Устану ли смотреть на красоту,
на утренний туман, на световые пятна,
под влажными деревьями, на ту,
далекую и близкую черту,
светящуюся в зареве закатном?

…В пространственных лесах,
где корабельных сосен
верха колышутся, тоскуют, говорят,
на уходящем солнце горят лесные торсы,
художники природы, творят они, творят.

Я душу напою для следующей жизни
тобой, небесный свет, тобой, земная плоть.
Свободно и легко, сегодня, завтра, присно
любить, вдыхать, владеть позволил мне
Господь.

Костяника цветет
и земля заманихой пахнет.
Можно молча стоять,
как в готическом храме.

Ахает.
Птица какая-то
ахает-ахает-ахает,
и еловая шишка
с самого верху падает.

За сосною,
подальше,
не напоказ —
пожилой,
однозубый
пан
то ли мох,
то ли сказ
шамкает.
А деревья согласно ему —
шапками.

В июльский воздух набросали пряных специй,
томленье липы нарушает все приличья,
июль, восточный душегуб и сладкопевец,
в любви к прохожим объясняется публично.

На скатах яркокрасных крыш и крыш зеленых
располагается избыток неба,
внутри каштанов, до предела раскаленных,
угадываются развилки нерва.

Вот что-то будет, наконец, вот что-то будет,
заполыхает кавардак горячей формы,
лукавый замысел ползет улыбкой Будды,
а все, мол, ничего, а все, мол, в норме.

Как сторожа, у самой у веранды
стояли мальвы. На небе ночном
мерцали звезд холодные брильянты,
мы пили чай пустой, болтая ни о чем.

А где-то за прудом раскачивались сосны,
трудились муравьи, боровики росли,
не дожидаясь дня. Там небольшого роста
мохнатый пан играл мелодии свои.

Нам не хотелось спать. В чертогах мирозданья
творилось нам неведомое, и
неоновой луны ленивое блужданье
нам не давало в дом из-за стола уйти.

Вот оно, время громов и молний,
природа пашет и вкривь и вкось,
скопилось в жилах крови крамольной,
и началось!

Разгулевались большие страсти,
располыхался язычник-дуб,
расклокотался в пропащем царстве
открытый, дерзкий, вселенский дух.

Земля все примет, — видала всяких!
Когда природы счастливый вздор
в последнем ливне вконец иссякнет,
услышим дерева тихий вздох.

берег
сосны
лодки там и тут
перевернуты
снасти
паутину
тонкую
покоя
ткут

бессмысленной рукой
бессмысленные знаки
оставлю на песке
прикосновенье ветра
прохладною ладонью
застынет на виске

еще немного лет
и поплывем на лодке
за этот горизонт
а там обнимет вечность
я вспомню век короткий
как эпизод

Когда все слова переселятся в гнезда молчанья
и день отойдет, сползая по крышам вечерним,
в центре ночи появится с возгласом
«я начинаю!»
циркач со звездой вместо сердца, и круг
божьей искрой очертит.

И зеленоглазая кошка с коричневой шерстью
воссядет во первом ряду как судья
представленья,
и спустится с неба чудак, и потребует факельных шествий:
«Вы скучно живете» — он скажет, — «я вас
призываю к веселью!

Земляне,где факелы ваши? Огни карнавального  счастья
я удостою зажечь… Маэстро, поправьте оборки!
Лауреата… —  поправьте манжет у запястья!»
И грустный поэт чудаку улыбнется с галерки.

Не пропади в дороге.

Я встану перед иконой Богоматери
и буду просить ее
об одном и том же,
об одном и том же,
об одном и том же.

Я научусь зажигать церковную свечку
и ждать, пока она догорит до конца,
пока она догорит.

И когда оторвутся колеса Боинга
от карающего бетона,
и смирительная рубашка на теле моего сына
разорвется по позвоночнику,
я прошу тебя, будь со мною,
я прошу тебя, будь со мною,
я прошу тебя, будь со мной.

Пироги — к пирогам, облака — к облакам,
травам — необозримое поле,
думы — умным, пустые слова — дуракам,
цепь — рабу, а свободному — воля.

Я учила тебя знать свое ремесло,
и тебе повезло научиться
открывать свое сердце, чтоб в сердце вошло
то, чему не дано поместиться

ни в мудрейшем уме, ни в дому, ни в суме,
ни во сне, ни в бескрайнем просторе.
Иногда лишь даруется редкой судьбе
знать столь сложное, сколь и простое.