Люблю, как Мери Поппинс, их, вернее, как мать, гонимая восточным ветром по несколько ощипанной аллее, где волосы, как листья — с робких веток, а между ног — обугленные груши, согласные с законом притяженья всех тел к земле, и чтобы не нарушить его, роднятся с собственною тенью. Люблю их, проносясь в холодном танце, таких, порой для жизни неудобных. Люблю, как паровоз — мельканье станций, мужчин, до хрипоты мужеподобных.
Вооружившись теннисной ракеткой, они угрюмо шляются по барам, хвосты поджав, зовут метрессу деткой и требуют, чтоб отдавалась даром.
Что делать? Небо кажется с овчину, когда тебя за обладанье членом заставили изображать мужчину во всем его величье несомненном, а ты не в силах. Если ты — не матка, то вариантов несколько возможно, но каждый раз душа уходит в пятки, как спрашивают. Да, отвага ложна, но смелость где роптать? Иной и губки cусальным бантиком стыдливо вяжет.
Люблю их всех, кто узенькие юбки сестричек примеряет или даже подобно осени, в порывах странной, блестящие, как взмах бандитской финки, в своих поспешно скомканных романах хранит вразброс улыбки и слезинки.
Люблю, отбросив дамские сомненья — люблю целенаправленно, без страсти, самцов вообще, но быть совокупленья не может (впрочем, это в Божьей власти). Увы, люблю скорее как творенья, в которых Бог земле себя являет, чем как объект-субъекты приложенья инстинкта полового. Понимая, что не дано мне бренною природой принципиально отвергать влюбленность и что я нагнетаю год от года все больше половую напряженность вокруг себя нарочно, все ж, в обиде на низкий штиль общения на свете, лежу одна — хоть в обнаженном виде, но с потолком в приятном тет-а-тете. И те, которых я любить не в силах из-за строптивости энергий иньских, там реют на подолах сизокрылых своих плащей распахнутых эльфийских.

Сказать, что это было не мужчина, нельзя, ведь так несложно доиграться до сплина и какого-нибудь чина (а нет, чтоб до пропажи менструаций!). Мужчина — все, что предъявить способно иль доказать бесспорно факт наличья того, что вынимается удобно, но прячется покамесь из приличья. Однако, рассуждая субъективно (тем более что это снова в моде), скажу я, глядя вдаль ретроспективно: "Со мной подобный номер не проходит!" Решительно, слегка глаза потупив, я прошепчу: "Увы, он не мужчина", о нем воспоминая, как о трупе.
С поэтом спорить — вовсе не малина! Уж он привык, что, в споры не вступая, красавицы придерживают разум в узде восторга, и, как под трамваи, кидаются под маргиналов сразу, особенно под тех, кто злоречиво их с первой реплики кладет на место, как будто эти дивы, словно сливы, вомнутся не в постель, а в мякоть теста. Однако я, в нем замечая сходство с собой, что с психологией разврата не вяжется, хоть в этом много скотства, гоню поэта прочь, как супостата! Нет ничего для поэтессы гаже, чем склонность, потрясая сильным полом, в надрыве половом, надсадном раже весенних игрищ самку жечь глаголом рифмованным, а то вообще верлибром, немузыкальным, естеству противным иль голосом, от возлияний хриплым, цедить, цедить поэмы непрерывно. Но среди неудобств такого рода особенно противны рассужденья, что из-за жизни тягостной народа поэзия утратила значенье. На это им ответить подмывает, что из-за импотентности народа отныне больше секса не бывает и женщинам дарована свобода.

ВСТАВКА: Муж в комнату проник и, поглядев, отметил, глазами пробежав по строчкам текста, что снова в нем приапы колосятся. Светел, как ангел, он изрек: "Довольно секса! Читать мне надоело про мужчин проблемы и глупость их. И на твоем бы месте давно бы я сменил бы, дорогая, тему". После чего ушел читать "Известья". Но сунув под сукно претензию такую, я звуку утихающих шагов сказала: "Увы, меня лишь эта сторона волнует, и тема мной пока еще раскрыта мало".

Сказать, что это тоже не мужчина, нельзя — красноречивая фактура, рельефность мышц и полная картина намерений, опять же, коньюнктура и архетипы всевозможных принцев, которые грустят в тяжелых латах, мечтая о возможности жениться на нас таких, как есть, — кривых, горбатых, злых, словно черт, кудрявых, как болонка, обиженных, ревнивых, полусонных, стирающих какие-то пеленки в тазу. Так вот, изображать влюбленных и ими быть — в подобном положенье есть фальшь, она становится заметна, когда их любишь не в воображенье и даже, черт возьми, не безответно. Я понимаю, трудно лезть из кожи, чтоб оставаться чьим-то идеалом, ведь в этом так уныло мы похожи и так друг другу дать способны мало, что, рефлекторно корча недотрогу, пытаясь обнаружить ту систему, в которой действую, шепчу: "Ей-Богу, не по уму себе взяла я тему!" Увы, увы, для страсти зарожденья нужна разьединяющая разность, чтоб возникала сила натяженья, дающая мечтам о связи связность. Похожая на всех мужчин и женщин, на всех животных и на все растенья, мне кажется, я всех на свете меньше пригодна для любовного сближенья. Чтоб страсти черный плащ над нами взвился и чужеродность пульса ощущалась, мне нужно, чтоб объект мой вдаль стремился, от идеала в мир, где правит жалость, где боль видна в прожилках, так подробно, что бал давно закончил править разум. Но я и жалость возбуждать способна, ведь это не трудней, чем строить фразу, тем более что всем жалеть приятней котенка, а не в луже крокодила, поэтому не слишком вероятно, чтоб я всерьез мужчину полюбила.

Что это было не совсем мужчина, сказать нельзя, ведь я не проверяла. Сам виноват — зачем он, дурачина, когда мог взять так много, взял так мало, хотя он полагал, что в этом сила его мужская состоит, и я бы как раз такого-то и полюбила на полпути до настоящей бабы. Но я была не так самодовольна, подсчитывая раны и убытки — мне было как-то не по-бабски больно, что я слабей, чем крепкие напитки, и даже с пивом спорить не могла бы, не будь оно пока мне по карману, и не вольна, как рядовая баба, на битву вызывать марихуану. И слизывая мелких денег пенку, он улыбался, словно Мона Лиза, и подставлял мне мягонькую стенку под нос. Но это даже был не вызов, а легкое трясенье, чтоб свалилось ему плодов побольше на макушку, и я, как солнце, изливала милость на эдакую славную игрушку. В таком общенье много было неги, пускай летели овощи из зала. Но вот заминка — прекратились деньги, и интерес я к другу потеряла. Ну да, цинизм, ну, может быть, коварство, но есть у всякой твари свой обычай, а я в любви не выношу гусарства, как лев — разлуку со своей добычей. Он ждал, он звал, но не было ответа на зов глубокогласный, полный жажды, хотя когда пройдет полоска эта, разбогатею — отзовусь однажды. Мужчины любят осязать коленку и свысока заглядывать в бюстгальтер. А я в кафе заказываю стенку, и пусть за ней окажется бухгалтер! От стенки прет меня, чего же боле, но как не всякий, кто желает спиться, имеет средства напиваться вволю, так я без денег не могу влюбиться.
И возраст уж не тот, чтобы задаром Ромео строить глазки на балконе. Пора, пора дать слово и гусару, а то года к суровой прозе клонят! Ведь от меня, наверно, не убудет, когда чужой аттракцион устрою и поведу себя хоть раз, как люди советуют… но бдительность утрою.

Допустим, там внутри сидит мужчина, ведь рыцарь не бывает без забрала. Но вижу, рифма этого зачина давненько креативность потеряла. Не зная, с чем зарифмовать мужчину, чтобы партер не поленился хлопать, я гладью вышиваю, жгу лучину и сладострастно обоняю копоть. Ждать, ждать и даром обещать полцарства, чтоб удержать на время гастролера — вот что такое вечное гусарство и вот какая сильный пол опора. Альфонс готов с тобою находиться все время и всегда тебе доступен. К гусару же попробуй подступиться, когда он вечно пьян и неподкупен. Ты перед ним разложишь все богатство, которым мама с папой наделили (в соавторстве с природой) — со злорадством он сплюнет и ускачет в клубах пыли. Догонишь ты его и ну про Канта вести дебаты — мол, тебя натура к высотам мысли тянет, мол, таланты кипят и плещут… он ответит: "Дура!" Ты поняла, что он непробиваем, и с горя примеряешь мину леди. Но вдруг тебя со звоном — как трамваем — совокупленьем кто-то переедет. Вскочила, проморгалась и спросила виновника, свалившего в сторонку: "Скажи, любезный друг, что это было, и отчество какое дать ребенку?" Он кривится: "А мне какое дело, что ты все время отбивалась слабо?". И чувствуешь: достало, надоело играть на свете в мужика и бабу!

Я цыпочку за попочку щипала в бесхитростном своем воображенье, где, не проникнуто душком скандала, невинное любое наслажденье. Я в сны его игриво призывала, и там он деловито появился, и комплиментов выслушал немало, и вдохновенно самоопылился. Мне нравится кокетливый милашка, феминный явно, мужественный тайно, как дева наголе в мужской рубашке не грубо выглядит, а сексуально. И я мечтаю, свет сама включая, входить в свой дом пустой и охладелый, всю ночь сидеть одна за чашкой чая и тешиться скользящей марой белой. Задачку загадала мне природа, когда мое готовила паденье: на эрос указала — вот свобода, а воля будет лишь в уединенье…
Я эроса бесплотного искала, я секса вожделела без последствий, я цыпочку за попочку щипала — не первый он во сне и не последний. Ждала я, чтоб с закрытою душою позировал мне кто-то для портрета моей любви и паузой большою бы пользовался вместо трафарета ответа. Но неровно мчалось время и высекало искры фотографий. Я знаю, что старею не со всеми, а выбрала какой-то странный график. Уныло рассуждая о мужчинах, как будто энтомолог — о растеньях, гляжу: уже все цыпочки в морщинах, как наяву, так и в воображенье. Когда я стану старою старухой, мечтать об эльфах станет не солидно, пусть тыщу раз останусь юной духом, пусть даже Богу этого не видно. Мой возраст разобьет оковы пола, он выжмет темперамент мой, как губку. Ну а сейчас могу лишь для прикола вот так отреагировать на юбку. Я цыпочку за попочку щипала, он взбрыкивал, как пристяжные кони, но, видимо, науки было мало, и он, дурашка, ничего не понял. Два зеркала в душе моей сокрыты, по ним гуляют пульсы и зарницы. Там рядышком, как свиньи у корыта, мы с идеалом клеили ресницы. Мы клеили, чтоб женщиной казаться, чтоб выглядеть волнующе и мило, чтоб ярко и бесстыдно улыбаться, чтоб в мире что-нибудь происходило. Но скушно в этом мире, хоть убейте глаголом, и вдобавок неизвестно, что будет в нашей жизни после смерти — молись иль не молись, а так нечестно! Земной свой путь пройдя до первой трети (надеюсь дотянуть до девяноста), я во как наигралась в игры эти, а полностью втянуться в них не просто. Мужчины… да, мужчины, ну, мужчины… они меня не очень-то, но греют. Земной свой путь пройдя до половины, о каждом персонально пожалею и, это предвкушая безотчетно, по ящикам разбрасываю лица, чтобы потом, когда не будет модно, найти любое, вспомнить и влюбиться.

Что в ангеле всего ценнее — его абстрактная идея плюс эдак мелом — белой тенью — эскиз ее осуществленья. Я спор о признаке первичном считаю малоэстетичным, поскольку — убедитесь сами — он это делает глазами. Понятно, существо без кожи цинично изменить не может, оно настолько деликатно, что вряд ли явится обратно, чтоб повторением процесса лишить соитье интереса. Но вот ушло очарованье, угасло горнее сиянье и улеглось воспоминанье об умозрительном слияньи. Ты крепко спишь в объятьях быта, сидишь в халате, неумыта и с педантизмом идиотки наматываешь папильотки среди косметики и пыли. Вы оба с ангелом забыли, что звезды пели и дрожали, что туч перины дребезжали и в ласки переливах плавных два божества сошлись на равных.

Почему быть плохо симпатичною — потому что кажешься предателем и терзаешь чернь истеричную мыслью, что ты можешь спать с издателем. Думает матерый графоманище: "Вот бы мне такие очертания, я бы не сидел тут в глухоманище, а порхал с свиданья на свидание. С Вознесенскими да с Евтушенками — все бы с мастерами да гигантами я, сверкая голыми коленками, тусовался б и блистал талантами. Ничего, что "б и блистал", "с свидания", то да се, стихи, мол, сыроватые — регулярно получал бы звания перед каждой юбилейной датою. Ну а так сиди себе в провинции и гляди, как фифа утонченная веселится, попирая принципы, и гуляет, видимо, по-черному". А издатель думает: "Издание — это дело все-таки печатное, между тем как юное создание — это нечто очень небесплатное. За стихи талантливые схватишься в смутном пиитическом прозрении, а потом натурой не расплатишься и останешься на подозрении". Будучи не женщиной, но автором, вряд ли будешь безнадежно маяться — все оценят. Но не спи с редактором, это слишком всем в глаза бросается. Вообще не спи — пиши поэму, черпай удовольствие в работе. Извините, закрываю тему на такой, пардон, высокой ноте. Вот вам рукопись, условимся…

Евгения Чуприна (Киев) – поэтесса, прозаик. Родилась в 1971 году в Киеве. Училась на филологическом факультете Киевского государственного университета. Член Национального союза писателей Украины, лауреат премии им. Короленко. Автор двух поэтических сборников, а также дамского романа "Роман с Пельменем".