История филологии XX века показывает необходимость тесного взаимодействия творцов художественной и научной культур. Достаточно вспомнить о воздействии футуризма — сначала на русский формализм, а через него — на мировой структурализм. Дело не только в том, что поэзия развивается, заставляя филологов пересматривать устаревающие методы анализа; дело в создании единого творческого поля, насыщенного новыми моделями и концепциями.
К реалиям сегодняшней поэзии и — шире — сегодняшнего искусства ученые должны отнестись как к реальности, а не как к очередному материалу для разбора. Бесполезно обсуждать, что составляет суть современной новой поэзии: метафора, метаморфоза или метабола, — ибо при предельной размытости каждого из этих терминов их употребление не только лишает «новую поэзию» ее новизны, но и уводит взгляд исследователя назад, вырабатывая филологическое косоглазие. Старыми терминами не опишешь новых явлений. Проблема в том, насколько сам ученый обладает новым взглядом, т.е. смотрит ли он на данное явление уже изнутри или по-прежнему снаружи. Самое важное сейчас — не критический анализ «новой поэзии», для которого еще нет соответствующей научной почвы. Самое важное — реализация в филологии того задела, который создан поэзией нового взгляда. На этих путях поэзия и филология откроют свое высшее родство.

У Ивана Жданова есть стихотворение «Стол»:
Домашний зверь, которым шорох стал
и ход лесной, — вот этот стол уютный.
В твоей глуби он дикий быт смешал
с возней корней, таинственной и мутной.
И иногда с поверхности его
под шум ветвей, замешенный на скрипе,
как скатерть рук, сползает торжество
медвежьих глаз, остановивших липы,
их мягкий мед, скользящий по стволам,
сквозь лапки пчел, сквозь леденящий запах.
И в этот миг живут по всем стволам
немые лица на медвежьих лапах.
Отвлечемся от эстетического значения этого стихотворения. Для нас существенно сейчас то, что здесь явно присутствует модель компрессии, т.е. сжатия временной координаты данной материи с переводом ее в пространственную. Этот кусок дерева в данный момент — стол, но в тоже время «в своей глуби» он — все, чем был и что его касалось. Налицо снятие оппозиции «синхрония/диахрония», приводящее к компрессивному переходу.
Аналогичная модель существует и в филологии, в частности — в лингвистике измененных состояний сознания (ЛИСС). Ее создатель отечественный ученый Д.Л. Спивак опытным путем обосновал филогенетическую гипотезу о том, что на глубинных уровнях сознания сохраняются древние языковые структуры, «сформировавшиеся на давно пройденных этапах его развития и согласующиеся с основными этапами естественного освоения языка при развитии каждого человека (1, 37). Здесь сходятся не только психология измененных состояний сознания, сравнительно-историческое и типологическое языкознание. Положения ЛИСС существенны и для эстетики. Можно вспомнить «возвратные движения по продольному срезу языка» (2, 107) у футуристов, в частности у Д. Бурлюка, Хлебникова и Маяковского, причем это связано не столько со стилизацией (у последнего она отсутствует вовсе), сколько с исходной творческой установкой на воспроизведение «прахудожественных смысловых образований» (2, 107).
У Жданова компрессия переходит из области поэтического языка в область поэтических идей.
Но в синхронии существует множество языков, причем многие из них находятся в свернутом состоянии, будучи еще не реализованными. В частности, М. Бахтин писал о языковом кругозоре романа: «Это — конкретный социально-языковой кругозор, обособляющий себя в переделах абстрактно-единого языка. Этот языковой кругозор часто не поддается строгому лингвистическому определению, но он чреват возможностями дальнейшего диалектологического обособления; это — потенциальный диалект, еще не оформившийся эмбрион его. Язык в его исторической жизни, в его разноречивом становлении наполнен такими потенциальными диалектами: они многообразно скрещиваются между собой, недоразвиваются и умирают, но некоторые расцветают в подлинные языки. Повторяем: исторически реален язык как разноречивое становление, кишащее будущими и бывшими языками» (5, 158). Это описание удивительно напоминает современные физические описания вакуума, кишащего виртуальными частицами. Среди них есть и фридмоны, заключающие в себе целые вселенные; однако попасть в них можно, лишь проникнув внутрь этой частицы. Но разве не того же требует знакомство с новыми языками и культурами?
Так мы приходим к проблеме характерного для «новой поэзии» полистилизма. С семиотической точки зрения это означает, что в рамках одной семиотической системы задействованы разные культурные коды.

В статье «Драма, поэма, роман» Ролан Барт писал: «…Можно сказать, что дискурс не просто использует язык, но совершает работу по его компенсации: дискурс как бы одаривает язык, восполняет его лакуны. …Писатель — одинокий, обособленный, противостоящий всем остальным говорящим и пишущим людям — это тот, кто не допускает, чтобы предписания его родного языка заговорили вместо него, это тот, кто знает и чувствует пробелы этого языка и создает утопический образ другого языка, тотального, — языка, в котором нет ничего предписанного; вырабатывая свой дискурс, писатель, сам того не ведая, то заимствует из греческого языка средний залог — в тех, например, случаях, когда он обращает свое письмо на самого себя, а не передоверяет его некоему священному своему образу (подобно индоевропейцу, берущему нож из рук жреца, чтобы совершить над собой обряд жертвоприношения): то перенимает из языка нутка диковинную структуру слова, где информация о субъекте играет самую ничтожную роль и появляется в последний момент в форме второстепенного суффикса, эмфатически присоединенного к корню; то берет из древнееврейского такую (диаграмматическую) фигуру, согласно которой показатель лица либо предшествует, либо следует за глаголом в зависимости от того, куда — в прошлое или в будущее — это лицо обращено: то заимствует из языка чинук неведомый нам способ членения временного континуума (система прошедших времен: неопределенное, недавнее, мифологическое) и т.п.: все эти способы языкового выражения, как бы сливаясь в единый обширный образ языка, в то же время свидетельствуют о возможности установить связь между субъектом и его высказыванием путем центрации или децентрации этого субъекта невиданными для нас и для нашего родного языка средствами. Такой тотальный язык, составленный из элементов других языков, но им внеположный, — это отнюдь не lingua adamica (совершенный, первородный, безгрешный язык); напротив, он образован пустотами всех существующих на свете языков, но запечатлевает их уже не в грамматике, а в самом дискурсе» (6, 147-148).
Это гениальное предположение, явно недооцененное самим автором и вынесенное им в примечание, требует развития. Если, с одной стороны, каждый человек является носителем своего языка во всем историческом развитии, а с другой, возможно грамматическое перетекание языков на эстетическом уровне, в процессе творчества, то не логично ли предположить, что в принципе человек является носителем всех языков во всем объеме их развития? В нем, на глубинных уровнях сознания (приобретающих первостепенное значение в процессе творчества), заложена способность проникать в логику других языков, т.е. художественное творчество есть прорыв в другой язык — с использованием свойств и лакун данного.
Данная гипотеза сразу же требует уточнения сферы своего применения. Барт представляет прорывы в другой язык на морфологическом и синтаксическом уровнях; результаты опытов Спивака также касаются морфологических и синтаксических структур. Возникает вопрос: затрагивает ли выдвинутое предположение уровень фонетики, и каким образом?
В этой связи целесообразно сослаться на два исследования.
Первая группа исследований, ведущаяся тбилисским психологом А.Г.Баиндурашвили и его коллегами, посвящена проблеме связи наименования и словотворчества с пониманием бессмысленных звукокомплексов. Эксперименты в этом направлении были начаты еще Д.Н. Узнадзе. Благодаря им «выяснилось, что степень совпадения подобранных из списка бессмысленных звуковых комплексов названий для подлежащего наименованию содержания столь высока, что не может быть обусловлена случайностью. Как оказалось, бессмысленные звуковые комплексы переживались испытуемыми в качестве носителей функции определенного названия; при этом для взаимосвязывания звукового комплекса и значения оказалось необходимым переживание наименовывающим звукового комплекса как носителя функции названия, соответствующего наименовываемому содержанию. Причем переживание бессмысленного звукового комплекса как носителя функции определенного названия характеризуется значительной интер- и интраиндивидуальной устойчивостью, что находит свое выражение как в совпадении сделанного различными испытуемыми выбора, так и в высокой степени совпадения результатов, полученных на одних и тех же испытуемых в разное время» (7, 187).
Для всех случаев специфичны и в научном отношении важны три момента:
1) «…звуковой комплекс возникает в сознании испытуемых внезапно. Когда испытуемый создает мотивированное слово, то процесс его подбора протекает в плане сознания, в то время как процесс формирования звукового комплекса большей частью не подчиняется контролю сознания. …Доступным сознанию оказывается лишь результат этого процесса — сформированный звуковой комплекс» (7, 188);
2) «с точки зрения соответствия наименовывающему содержанию, звуковой комплекс переживается как обладающий дифференцированной структурой, в которой несколько звуков центрированы, выдвинуты на передний план, а остальные составляют фон. Центрированные звуки по сравнению со звуками, образующими фон, имеют некоторое преимущество, однако степень соответствия в конечном итоге все же определяется звуковым комплексом как целым» (7, 189);
3) «… согласно показаниям испытуемых, у них возникает чувство, будто не они производят выбор названия из списка бессмысленных слов, а будто их выбор направляет сам звуковой комплекс» (7, 190).
Наконец, исключительный интерес представляют данные о том, что «в многочисленных экспериментах, проведенных известным методом Ш. Тсуру и Х. Фриса, испытуемым удавалось правильно опознать пары антонимных слов совершенно незнакомого им языка в количестве, которое превышает возможное число случайных совпадений. За исключением 3 — 5% случаев, испытуемые были уверены, что правильно подобрали значения к словам незнакомого языка, причем в 70 — 80% случаев степень уверенности была довольно высокой, а степень уверенности испытуемых в правильности выбора оказалась в высокой положительной корреляции с фактической правильностью опознавания» (7, 192 — 193).
Итак, фонетика связана с наименованием, причем языковая принадлежность не играет здесь определяющей роли. Семиотический подход к данной проблеме продемонстрирован в работе В.Н. Съедина (8).
Вводя категорию ноумена как «продукта рассудка семиотически отражающего организма, формирующего структуру пространства, и вместе с тем средства структурирования пространства» (8, 238) и показывая образование звуковой шкалы пространственной полярности, исследователь пишет: «Непосредственно обусловливающие друг друга пространственные элементы суть ОТ и ДО, аккумулирующиеся в русской речи, в частности, в звуке У. Разворачивающийся по обе стороны от аккумулирующего центра «у» импульсирующий звуковой поток выглядит так:
ОТ центр ДО

Э/А/О/У/В/Ф/Б/П/М
Одни звуки этого потока проявляют свою значимость количественно-пространственных категорий в составе речевых агрегатов, другие — в роли так называемых приставок и предлогов. <…>
Взгляд на указанный звуковой поток с точки зрения принципов звуковой артикуляции и акустики обнаруживает в нем закономерности: в направлении спецификации момента ОТ постепенно убывает артикуляционно-акустическая характеристика «лабиальность» и нарастает характеристика «гласность»; наоборот, в направлении спецификации момента ДО убывает характеристика «гласность» и последовательно нарастают характеристики «согласность» и «лабиальность». Эти закономерности отражают порядок градуирования пространственной полярности и, соответственно, порядок наделения звуков значимостью» (8, 284 — 285).
Далее приводятся примеры «некоторых ноуменов разных вариантов речи, выражения одного концепта, цельность которого обеспечивается одним тоном, …акустико-артикуляторное определение которого — «лабиальность»» (8, 286). Все примеры, взятые из разных языков, обладают значениями «вращение», «виток», «версия», «волна», «круг», «менять» и т.д., то есть (добавим от себя) позволяют описывать спиральные структуры со сменой внутренней и внешней координат.
На основе изложенных данных рассматривается дальнейшая спецификация количественно-пространственных категорий. Предлагается членение семиотики как науки «на ноуменологию, рассматривающую процесс формирования суждений, и текстологию, определяющую правила идентификации объектной области через использование ноуменов» (8, 289).
Таким образом, на фонетическом уровне связь между языками осуществляется в наименовании и структурировании мира. В связи с этим нужно обратить внимание на «присущие глубинным слоям цепочки номинативных предложений» (9, 81, примечание). Не исключено, что аспект наименования также должен входить в предмет ЛИСС. Это позволит дать новый ответ на старый вопрос о психологической значимости дифференциальных признаков фонем.

Приведенные материалы показывают, что на фонетическом уровне понятие прорыва в иной язык не имеет смысла, если иметь в виду не наименование, но более высокие уровни творчества. Однако в принципе значимость реферированных работ при традиционном подходе к языкам как к изолированным системам представляется чисто периферийной. Чтобы эвристическая ценность данных фактов стала очевидной, необходимо принять иную точку зрения, чем та, на которой зиждется современная лингвистика.
Необходимо понять, что существует единый лингвистический универсум, объединяющий все языки мира во всем объеме их исторического развития и функциональных приложений. Этот универсум не есть научная абстракция. Он проявляется конкретно: на низшем, фонетическом уровне — в наименовании, причем здесь языковые различия не играют определяющей роли; на высшем, грамматико-синтаксическом уровне — в творчестве, которое только и возможно благодаря существованию разных языков и само есть неосознанное или, реже, осознанное заимствование иноязычных структур. Можно было бы сказать, что существуют две формы энергии языка: действительная и потенциальная; последняя и есть форма существования лингвистического универсума. Связь между языками осуществляется на всем спектре состояний сознания, и традиционными методами лингвистического анализа этой связи обнаружить нельзя.
Если вслед за Ж. Лаканом принять в качестве наглядной модели языка ленту Мёбиуса, то центр лингвистического универсума, являющего собой органическое сопряжение целой системы таких лент, есть нечто вроде точки сингулярности, точки Большого Взрыва. Творческая мысль движется со сверхсветовой скоростью, упреждая будущее. Филология поэтому не должна базироваться на изучении готовых, уже сформированных структур. Во всем необходим исполнительский подход, блестящий образец которого применительно к литературе дал Мандельштам в «Разговоре о Данте»:
«Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания» (11, 48). Это относится и к филологам; но чтобы выполнить это требование, надо быть Поэтом.
Знание одного языка есть знание всех языков, но знание потенциальное. В принципе возможно и актуальное знание всех языков: человеческий мозг способен вместить при рациональном хранении всю выработанную на сегодняшний день информацию (см.: 12, 150). Видимо, таков в перспективе облик лингвиста, гуманитария вообще. Но на сегодняшний день индивидуальные возможности скромнее; и для научного прорыва необходимо объединение нейрофизиологов, психологов, филологов, искусствоведов — обладающих новым взглядом и готовых двигать науку на новых основаниях. Открываются грандиозные перспективы. Нейрофизиология в сотрудничестве с физикой стоит перед необходимостью создать новую модель работы мозга с учетом синэргетического характера происходящих в нем процессов (13). Это влечет за собой изменения в представлении о связи «мозг — язык». Психология и лингвистика измененных состояний сознания будут заниматься изучением связи различных языковых пластов и языков различных типов с разными состояниями сознания. Несомненна также связь измененных состояний с различными типами культур и эстетическими программами (см.: 9, 82 — 83). Лингвистике предстоит преодолеть раздельное видение языков и в связи с этим особое внимание уделить аспекту наименования, а также потенциальным возможностям сопряжения языков. Литературоведы же имеют дело уже с конкретными фактами языковых сопряжений, т.е. с произведениями искусства. Плодотворным было бы сотрудничество лингвистов и литературоведов в изучении иноязычных структур. Например, нет сомнения, что специалисты по персидскому языку могли бы внести немалый вклад в изучение творчества В. Хлебникова.