Где же ты сейчас, жеманная девушка?
Где твои щупальца-ручки с отполированными ноготками, подведенные глазки, опушенные накрашенными ресничками, тихий голосок, ласкающий ухо твоего избранника? Где ты, чудо природы и макияжа, жертва модных журналов и пестрых буклетов?
Ты так непосредственно любуешься сама собой, так любишь себя во всех, ты так хороша, желанная девушка!
…Только сердце и душу попросили взамен. Но ты все равно не умеешь читать по губам, не слышишь звуков, не видишь знаков.
Жеманная…

Светало.
Женщина сидела у окна. Вся в белом. От рояля. Не до него. Думала. О жизни. О главном. О вечном. Хотелось курить. От боли. От злости. Неважно.
Смеркалось.
Белело парусом платье. Корабли уплыли. Часы отбили дань времени. Солдаты. Как будто.
Сменялось.
А она оставалась прежней. Синим по белому. Слишком удачно. Мало изломов. Но в перспективе...
Картину купили.

Лиловые цветы просыпаются утром в капельках росы.
А я просыпаюсь в твоих снах. Нервными тонкими пальцами шарю по полу, у кровати, в поисках телефона. Опять слишком много хлама. Откидываю воздушно надутое одеяло и привыкаю к паркету босыми ногами. Потом шлепаю на кухню, за кофе. Опять у тебя только растворимый. Меня это бесит, тебя — смешит.
Мы разговариваем.
Я рассказываю тебе сказки о заколдованных лесах, тайнах и хрупких картинках.
Ты рассказал мне о своей любовнице и первой жене.
Стальные глаза устали.
Ты любишь удобства, милый, а мне прописан комфорт.
Тебе будут сниться сны, в которых я просыпаюсь.

Была весна. И было небо.
Он — маленький нервный блондин. Идти было некуда. Смотреть было не на что. В голове его цвели мысли. Изо дня в день одно и то же. Он постоянно думал о сексе. Вдвоем, втроем, впятером, лежа, в лифте, на даче, вечером, ночью, в подъезде. Дома сидеть не хотелось. Библиотека рядом. Там, заняв столик персоной, гордо уселся над книгой, думая только о сексе.
Время поспело к обеду. Встал и захлопнул книгу. Решительно двинулся к выходу, и вдруг он увидел хвост белокурых волос, связанных желтой резинкой, и родинку на щеке. Она говорила по-русски, где все говорят по-английски или хотя бы скрывают, что знают родной язык.
Он замер, втянулся, умер перед самим собою, двинулся солнцу навстречу, но, как всегда, опоздал.
Родинка, незнакомка, мысли о сексе, русский…
Утром — пустая бутылка и звонкая голова.
Это была весна две тысячи третьего года.

Никогда не говори о своем. Смотри в рот другим. Думай о будущем. Забудь, что есть выбор. Прими как данность. Влезь в джинсы на два размера меньше, но c оторванным "лейблом". Будь весел, закатывай глаза от дешевых комплиментов и ври всем подряд.
Пей только "Хеннеси", кури "Галуаз", ходи в "Тимберлендах". Можешь и боком. Будет моднее. Что тебе нужно? Ты хочешь быть модным? Так будь им!
…Только меня оставь в покое.

Он случайно упал в мою жизнь и так же случайно из нее выпал.
Казимир был молодой, здоровый и наглый. Любил вытаскивать "лопатник" и хрустеть иностранной валютой. Часто бывал в Питере и всенепременно, различными путями, пробирался в модные закрытые "дэнс-клабы". Так он грел свою "бохемную" душу.
Умел порассуждать о Ницше, Прусте и Канте со слов старшего брата, а-ля "Пастернака я не читал, но могу сказать…", и далее по обстоятельствам.
Ко мне Казимир приходил потолковать о "высоком" и о проблемах "мятущегося духа".
Все бы хорошо, но однажды в порыве своих умозаключений Казимир высказался примерно так: "А в общагах живут только быдла".
Я чуть не упала со стула, потому что в момент нашего знакомства училась и жила в общежитии.
— Казимир, а ты — "белая кость", значит? — спросила я.
— Да! — гордо заявил он.
— А зачем же ты с быдлом общаешься?
— Приходится, — грустно сказал он.
Прошло какое-то время. Мы перестали общаться, но однажды случайно встретились. Разговорились о его семье. Родители Казимира жили за городом, и молодой человек с гордостью поведал мне, что они купили маленький домик, располагавшийся в небольшом лесочке.
— И все так красиво, и все наше, — восторгался он.
— Слушай, получается, что родители живут в Н-ске, а ты обитаешь здесь, в М-ске, — я назвала город, в котором мы находились. — У вас тут квартира или угол снимаешь?
— Я живу в общежитии, — гордо ответил он. — Скоро куплю обстановку на "две штуки евров". А эти быдла с родительскими квартирами — козлы валдайские. Отстой!

— Слишком бела, слишком изящна, слишком надменна, — говорили покупатели, поглядев на ее изображение, и выбирали не ее, а сотоварок, находящихся рядом. Она не держала на них зла. Жизнь научила ее терпеливо ждать своего часа. Она думала о легкости белого цвета, о своей красоте и грации, да что говорить, отражаясь в витринах, она откровенно любовалась собой.
— Я хороша, — повторяла она про себя. Маленькая французская улочка Шампольона способствовала приподнятому настроению, мягкий свет газовых фонарей успокаивал. Она была счастлива и менять свою жизнь не хотела.
Вдруг к витрине подбежала женщина, точеная брюнетка с ровным каре и ярко-красными губами. Она закричала мсье Сержу:
— Я покупаю! — и указала на изображение нашей героини. Сердце той затрепетало, она мгновенно влюбилась в эти красные хищные губы. Она уже желала сгореть от их поцелуя, желала почувствовать на себе тонкие пальцы незнакомки, вспыхнуть ярким светлячком и оказаться на небесах своих фантазий. И дождалась.
Пошел дождь. Поругивая плохую погоду, местных политиков, бывшего любовника, женщина дотронулась до нее. Белое изящное тельце затрепетало на ветру…
Щелкнула зажигалка, вспыхнул огонек сигареты, и Жюстина подумала, что Мишель опять будет курить ее "Вог", потому что его "Житан" она купить забыла.
Я здесь живу
— Только не подумайте, что хотела...
— А что хотела?
— Ну, что-то было раньше, что-то есть, а что-то может быть.

Я здесь живу. А вы умеете жить?
Хотя странно даже думать об этом рефлексе. Жизнь.
Живет себе человек. А потом умирает.
Только мы ведь не собаки Павлова и не всегда чайки по имени.
Так почему же не остановиться и не постоять под дождем, раскинув руки, почему не улыбнуться солнцу, как оно улыбается нам?
Почему же так трудно понять, что жизнь — это не рефлекс, а счастье быть. Вчера, сегодня и завтра.

Мо-ре…
Оно так поет. Увезите меня, увезите! Уже нет сил уехать самой. Всегда поражалась, ну, разве можно так устать?
Оказывается — сказывается.
Платишь и платишь, а вокруг песок, перекатывающийся в шуршащие газеты, и валяются пустые бутылки. Зато есть море. Огромное и живое. У Земли синие глаза.
У-у-у! — это мальчик нашел ракушку. Дует ветер. Увезите меня, мне холодно. Я устала бороться за жизнь.
Стаканчик винца, кусочек хлеба. Увезите меня на море.
Потому что потом меня позовет океан.

Одна маленькая девочка хотела нарисовать сказку, которой никогда не было. Взяв лист, она по очереди поднесла его ко лбу, груди и животу. Это был рисунок сказки, которой никогда не будет, потому что девочка выросла и превратилась в молодую женщину, которая УЖЕ умела читать, писать, рисовать и говорить...
Но где-то там, за сине-белыми горами живут осенние листья, что шепчутся с ветром о сказках, которые рассказали им дети.

Один день в году…
Она смотрит в окно. Проницательный дождь создает силуэт из линий и снов. Далеко-далеко загораются звезды, но она их не видит. На один день в году замирает весь мир в отражении неба. Это старое море забытых глубин…
Снег.
Танец слез, застывших в детской душе. Больно бьют по лицу злые упреки. Плачет ребенок снегом. Хрупко, обидно, жестоко. Грязь превращается в саван бывших мечтаний и надежд.
Дорога домой.
…Всегда короче. Где бы ты ни был, как бы ни старался вытолкать, выжечь, забыть, разобраться…
Дома все тихо. Открытые окна пахнут сиренью с пятью лепестками. Ужин остывший, часов бормотанье. В детской кроватке обычное Чудо спит и не знает, что самым счастливым станет. Однажды сиреневой ночью — просто дорога домой.
Полутон.
Упал, покатился, прыг-скок по ступенькам, как маленький мячик. Веселый и звонкий бежит и смеется, серебряной ноткой на солнце сверкая.
Будущий яркий цвет.

Однажды ей приснился сон: "Небо свинцовым туманом вползало в море. Сваи пробивали настил, как пики, и летели в небо, а она бежала и скользила... бежала и скользила... и падала... снова поднималась и жила...
Несмотря на страх, на боль и раны, она бежала к солнцу, потому что знала: за серыми тенями ее ждет танец.
Мужчина и женщина скользили по водной глади. Крепкие мужские руки, окольцованные белыми манжетами, сжимали женскую фигурку, будто пытались защитить ее хрупкость. На манжетах багровели рубиновые запонки. Впиваясь в ее тело, камни пульсировали в такт неслышной музыке и казались фальшивыми на фоне глубокого, стекающего, винного шелка.
Рубины хотели вобрать в себя силу платья, а оно, надменное, не сдавалось и горело кровавым пятном на водной глади. Из ран на запястьях мужчины сочилась багровая краска. Ткань впитывала ее и трепетала, как последний вздох мученика, рвущийся ввысь.
Длинное вечернее платье, с открытой спиной и дерзким разрезом, почти до бедра. Танцующий шелк думал о небе, а небо было дряблым и старым.
Два человека были свободны!"
Она остановилась, прижалась щекой к свае и заплакала от счастья.
Ей стало понятно, что когда-нибудь она, как и многие другие, напишет об этом…

Стас пытался проснуться, хватая ртом спекшийся воздух ночной комнаты. Затылок отчаянно ломило.
— Ее не было! Не было! Не было!
Боль ударила в голову и поплыла красными комьями. Встав с постели, он, пошатываясь, побрел в комнатушку, совмещающую зал и кухню. Там Стас взял со стола недопитую бутылку водки и, налив полстакана, залпом выпил и вышел на балкон. Покурить.
"…Солнце запутывалось в ее волосах, глаза сияли, руки летали, словно две птицы. Словно птицы".
Мужчина посмотрел вниз с балкона и увидел одинокий глаз фонаря. Нестерпимо захотелось упасть в пустоту неважно чего: пустой кровати, пустой квартиры, пустой улицы. Сигарета светлячком спикировала в сумеречную августовскую ночь. Почему-то пахло яблоками. Он достал из кармана телефон и набрал номер Машки:
— Приезжай.

"Дождь.
Кап-кап-кап. Ты придешь. Сам-сам-сам", — Машка считала кубики, треугольники и шары на ковре и ждала звонка. А Стас не звонил…
Она ненавидела ее, и он это знал.
Увидев его руки с кровавыми резаными ранами, она закричала:
— Я ненавижу эту суку!
Он осторожно взял в ладони ее лицо и поцеловал мокрые, горькие от туши глаза:
— Пойдем спать, — от его слов у Машки задрожали коленки и моментально высохли пьяные слезы.
Она знала, что никто не заменит ему ту, из снов. Он хранил память о ней, как обреченные на казнь хранят молитву на потрескавшихся губах, он дышал прошлым, в котором была только она. Машка любила Стаса. Может быть, только за то, что она никогда не станет той, которая, словно играючи, заставляет помнить себя.
Но она любила его, как и ее сестра, которая ушла и не вернулась.

Оконные жалюзи исполосатили их тела.
— Ты — жираф, — сказала она.
— У жирафа пятна, а не полоски. Я больше похож на дорожку для пешеходов. Хочешь по мне походить?
Маленькая ножка немедленно отправилась путешествовать по его спине.
— Я устала ходить по дорожкам. Даже пешеходным. А еще я хочу жирафа и фиолетового слона, но ты будешь ежиком.
Лицо мужчины вытянулось, а женщина захохотала.
Они были вместе.

— Привет.
— Привет.
— У меня вопрос.
— Спрашивай.
— Почему что-то всегда за что-то, а просто так ничего не бывает?
— Это закон природы.
— Да ну…
— Еще глупые вопросы будут?
— Это не закон природы. Это правило. А какие тогда вопросы не глупые? Те, которые без ответов? А?
— Ты — умная девочка.
— Как бы стать дурой?
— Прости, но это тебе не дано.
— Всю жизнь мучиться?
— Ты спрашивать или плакаться пришла?
— Да я же не плачу! У меня солнце и новая прическа!
— Значит, сегодня твой день…

Женщина сидела у стола и выковыривала из своего лица улиток. А из ушей вытаскивала длинные, серые, живые нити. Они извивались на столе. "Наверное, нити — это мамины неприятности, а улитки — это злые слова, которые кто-то кидал ей в лицо", — думала девочка, сидящая рядом. Ей было три года.
— Хочешь, я расскажу тебе сказку?
— Да.

Была весна. И было небо. Все были счастливы, молоды и красивы. До сих пор весна. И небо. Только кого-то с тобой уже нет. И не будет.
Аня иногда умирала. Первый раз — в детстве, когда температура была сорок два градуса и бледный врач говорил маме о немедленной госпитализации. Аня помнит, что стена была близко-близко и узорчики на обоях то становились выпуклыми и приближались к ее глазам, то худели и убегали в стену. "К маме пошли — детям надо есть", — думала девочка.
Второй раз — летом, в деревне, когда она поспорила с мальчишками, что прыгнет в бурлящюю реку. Прыгнула и стукнулась головой о подводный камень. Очнулась на островке, куда ее вынесло течение.
В третий раз она чуть не разбилась, когда ехала на машине.
Ей просто везло. Всегда везло.
Вырвалась из-под легкой простыни, беззвучно хватая ртом воздух, — кричать она не могла.
"Опять", — подумала Анна.
Рядом спал кто-то родной и полосатый.
Только теперь, сквозь жалюзи, на его тело лилась луна, а не солнце.

— Ты опять плакала во сне.
— Мне что-то снилось.
— Что?
— Я не помню. Опять ничего не помню.
— Девочка Бога, Бог и Девочка. Мне страшно за тебя. Ты — хрупкая.
Их ресницы встретились.
— А я не боюсь. Буду летать и падать, верить и любить, умирать и рождаться, потому что вся наша жизнь — это сценарий для…
Сильный мужчина нежно погладил по голове любимую женщину.
Как маленькую девочку, в волосах которой запуталось солнце.

Весеннее утро. Как обычно, иду на электричку в сторону центра. Поезд останавливается в тоннеле, внутри естественной возвышенности. Тоннель недлинный, и, если поднять голову, когда входишь в него, можно увидеть автотрассу и солнце.
Я села на холодную железную скамейку. Мимо шли женщина и девочка.
— Смотри, смотри, какой маленький, — говорила мама дочке, указывая куда-то под скамейки. — Он, наверное, потерялся.
Девочка восхищенно глядела под скамейки.
Посмотрела и я.
По платформе, старательно перебирая лапками, бежал бельчонок. Маленький-маленький. Пробежав мимо меня, он остановился и оглянулся. "Беги, — подумала я. — Беги, не останавливайся. Ты найдешь выход. Он по другую сторону тоннеля. Тебе осталась всего половина пути".
А бельчонок вдруг резко развернулся и побежал обратно. "Беги, — опять пронеслось у меня в голове. — Беги к свету. Там тоже выход. Или вход — неважно".
Он как будто услышал и сделал все наоборот. Добежав до границы света и тени, он опять развернулся и побежал в мою сторону.
Послышался равномерный гул приближающего поезда. Я смотрела на малыша, и мне хотелось кричать. Подсознательно я уже знала, что будет дальше.
"Он испугается шума...
он испугается,
испугается,
ИСПУГАЕТСЯ!"
Он испугался.
И прыгнул вниз, с платформы. Туда, где рельсы. Поближе к земле.
Он сидел и вертел своей смешной маленькой головой. Блестели бусинки глаз. Я смотрела на него. Смотрела, смотрела, смотрела...
А потом вошла в открытые двери.
Двери закрылись, поезд тронулся, поехал к центру города, в котором я живу. Но до центра я не доезжаю — выхожу на остановку раньше. В конце дня еду обратно домой.
И порою меня так тянет к земле...

Татьяна Перцева — поэтесса, прозаик. Родилась в г. Петрозаводске. Окончила психолого-педагогический факультет Державинского лицея, училась в Карельском филиале Северо-Западной академии государственной службы. В 1998 году уехала в Финляндию. Печаталась в журнале "Гайд-Парк" (Лондон, 2005), в альманахе русскоязычных писателей Финляндии "Иные берега" (Хельсинки, 2004), в различных сборниках.