— Все, граждане, "Хорошее настроение" кончилось. В продаже остались порошок "Слабое удовлетворение" и драже "Жизнь лучше смерти".
Очередь споткнулась и качнулась в сторону прилавка, за которым, хлопая ресницами-крыльями, стояла в свежем халате продавщица Рая.
— Но как же? Сколько же можно? — капризно огляделся прямой, как папироса, человек в шляпе.
Очередь наступательно притихла. А через минуту…
— Где "Хорошее настроение"? Почему так мало завозите? В чем дело? Это сущий бардак! Безобразие! А ведь правительство клялось, что… Директора! Директора сюда!
Рая с опаской наблюдала, как энергия толпы наполнялась стихийной разрушительной мощью.
— Я понимаю вас, граждане, — пролепетала она. — Подождите…
Вместо горестного выражения (солидарного сочувствия) на лице директора неуместно выпекалась сдобной булочкой улыбка, пиджак был распахнут, а красная рубашка вызывающе расстегнута на три пуговки.
Он был без галстука.
— Господа, не волнуйтесь! Правительство обещало скоро наладить бесперебойный выпуск "Хорошего настроения", нет причин для беспокойства, а пока воспользуйтесь "Слабым удовлетворением", очень полезная штука, я и сам…
— Не рассказывайте сказки, я вам не верю! — взвизгнул утомленный мужчина лет сорока. На голове его ненадежно цеплялся за полуседые вихры синий берет. Бросались в глаза следы аквамариновой гуаши на тонких, девичьих кистях рук, вытянутых как на картинах Модильяни. Душевный его излом, берет и гуашь служили профессио-нальной вывеской, безошибочно свидетельствующей о том, что перед вами художник. Не исключено, что художник даровитый, но голодный, не вкусивший славы, не насытившийся ею до малопочтенной и, вместе с тем, безумно приятной отрыжки, которую и скрывать-то нет никакого человеческого желания. От глумливых насмешек фортуны художник отгораживался частоколом, сколоченным из нетерпеливости, надменности и обидчивости.
— Судя по вашей внешности, товар уходит с черного хода, — поддержал "папиросу" и художника человек в неприметном плаще. Он снял черные очки, затем снова надел их.
— Господа, я протестую! — парировал директор. Ощупав карманы, он извлек утративший достоинство галстук и закодированными движениями самоубийцы оплел лоснящуюся шею угрожающим узлом.
Толпа примолкла, оценивая искренность поступка.
— Раечка, раз такое дело… В порядке исключения, так сказать… Давайте раздадим сегодня "Слабое удовлетворение" бесплатно. Вы как думаете?
— Ой, Роман Сергеевич! Ну, конечно!
Нехотя, глядя в сторону, люди брали с узкой ладошки продавщицы ребристые кубики в обертке из фольги.
— А вам предпочтительней это, — сказал директор, подкравшись к утомленному художнику и вручая ему серебряное сердечко с надписью — "Жизнь лучше смерти".
Нехитрая эта комбинация неожиданно разжижила объединенную волю толпы: очередь подкосилась, присела и засеменила к выходу.
В небе грозно клубились жирные тучи.
Чуткий к подвохам живописец отпетым холериком наблюдал за откровенной поднебесной возней.
— В такую погоду только пойти и повеситься, — сказал, как посоветовал, владелец черных очков.
— Ну, так за чем дело стало? Идите и вешайтесь, — вскинулся художник, запихивая в нервный рот горсточку малиновых драже.
— Не поможет, — уверенно прокомментировал человек в неприметном плаще. — Мой приятель, тоже, между прочим, художник, впав на прошлой неделе в ипохондрию, про-глотил всю упаковку целиком, вот на том же месте, где вы теперь стоите… А через час его нашли в удобной петле…
— Не дождетесь, — прошепелявил художник, сосредоточенно, с хрустом работая челюстью.
Полило. Но не плотно. Потухшей папиросой приблизился человек в шляпе.
— Посмотрите! Видите, по той стороне улицы, — зашептал он, — вышагивает лысый коротышка, важный такой, с усами. Это Ганс Мюллер, глава концерна "Счастье". Весь Запад завалил своей дрянью, теперь вот к нам пожаловал...
— А я вот слышал, что "Счастье" очень даже качественный продукт, — отчетливо прохрустел художник, покосившись на витрину, заставленную рекламными красочными кубиками, сердечками и ромбиками. — Может, лучше с этим Гансом договориться?
— Что русскому здорово, то немцу смерть, слыхал? А что немцу впрок, то русскому поперек горла, — гневно задымила "папироса", будто кто-то поднес огоньку и раскурил ее вновь. — "Счастья" нет и не будет, в целях здоровья нации правительство никогда не пойдет на такой шаг, не на пользу оно нашему народу, расслабляет гражданское общество, губит на корню чувство патриотизма и способствует иждивенческим настроениям. Натуральная угроза для страны.
— Я вас узнал, вы Райский — депутат Государственной Думы, — обнаружили осведомленность черные очки.
— Да, я Райский, вы не ошиблись.
— Дудукин — специалист общего профиля. А этот тип, — он с презрением оглядел испачканные краской руки художника, — видать, не понимает, что нет страшней в мире угрозы, чем "Счастье". Потому и работенку, как видно, подобрал себе подходящую — с уклоном в халяву и мазню черт знает чего. Совесть замазываешь аквамарином? На патриотизм кладешь свой аквамарин? А может быть, ты и не русский вовсе?
— Да я ничего такого, я не против, — неожиданно для себя испугался художник, — Толик я, Попов, мне бы "Хорошего настроения", Бог с ним, со "Счастьем", а то все или "Слабое удовлетворение", или эта гадость — "Жизнь лучше смерти".
Полило крепче. Народ понуро разбредался в разные стороны, заглатывая на ходу порошок "Слабое удовлетворение". Один человек, которого в очереди не запомнили (до того затерли), потоптался, швырнул позолоченный кубик на тротуар и, вмазав его в асфальт скошенным каблуком, метнулся через дорогу в водочную лавку.
Щелкнул, распахиваясь, черный зонт. Прильнув друг к другу, зашуршали модными плащами Раечка и Роман Сергеевич, ничем не напоминая сослуживцев.
— И куда это они? — заинтересовался Дудукин. — Проследить бы…
— А торопятся-то как, торопятся, — посмотрел им вслед Райский. — Все равно, что заговорщики.
— Проследить все же надо. Не зря они, между прочим, раньше времени магазин закрыли, — рассуждал Дудукин.
— А может, они за "Хорошим настроением" сиганули? На базу? — предположил Толик.
Раечка и Роман Сергеевич тем временем стремительно удалялись.
— За мной, — скомандовал Дудукин и бесстрашно ринулся под дождь.
Началось преследование, во время которого никак нельзя было саморазоблачиться. Троица вжималась в стены домов, пряталась в парадных, маскировалась в кустах, презрев непогоду и не теряя решимости выведать намерений подозрительной парочки.
— Так они, между прочим, к Ревазу пришли, — констатировал Дудукин, проследив за тем, как Раечка и Роман Сергеевич юркнули в дверь самой известной в городе пивной, владельцем которой был профессор психиатрии из Тбилиси (бросивший там врачебную практику и перебравшийся на вольные хлеба в другое государство, где ему виделись неслыханные перспективы).
В продолговатом, хорошо освещенном помещении шла гульба — народ заходился, выл, плясал, крутил капиталистическую рулетку и клял американский империализм, бил по мордам и радовался. Трещали стулья, валились на бок столы, растекались по полу пивные лужи, в которых плавали упаковки со "Слабым удовлетворением" и драже "Жизнь лучше смерти". Среди гульбы тут и там узнавались, хоть и изрядно покалеченные, лица из утренней очереди. Все теперь были здесь. И, признаться, многие из них выглядели счастливыми, несмотря на синяки и ушибы.
С порога ввязавшись в драку, троица на время потеряла друг друга из виду и соединилась вновь, лишь приняв солидную порцию тумаков и выдав примерно такое же количество страждущему обществу.
— Как чудненько! — произнес Райский, похожий теперь на папиросу, переломанную пополам.
— Истинное удовольствие, — просвистел Толик, пересчитывая зубы на вспухшей ладони.
— Это да! — разделил восторг приятелей Дудукин, придерживая ухо.
— А вон и Раечка, — заметил Райский, кивая в угол заведения.
Действительно, это была Раечка. На аккуратный синячок под глазом, похожий на штампик, наползала черная тушь, что, судя по всему, нисколечко ею не замечалось и никоим образом не влияло на ее настроение — Раечка выглядела замечательно счастливой. Рядышком нагло лыбился Роман Сергеевич, опять без галстука, но с двумя залихватскими фингалами.
— Не иначе, как с Гансом шахер-махер крутят и жрут эту его дрянь, — возмутился Дудукин.
— С Гансом? — напрягся Толик.
— Ты чего, парень? Даже не думай…
Но художник уже летел через всю залу к заветному столику.
— Раечка, и мне, и мне дайте этой дряни, отломите и мне кусочек "Счастья", заклинаю вас!
— Как? Ты здесь и ты еще несчастлив? — изумилась Раечка.

Летом девяностого прошлое врезалось в будущее, и на какое-то время возникло подозрительное настоящее — фальшивый промежуток, в котором как будто можно было жить, но совершенно исключалось загадывать наперед: ни на год, ни на месяц, ни на один день.
Было много суеты, разговоров, растерянности, ажиотажа, столкновений. Расторопные авантюристы и смекалистые чиновники кинулись в объятия друг к другу, баснословные кредиты бесследно растворялись, банкиры хохотали, бывшие водопроводчики становились председателями кооперативов, а бывшие спортсмены серьезно объединялись. Лживые маски социализма были сброшены, и люди стали настоящими, такими, какими их создала догадливая природа, предусмотрительно распределив всю живность на хищников и пресмыкающихся.
Бывший мент, следователь, оказавшийся, к несчастью, обузой для новых национальных кадров, нанялся в одну рижскую фирмочку в качестве, признаться, весьма сомнительном...
Этим неудачливым ментом, не сговорившимся с Фортуной, увы, был я.
Мой работодатель, худощавый мужчина лет за сорок, носил неброский серый костюм, темный галстук, тупые черные башмаки, от которых навязчиво исходил терпкий запах гуталина.
Был он к тому же примечательно лыс, к чему, похоже, относился с удовлетворением, как к детали, косвенно свидетельствующей о зрелой опытности.
Разыскал он меня сам. Позвонил однажды по телефону и предложил встретиться. Обронил, между прочим, что ему известно мое стесненное положение, и намекнул, что наша встреча может все изменить.
— Виктор Петрович, — представился он. Пошевелил мышцами лица, изображая дружескую улыбку, и указал суховатой ладошкой на свободное место за столиком летнего кафе. — Я, разумеется, навел о вас справки... Говорят, вы были толковым следователем.
— Думаю, дело свое знал, — ответил я, отказываясь от игры в скромность.
— Отлично. Это как раз то, что мне требуется.
Виктор Петрович откинулся на спинку плетеного кресла и обратил на меня выжидательный взгляд.
В сущности, он был прав — по правилам этикета мне следовало бы задать хотя бы несколько уточняющих вопросов: через кого он на меня вышел, в чем конкретно будет заключаться моя работа и, черт возьми, какие деньги намерен он мне платить.
Но, с другой стороны, все это необязательные вопросы, излишества речи, в обществе, увы, принято произносить множество никому не нужных слов...
Какая, в конце концов, разница, через кого он на меня вышел и в чем будет заключаться моя работа, когда дома жена и сын, которого скоро, через два месяца, нужно снарядить в первый класс? Существенное значение имел лишь вопрос о заработке, но и тут выказывать свое нетерпение мне не хотелось. Зачем торопить? Через пять минут сам скажет, куда денется...
— В некотором роде вам придется пренебрегать законом, — протянул он, не дождавшись от меня никакой реакции, — вас это не смутит?
— Надеюсь, вы не станете предлагать мне работу киллера?
— Это стало бы для вас неодолимым препятствием?
— Думаю, да.
— Думаете... Значит, не уверены. Значит, за солидное вознаграждение...
— Нет.
— Я пошутил, — расслабился он, — никого убивать не нужно. Хотя, знаете ли, всегда любопытно пообщаться с тем, кто способен... Ведь это на словах все крутые... А по-настоящему сумасшедшего не так уж часто встретишь.
— Думаю, чаще, чем вы предполагаете. По моим наблюдениям, психически полноценного человека встречаешь нечасто.
— Вот как? Любопытное утверждение. Значит, по-вашему, большинство этих людей, — он иронично покосился на окружавшую нас со всех сторон публику, — психи?
— Люди с некоторыми психическими отклонениями. Человек — существо с очень тонкой душевной организацией. При каких-то неблагоприятных обстоятельствах — авария, неразделенная любовь, крушение надежд, бешеные деньги, зависть — люди легко превращаются в психов.
— Большие деньги, по-вашему, — неблагоприятные обстоятельства? Оригинально... Выходит, все эти миллионеры — психи?
— Я говорил не о больших деньгах — о бешеных. О тех, что вдруг и наповал.
— Забавно, забавно... И зависть, значит, тоже способствует помешательству?
— Зависть, думаю, самая распространенная причина...
— А вы любопытный субъект, извините. Впрочем, с вашим-то опытом... Ну, да ладно... Так, значит, о деле... Я, видите ли, закупаю продукты — растительное масло, мясо, йогурты и тому подобное. Прямые поставки из Голландии, Дании, Бельгии, контейнеры приходят сюда, в Ригу, а отсюда идут уже по всей России к моим клиентам. Порой возникают проблемы... Недобросовестные, знаете ли, попадаются плательщики, да, очень недобросовестные... Ждешь расчета месяцами, а время — деньги... Да ко всему прочему частенько приходится выезжать в командировки, часть сделок, не буду скрывать, оплачивается наличными. Ну, сами понимаете, налоги-то зверские, уплати их, и все — ты разорен. А мотаться по командировкам мне не с руки, здесь нужно быть, не то весь бизнес рухнет. И подходящего человека нет... Такого, знаете ли, надежного, решительного и опытного, чтобы и надавить мог, и палку не перегнуть, и дело сделать. А вы, судя по всему, именно тот человек... Кладу пятьсот долларов в месяц, командировочные и премиальные... В зависимости от возвращенных сумм.
— Согласен, — кивнул я.
Но я был бы никудышным следователем, пусть и в прошлом, если бы, в свою очередь, не навел справок о своем шефе.
Виктор Петрович вышел из комсомольской братии — слеты, конференции, сабантуи в финских банях, девочки. Напивался, говорят, до чертиков. Позже возглавлял партийную организацию крупного завода, теперь от этого завода одни рожки да ножки остались... Из партии выскочил в первой обойме, какое-то время отсиживался, даже как будто куда-то уезжал (существовало предположение, что в Москву) и объявился пару лет назад в Риге солидным бизнесменом.
Расклад меня вполне устраивал — нормальная по нашим временам биография. Бывают хуже...
И я взялся за дело.
Без особых недоразумений уладил вопрос в Воронеже, полюбовно разошелся с суетливым толстяком в Пензе, поминутно приговаривавшим: "Да стоило вам в такую даль ехать, я ж завсегда готов рассчитаться, вы не думайте, я ничего такого не замышлял, так, прошляпил по рассеянности..."
Виктор Петрович не скрывал удовольствия: да вы просто находка, отдохните теперь денька два-три — и в путь-дорожку, время — деньги.
Признаться, дорогу я люблю. Нравится мне глядеть в окно поезда, рассматривать людей на станциях, выражения их лиц — беспокойные, задумчивые, хмельные, отрешенные, прибитые, жуликоватые, наивные, плутоватые, сосредоточенные и так далее, и тому подобное. Любопытно перевести взгляд на соседей по купе — миниатюрную копию из живой натуры за окном и подумать, что мы, случайные попутчики, — в принципе, уменьшенная копия всего человечества. И пуститься в долгий разговор, и спор затеять, и хлебать горячий чай из стакана, позвякивающего в металлическом, под серебро, панцире. И все это без натуги, походя, для развлечения и без всяких последствий.
Только в дороге испытываю я состояние какой-то особенной, невозможной в других обстоятельствах свободы.
По этой причине бездомность командировочной жизни не обременяла меня в такой степени, в какой могла бы обременить человека другого склада, и я легко, как молодой казак, вскакивал в седло путешественника.
И в тот раз, добираясь на перекладных с пересадками в невидный, если не сказать захолустный, городишко на юге России, я не страдал от тесноты допотопного автобуса, от плотного запаха чеснока и семечек, от визгливых торможений на частых ухабах и безостановочного дождя, без которого поздняя осень и не осень вовсе.
Из автобуса я вышел неудачно, угодив в сумерках двумя ногами в глубокую лужу. Но, осмотревшись, улыбнулся: удача не могла мне сопутствовать ни в каком случае — лужа заполняла всю убогую площадь автостанции. Зато повезло с гостиницей — она кособочилась прямо передо мной — красно-кирпичная, в два этажа, с синими ставнями на окнах. Назову-ка я этот отель "Краснорожий дьявол", подумал я, следуя привычке разгонять уныние шуткой. Неплохое, между прочим, средство — чем охотней издеваешься над обстановкой и над собой в этой обстановке, тем проще переносить любые неустроенности.
Утром, помесив с полчаса грязь по кривым переулкам, я нашел приземистый, узкий и длинный склад, перемолвился словом с мужиком в сапогах, облепленных комьями рыжей глины, и уже без колебаний двинулся к неприметной двери в торце строения.
За пустым канцелярским столом сидел крупный дядька в телогрейке с бритым, основательно приплюснутым с боков черепом и оттопыренными ушами. Неширокий лоб слегка выдвигался, отчего глаза оказывались как будто под навесом, и разглядеть их в первую минуту было затруднительно.
Типичная уголовная физиономия, подумал я, и тени моих клиентов из следственной практики бесшумно прошмыгнули по лесенкам памяти. Все приметы криминальной личности, душегуба, дотошно описанные Ломброзо, — и эти оттопыренные уши, и лоб неандертальца, и опущенная челюсть. Сколько я навидался этих темных патологических личностей... И убедился, уверовал в непогрешимость исследований доктора Ломброзо. Подобных типов следовало бы изолировать от общества лишь по признакам, не дожидаясь, пока они изнасилуют кого-нибудь или расчленят на куски, отбирая тот, что посмачней, для своего одинокого ужина. По крайней мере, их следует брать под контроль — снимать отпечатки пальцев, устанавливать за ними наблюдение, прослушивать телефоны, не спускать с них глаз. Это меньшее, что необходимо было бы сделать ради безопасности общества. И что вряд ли когда-нибудь сделают из любви к обществу, в котором человек — высшая ценность, а высшая ценность имеет право на неприкосновенность.
Обо всем этом быстро и точно подумал я, оглядывая знаковую внешность хозяина кабинета.
— Виктор Петрович, Виктор Петрович, — добродушно пропел "душегуб". Голос у него и вправду звучал глуховато-притягательным баритоном. — Ну, как ему там живется, в вашей фашистской Риге? Процветает, небось... Не моя дыра-нора...
— Так вы знакомы? — удивился я.
— А как же? Вы что думаете, я здесь со дня основания Рима сижу? Хе, хе... Да в прошлом году еще мне официант подносил обеды в лучшем ресторане Копенгагена. Да и не задержусь я здесь, вы что? Или они там, в Москве, решили сгноить меня в этой дыре? Не выйдет, этот номер не пройдет. Так Борьке и передайте!
Честно сказать, я слегка растерялся, и, видно, мое недоумение оказалось замеченным.
— Да, да, именно Борьке — Борьке Пуго так и передайте: Молочков согласен потерпеть еще полгода. Полгода и ни одного дня сверху.
— Я передам Виктору Петровичу, а уж он...
— Ну, да, коню понятно, они же дружки смолоду, с комсомольских стройотрядов, а я кто? Меня можно и в дыру... Полгода и ни дня сверху!
Вот какое дело... Борис Пуго — партийный владыка Латвии, перебравшийся в Москву, и Виктор Петрович, рижский предприниматель, — друзья-комсомольцы... Значит, все же в Москве отсиживался мой шеф, в Москве. Оттуда и вырос его бизнес, оттуда его начальный капитал. Партийная касса? Пресловутое золото партии? Интересно...
— Рассчитаемся завтра, человека жду...
— Идет, — сказал я, собираясь уходить.
— Куда это вы заспешили? Нет, я вас так не отпущу. Сейчас ко мне пойдем, примем по-русски по стопке, как положено. И не возражайте.
Собирался ли я возражать? Нисколько. Молочков своим чудесным баритоном и светлыми умными глазами (пока мы беседовали, я хорошо разглядел его) развеял почти целиком первоначальное мое впечатление и даже заставил меня слегка смутиться. И на старуху бывает проруха, утешал я себя, и Ломброзо впросак мог бы угодить... К тому же история с Пуго заинтриговала меня чрезвычайно. Да и судьба самого Молочкова, человека явно не из простых московских кругов, сосланного в эту глушь, увлекала меня немало.
Пили горилку. Два рубиновых стручка, два поплавочка плюхались в квадратной бутыли, поддразнивая и соблазняя.
— Натуральная, без обмана, — удовлетворенно обронил Молочков, — только для избранных.
Жил Молочков в большой трехкомнатной квартире. Мебель дорогая, расставленная небрежно, всюду нераспакованные коробки, гора немытой посуды, серые полотенца в ванной и наглый, как плевок, окурок на полу. Похоже, женщин в этом доме не бывает, а мужчина без женщины все равно что бродяга.
На стол он вывалил деликатесные баночки: с красной икрой, с лососиной, с паштетом. Вскрывал их армейским штыком, управлялся лихо, со сноровкой.
— Полгода и ни дня сверху! — Он выпил, не чокаясь.
Я последовал его примеру. К чему этот дешевый трюк со штыком? На кухонном столе среди прочей хозяйственной утвари лежал обыкновенный столовый нож из нержавейки, я мог бы при необходимости закрыть глаза и перечислить с достаточной меткостью все предметы, находившиеся в квартире... Профессиональная привычка — замечать детали. С меньшей уверенностью стал бы утверждать, что видел и специальное приспособление, с помощью которого обычно вскрывают консервные банки. Нечто похожее, во всяком случае, висело на тонком гвоздике возле раковины. Молочков — не пацан, к чему эти фокусы? Нынешнее положение, конечно, его угнетает — это ясно; Виктора Петровича, похоже, недолюбливает и, что всего загадочней, говорит о Пуго так, словно они не один год ели кашу из общего котелка. Не из комсомольского котелка — об этом Молочков сам проговорился. Из комитетского? Пуго долго возглавлял это ведомство... Несомненно одно: прошлое их всех связывает, и эта связь не оборвалась, она продолжается, но продолжается, признаться, в каком-то невообразимо нелепом виде. Растительное масло, мясо, йогурты, этот склад у черта на рогах, ссылка Молочкова и член ЦК Борис Пуго... Невероятная чепуха! Но какая же это чепуха, если Молочков сидит передо мной и, не таясь, пьет за свое будущее избавление? Я уже ничуть не сомневался в том, что Молочков заблуждается относительно моих полномочий и моей информированности, загоняя меня, таким образом, в неловкую ситуацию. Зачем мне эти лишние, да и небезопасные знания? Признаться, еще там, на складе мелькала мысль объясниться, завинтить, пока не поздно, заглушку и остаться в надежном неведении...
— Из комитетских? — прожевал как бы невзначай Молочков.
Вот оно что... Он принял меня за комитетчика, скорей всего, за бывшего, за человека Пуго. Тогда становится понятной его откровенность, он, по-видимому, предполагает, что я тоже в деле... Черт возьми, в каком деле? Блефовать дальше становилось рискованно.
— Из МВД, следователь.
— Да? Странно... Виктор Петрович всегда отдавал предпочтение комитетчикам. Ладно, ему видней... За наше общее дело!
Стемнело. В голое окно косилась любопытная луна. Мы, перейдя уже на ты, взялись за вторую бутыль горилки, и, признаться, я ощущал уже липкий, как клей, дурман. Похоже, хмель разобрал и Молочкова: он перескакивал с темы на тему с какой-то нервной поспешностью, как с льдины на льдину, крушил националистов и сепаратистов, проклинал Запад и тут же, почти без паузы, охотно пускался в датские воспоминания, в какие-то бытовые и гастрономические, и весьма симпатичные, подробности, которые плохо стыковались с его очевидными прокоммунистическими устоями, нарушая равновесие. Казалось, льдины расходятся под его нерасчетливыми прыжками...
О Пуго, тем не менее, он больше не заикался.
— Союз теряем, Прибалтика драпает, наши демократы все как один — предатели, Горбачева судить надо, националистов — к стенке. Вы там, в Риге, тоже хороши... Продаете родину оптом и в розницу. На один ОМОН еще можно рассчитывать.
Признаться, мне порядком надоели эти разговоры, надоели коммунисты, националисты, правые, левые, митинги, манифесты, демонстрации, вытаращенные глаза, толкотня, бредовые речи новоявленных пророков, надоели, в сущности, психопаты. Их оказалось несравненно больше, чем я мог догадываться об этом. Толпы психов заполонили город, свободно слонялись по улицам, скапливались на площадях... В те дни передо мной со всей очевидностью открылась тонкая, уязвимая человеческая сущность, прозрачная, как крылышко стрекозы, незащищенная и в высшей степени отзывчивая на все, что удаляет подальше от рассудка, освобождает от разума, но приближает к экзальтированному мистическому трансу...
— Очередей нет, суеты нет, все прибрано и ухожено, как в аквариуме, и люди похожи на сонных окуней. А вот датчанки — ни рыба ни мясо, как ваши латышки. Машинки для стрижки волос. Женщины вообще утомительны и требовательны... Меня они раздражают, — Молочков опять схватился за штык и кончиком его нетерпеливо пере-двигал коробок спичек.
Не хватало еще, чтобы он оказался голубым... Хорошенькое дельце — всю ночь заботиться о собственном целомудрии.
— В холостяцкой жизни свои неудобства, — неопределенно заметил я.
— Брось, какие неудобства? С хомутом на шее двигаться неудобно, а с голой-то шеей — верти, как хочешь. А баба нужна, так иди и возьми, не проблема.
— А дети? Скучновато как-то без них...
Молочков презрительно глянул в мою сторону.
— Сразу видать, в настоящих передрягах ты не был...
— А тебе приходилось?
— Конго, Афган, еще кое-какие экзотические места...
— Ну, и как это — отправлять чужие души на тот свет?
А все же я на пару с доктором Ломброзо не так сильно ошибся... Так или иначе, а все равно выходит — душегуб.
— Любопытно сначала — дашь очередь, а они валятся в разные стороны, и не соображаешь даже, что от твоих пуль. А вот когда начинаешь соображать, тогда во вкус входишь...
— Недолго и рехнуться от такой радости, — пробормотал я.
Молочков отложил штык, выпил, опять потянулся к матовой рукояти, задумчиво разглядывая широкое лезвие.
— Вот я и рехнулся, — отчетливо произнес он, поднимая корявый череп с оттопыренными ушами.
И с чего это мне показалось, что у него светлые умные глаза? Из-под выпуклых надбровий за мной следили два воспаленных пожелтевших зрачка. Такие зрачки были у Кольки Лисова, когда он попал в инфекционную больницу с желтухой. В палату не пускали, я видел его лицо в окне первого этажа и, помню, меня поразила тогда эта неестественная нечеловеческая желтизна.
— Знаешь, за что меня сослали сюда? — Молочков встал, закрывая луну и поигрывая штыком. — За двух датчанок. Я им головы поотрезал.
Он приблизился ко мне вплотную, помахивая штыком.
Честно сказать, я испугался и сидел недвижно, боясь каким-нибудь неосторожным шевелением спровоцировать его на более решительные действия. Инстинкт руководил мною, один лишь инстинкт. Я замер.
На несколько минут установилась сложная тишина. В сантиметрах от моей шеи завис армейский штык, его рукоять сжимал твердый мускулистый кулак, густо поросший светлым волосяным покровом.
— Ну что, следователь, наделал в штаны? — заржал Молочков и быстро вернулся на свое место. — Пошутил я, расслабься.
— Ну и шутки у тебя, — выдавил я костяным языком.
В тот день, когда застрелился Пуго, позвонил Виктор Петрович.
— Бери такси и приезжай. Срочное дело.
Нужно сказать, за все это прошедшее время я частенько вспоминал Молочкова, признаться, всякий раз с живым раздражением, и не раз запоздало сожалел, что не съездил на прощание по его отвратительной роже.
Вся эта история, стоило ей всколыхнуться, моментально портила мне настроение и, откровенно говоря, наводила меня на недобрые размышления. По приезде в Ригу я отвечал на расспросы Виктора Петровича кратко, по существу, не вдаваясь в шокирующие детали поведения его партнера или кого там еще на самом деле...
Какое, в конце концов, мне дело до их махинаций? Страна провалилась в черную дыру, и за ней, как в воронку, сгинула ответственность перед страной. Кто я теперь? За кого? Только за себя. И что мне до чьих-то темных комбинаций?
В офисе на втором этаже престижной гостиницы я нашел Виктора Петровича и коренастого седоватого мужичка в приличном темно-синем костюме.
Пухленькой и весьма смазливой секретарши Нади не оказалось на ее обычном месте за черным строгим канцелярским столом. Не было и остальных немногочисленных сотрудников, преимущественно плечистых парней, задумчиво и неловко копошащихся в каких-то бумагах. Глядя на них, я каждый раз думал, что эти ребята меньше всего похожи на бухгалтеров или юристов.
Кожа на худощавом лице Виктора Петровича затвердела, выглядела, как засохшая корка серого хлеба.
— Что говорил вам Молочков о Пуго? — приветливо задал вопрос неизвестный.
Он стоял у широкого окна, через которое я мог видеть Даугаву и остроконечный шпиль собора святого Петра на другом берегу. Виктор Петрович сидел за своим столом и как будто разглядывал что-то в толстой записной книжке.
— О Пуго? — почти натурально изумился я и, не дожидаясь приглашения, прошел от дверей и уселся в кожаное кресло.
— О Пуго, о Пуго, — улыбнулся незнакомец, — мы знаем, что вы опытный следователь, и вам, конечно, отлично известно, что признание ни на какой хрен не облегчает наказания. Давайте не будем друг другу морочить головы. О наказании не может быть и речи, все это глупости, и, поверьте, вам ничто не угрожает, и никто не желает причинить вам хоть какой-нибудь вред. Но вы не владеете ситуацией... А потому не можете предвидеть последствий собственной неискренности... Поверьте, в данном случае вам выгодней, да, да, элементарно выгодней быть откровенным.
— Вот, здесь десять тысяч, — поднял голову Виктор Петрович, предъявляя толстую пачку долларов, перехваченных тугой резинкой.
Сомнение на секунду вцепилось в меня, может быть, на долю секунды, но в следующий миг я решительно стряхнул его. Словно жирная оса, отвлекая янтарным блеском, коснулась моего запястья и, напуганная внезапным движением, вылетела в форточку.
Разумеется, они располагают какой-то информацией, иначе не было бы этих расспросов и этого заманчивого предложения. Возможно, мне и вправду ничто не угрожает и придется потом сожалеть, что я упустил великолепный шанс заработать на пустом месте. Но кто и когда платил такие деньги за пустышку? А я, в сущности, был обладателем именно пустышки. И где гарантия, что они мне поверят? Похоже, эти ребята подозревают, что в моем черепе хранится что-то куда более весомое и стоит мне сказать "А", как они потребуют продолжения... Что тогда? Этот коренастый, хоть и улыбчив, совсем не похож на шутника... Но информацией они располагают, судя по всему, расплывчатой. Скорее всего, так. Если только наш разговор с Молочковым не был записан на пленку. А это вряд ли... Во всяком случае, прижать меня им будет трудно.
— Виктор Петрович, да что вы, в самом деле? Разыгрываете меня, или что... Какая ситуация, причем тут Пуго, эти деньги? Ничего не понимаю...
— Напрасно вы так, напрасно, — обиженно проговорил неизвестный, огибая стол и останавливаясь в двух шагах от меня.
— Погоди, Николай Иванович, погоди, — встрепенулся мой шеф, — присядь. Да присядь же...
Он проследил за тем, как коренастый неохотно ушел вглубь кабинета, словно актер с авансцены, и несколько успокоился.
— Тут такое дело, — приступил он, — Молочков-то оказался сумасшедшим, маньяком он оказался, вот какое дело. Женщины стали пропадать, а спустя время находили их обезображенные останки. Жуткая история. Он из их мяса котлеты делал... Ну и, в конце концов, изловили подлеца, теперь вот следствие идет. А он понес какую-то ахинею о том, что его чекисты сгубили — убивать заставляли. Меня приплел к этой ерунде, Бориса Карловича, царствие ему небесное, и, кстати, о тебе заикнулся — якобы ты приезжал и давил на него от имени Пуго. Одним словом, рехнулся окончательно. Так что мы как бы в одной лодке теперь, понимаешь? И нам было бы важно знать, что этот урод говорил тебе в действительности. Это и в твоих интересах. Вот такая история.
— Невероятно! — изумился я и теперь уже без всякой наигранности, ощущая запоздалый вяловатый страх. Широкое лезвие штыка с продольной канавкой и волосатая рука возникли мгновенно в моей памяти. — Невероятно!
— Взгляни, — Виктор Петрович протянул мне газету.
Мелькнуло название рубрики, набранное крупным шрифтом, — "КРИМИНАЛЬНАЯ ХРОНИКА". Чуть ниже — заголовок статьи: "Бывший чекист оказался маньяком".
"Бывший сотрудник Комитета государственной безопасности Молочков Владлен Владленович оказался тем самым кровавым маньяком, который так долго наводил ужас на жителей нашей области".
Дальше читать я не стал.
— Невероятно! — повторил я.
— Так что говорил вам Молочков о Пуго? — раздался голос из глубины комнаты.
— Все это невероятно, — опять повторил я, мысленно возводя Ломброзо на высокий, до небес пьедестал, — но мне действительно сказать нечего. С Молочковым мы говорили о разных пустяках, только и всего.
Мои дознаватели переглянулись. Николай Иванович — многозначительно.
— Поступим так, — Виктор Петрович поднялся, — продолжим этот разговор завтра. Жду к одиннадцати, договорились? И подумай об этом.
Он ткнул длинным и тонким пальцем в соблазнительные зеленые купюры.
На улице я огляделся. Метрах в пятидесяти дремала синяя "Омега", я различил в салоне четыре любопытные головы.
Весь последующий день, и вечер, и почти всю ночь я перебирал в уме эту историю, анализировал ее со всех сторон, порадовался за свою принадлежность к мужскому полу, что, вероятно, спасло меня в тот момент, когда зрачки Молочкова внезапно воспалились безумной желтизной. На него тогда, без сомнений, накатил приступ, и он вполне мог меня прикончить. Какая удача, что я мужик, — переживал я свое счастье, нагнавшее на меня впервые в жизни веселую бессонницу.
Как-то мое состояние прошло мимо внимания жены — она безмятежно спала, и я решил, что не буду тревожить ее этой поистине леденящей кровь страшилкой.
А наутро мне пришло в голову, что я последний и неисправимый идиот. Ну, что было бы, если бы я согласился, рассказал все, что знаю, и забрал эти баксы? Таких денег я и в руках-то никогда не держал. Ну, потерзали бы они меня какое-то время... Ну, и что? А дальше что? Назад деньги бы забрали? Да что для них какие-то там десять штук? Брызги. Идиот, кретин, дегенерат! Сегодня же все исправлю!
Я еле удержался от настойчивого желания немедленно позвонить Виктору Петровичу и нетерпеливо шатался из угла в угол, поглядывая на часы. Постепенно мне удалось взять себя в руки. Не паникуй, они больше заинтересованы всучить тебе эти деньги, чем ты сам заинтересован заполучить их. Не суетись, приди ровно в одиннадцать, как было условлено, и не показывай виду, что за ночь все так резко переменилось. И ты получишь эти десять штук.
Тем не менее я буквально взлетел на второй этаж и не без усилий заставил себя войти в офис с равнодушным выражением лица.
Пухленькая Надя вздрогнула, но, узнав меня, расплакалась. Еще совсем молоденькая, она и плакала, как школьница.
— Что случилось? Что с тобой? — участливо спросил я.
— А вы разве ничего не знаете? — всхлипнула она. — Виктора Петровича убили, застрелили Виктора Петровича.

Валерий Суси — журналист, прозаик. С 1996 года живет и работает в Хельсинки. Публиковался в журналах "Дружба народов", "Север", "Шпиль", "Карелия", "Курьер", альманахе "Иные берега". Выпустил сборник повестей.