекрасная женщина из серьезного научно-исследовательского института, который из космоса изучает землю и море. Женщина любит все три стихии, но когда хочет поделиться счастьем, то почему-то кричит чайкой.
Ученый тихо, почти незаметно для глаз, расплакалась дореволюционными, еще из XIX века, слезами.
Она звалась Татьяна. По фамилии Кейко.
Сюжетец закруглился и сделался бесконечным.
И мы сказали по этому поводу: "o\´key!"
Но могли и не говорить двуязычных океев.
Слово-то и без звука — серебро.
О чем и свидетельствует серебряное колечко с круговоротом по часовой стрелке: