Где раскольничья Русь под ветрами
бороздой в крик грачиный
дымящим слово-стоном ненастий уходит —
не страшна кнута доля,
коль сами мы есть аввакумовы искры!

Корку черствую ртом искалеченным
шамкавший помнит,
мы ж с тобой, коль судьба, обойдемся
луною ржаной и поземкой запишем тоску
на скрижалях небес.

Мысль черна,
будто ветки молиться не могут,
и слезы березы не льют,
когда топоры их пытают,
неужто забыл?

Я любил и люблю эту даль в завыванье ветров
и в рогожах снегов, в летних трав сарафанах,
что ярче восточных шелков, —
мне ль, скажи, не знаком журавлиного клина
исход?

Опаленная книга времен —
кочевая звезда да холмов молчаливый покой,
соль в ладонях полей
по утрам проступает росой
и ступни холодит, молодя...

Нет вчерашнего дня,
нет скончанья времен, и те же костры раздвигают
извечную темь,
над прошедшим не властна слеза
ручейка, что бежит меж камней.

Снега хруст и кандальная весть,
слово — сани Морозовой,
холод и жар! Расступайся, народ,
расступайся, пугливая чернь —
о, молитва и стон!

Как давно не дышал я той мглой
ледяной и хмельной,
но, как будто вчера, скрип полозьев,
и крик, и боярыни черный огонь,
опаляя, слепит...

...нынче дождь в сих краях, где мешаю
прапамять и дни не такие уж давние, впрямь,
неба серый лоскут прилепился к окну,
этот лист затемняя,
прости.