Редкие люди довольны доставшимся уделом. Одним не хватает одного, другим — другого. Почти все недовольны своею жизнью, и во что бы то ни стало хотят ее изменить.

Супруги Губенко не были исключением, их мучало то, что нет у них детей. Не послал им Бог их, но были они атеистами, и как многие советские люди были уверены в том, что каждый «человек — кузнец своего счастья».

Поженились они выпускниками политеха в 1941 году, в конце весны, за месяц до войны. Как молодые специалисты работали они на заводе и вместе с заводом эвакуировались из Харькова в Нижний Тагил.

В первые годы своей семейной жизни были они даже рады тому, что Катя не беременеет, потому что сначала была война, потом началась послевоенная разруха.

Но с начала пятидесятых бездетность начала их угнетать, хотелось, чтобы и у них, как и у всех, в доме стоял детский шум и топот.

Когда убедились Губенки, что собственными детьми им уже не обзавестись, то стали присматривать себе ребеночка в детских домах и в домах малютки, чтоб кого-нибудь усыновить или удочерить. Михаил Назарович, зная свой мягкий нрав, настоял на удочерении, рассудив, что со взрослеющим пацаном ему справиться трудно будет.

Наконец им приглянулась тихая, круглолицая трехлетняя девчушка. Ее и решили они удочерить.

Но в день, когда собрались они забирать свою «дочку», свою Дашеньку, все пошло не по плану.
Не успели они зайти в вестибюль, как к их ногам бросилась костлявая, невзрачная девочка, таких же годков, что и их Дашенька, и громко заверещала: «Папа, мама! Мои миленькие, мои хорошие, наконец вы меня нашли, за мною пришли! Папка, мамка, заберите меня отсюдова, не хочу больше здесь быть. Здесь плохие все! Домой, домой хочу! Папаня! Маманя!..», она хваталась то за Катину юбку, то тянула штанину Михаила Назаровича, да цепко, да крепко, что казалось и не вырваться им никогда, не уйти от этой крикливо-визгливой девчонки со светлым пушком вместо волос на голове… Да и персонал детдома не смог оторвать ее от них. К тому ж и на Губенок какое-то вдруг затмение, что ли, нашло тоже. И в кабинет директора они зашли вместе с этим цеплявшимся за них ребенком, что не переставая, будто в истерике повторяла: «Папка-мамка…». Заведующая, как и до нее персонал, попыталась ребенка от них оттащить, да, видно, можно было это сделать лишь с применением физической силы. Она стала уговаривать девочку: «Люба! Оставь этих людей, за тобой еще придут твои папа с мамой!» Но девочка только заведенно повторяла: «Папка с мамкой…» А Губенки, зачарованные, внимали ей.
— Любка! — рассердилась заведующая, — отцепись, слышишь, иначе хуже будет!
Но Губенки упросили отдать им ее вместо Дашеньки. Как-то странно глянувшая на них заведующая согласилась. Быстро были сделаны и документы на имя Любови Губенко.
Многие годы, не говоря и слова друг другу, вспоминали они тот день, и каждый удивлялся, что не обратил тогда внимание ни на странный взгляд заведующей, ни на ее пренебрежительный окрик: «Любка!» Ни на девочкину «детскую грубость», обращенную к ним — «Папка-мамка», не «мамочка» и даже не просто «мама»…
С тех пор покой навсегда покинул семью инженеров Губенко.

Хоть поначалу и казалось, что вроде как все и благополучно. Родители работали, их Любочка ходила в детсад, потом в школу. Из однокомнатной квартиры в заводском доме семья переехала в двухкомнатную в нем же, купили автомобиль «Москвич», ежегодно летом ездили в отпуск к морю… Вот только удивляла и отца и мать неласковость Любочки, она ведь и себя не Любочкой, и даже не Любой называла, а исключительно Любкой. И так же ее называла вся дворовая детвора. Сама хулиганистая, Любка играла только с мальчишками, и часто являлась домой то с окровавленными коленками, то с синяками и царапинами…
— Мне с девчонками, с их куклами да с игрой в «дочки-матери», неинтересно. То ли дело с пацанами, с ними лучше, — объясняла она дома удивленной матери.
Родители пытались воспитывать, упорно называли Любочкой, а когда отчитывали за плохие отметки или поведение в школе, то по-взрослому именовали Любовью!

Росла она непослушной, к книгам была равнодушна (а ведь сколько Катя перечитала их ей!), из предметов не нравился ни один, и дома она только ела (завтракала, обедала, ужинала), а так спешила побыстрей «смыться» (по ее собственному выражению), да и за окном свистели ее, как она их называла «кореши», и слышались крики: «Любка! Где ты там застряла, выходи!»

Катерина Николаевна молчала, она ушла с работы, что быть побольше с дочерью, не отдавать ее на продленку. Она мужу не жаловалась на нее, однако с тревогой ожидала какой-нибудь новой, может, и постыдной, напасти. Она и не подозревала, что Михаил Назарович своим чутким, больным сердцем тоже прозревал грядущие беды…

Также молча Катя, немолодая уже женщина, следила за физическим взрослением дочери. Посвящая ее в вопросы гигиены будущей девушки, объяснила, как из девочки постепенно нарождается девушка. Любка только на смех ее подняла! Кроме всего она объяснила ошеломленной матери, откуда и как берутся дети?! Все процессы ведущие к деторождению дочь объясняла словами, известными, конечно, Кате, но эти слова та не произносила ни вслух, ни про себя. Зато с губ этого полуребенка они слетали легко, словно горошины сыпались, и нестеснительно… Катя затыкала себе уши, но дочь подойдя ближе и ухахатываясь, просто кричала ей: «е…я, х.й, п…а…» И впервые произнесла в адрес самой Кати: «Да не переживай ты так, б…ь старая!»

Ночью Катя беззвучно плакала, а Михаил Назарович, чувствовавший свою, неведомо за что, вину гладил плечи жены и тихо повторял: «Не плачь, моя хорошая, может, все еще и обойдется!» Плакать она перестала, пощадив мужа-сердечника, да одно уж точно знала: не обойдется.

А Люба стала со двора приходить выпивши. Сколько б с нею не говорили измученные родители, все было понапрасну. Раз явилась и совсем пьяной, в стельку. Кате, убиравшей за дочерью рвотные массы и подававшей стонущей девочке бутылку с минералкой, стало ее жалко. Она даже прикрикнула на охающего мужа. С Любиными выходками родители вроде бы смирились, а что они могли поделать?!
Но каково было опять-таки Кате, когда она увидала окровавленные трусы дочери.
— Любонька, у тебя началось? — почему-то с замирающим сердцем спросила она
— Не, маманя, — устало проговорила Любка, — у меня еще не началось, это с пацанами баловались.
— Как?! — смогла только вымолвить, в предобморочном своем состоянии, Катерина Николаевна.
— Мамка, да не переживай ты так, — сказала Любка, — ничего страшного не произошло, так пое…ь, да и все…
И она поведала несчастной Кате, как забавлялась она с мальчишками на чердаке, и как поначалу ей было больно, когда они своими, похожими на сардельки (так и назвала «сардельки») писюнами лезли в нее, и что потом, уже после боли, ей было щекотно… Что поначалу кровь была, но потом перестала, и все было «нормалек», и про то, какие пацаны смешные, когда кончали, то кричали да обливали ее своей белой малофьей…
— Чем? — тупо спросила мать, не слушая, впрочем, разъяснений дочери.

Пробовали не пускать дочь гулять, так она спустилась с третьего этажа на веревке, к ждущим ее, гигикающим мальчишкам. Девочка вошла во вкус, ей понравилось заниматься, как она говорила — е…й, как нравилось и новое прозвище — «Любка-давалка».

С Михаилом Назаровичем случился инфаркт, его госпитализировали. Катерине Николаевне приходилось разрываться между больницей, где она бывала ежедневно, и домом, куда в ее отсутствие дочь приводила мальчишек целыми компаниями.

Иногда Катерине Николаевне чудилось, что она задохнется, то ли от больничных запахов, то ли от запаха спиртного дома, да разлитого по полу, по диванам и постели мужского семени. Она чувствовала, что потихоньку сходит с ума.

Но Михаил Назарович выздоровел и уехал в санаторий на реабилитационный курс. Зато Люба заболела! Она показала матери свой закурчавившийся лобок, по нему ползали какие-то маленькие насекомые. Катя рассматривала их в лупу.
— Что это?
— Это мандавошки, мамка! — сгибалась пополам от смеха Любка, — давай помоги побрить эти дурацкие волоски, и надо керосином намазать, пусть они подохнут.
Так из разъяснений дочери и статьи в краткой медицинской энциклопедии, узнала Катя о существовании лобковых вшей. Ей хоть и было противно, да дочь, воняющая керосином, скучая, сидела дома и смотрела ТВ. «Нет худа без добра!» — думалось в эти спокойные дни Кате.
Надо сказать, что Любка школу бросила еще в шестом классе, но с помощью родителей училась в заочной.

Да, избавившись от завшивленности, снова стала Любка пропадать вечерами-ночами. Пока не явилась вся избитая, с кровоподтеками по всему телу.
Катя всплеснула руками, счастливая уже тем, что не приехал еще Михаил Назарович, а то б не миновать второго, подряд, инфаркта.
Она обнимала плачущую дочь, а та, захлебываясь слезами и соплями, повествовала о том, что ее пацаны от…дили (побили, поняла Катя) за то, что она их вроде бы заразила…
Екатерина Николаевна слыхала о существовании венерических болезней, и оказалось, что две (гонорея и сифилист) были у ее дочери.

Пока дочь лежала в кожно-венерологическом диспансере, домой вернулся Михаил Назарович. Пришлось впервые в жизни солгать ему, что дочь лежит в больнице на обследовании по поводу головных болей после перенесенного гриппа. Муж то ли поверил, то ли захотел поверить.

Вскоре после выписки из КВД стала Любка девушкой. Но и месячные не заставили ее, хотя бы в эти, критические, дни дома быть. Она словно бы с цепи сорвалась.
— Да у нее, как у сучки, течка. Только у нее круглогодичная должно быть, — вздыхал отец.
Как-то стала мать упрашивать Любку поберечься хотя бы в дни менструации.
— Маманя! Да мне в эти дни особо хочется. Ну, не понимаешь ты, сука старая, что я в это время готова любого таксиста, любую пьянь в брюках за х.й схватить, притянуть и себе вставить! Оно ж, это желание, сильнее меня…
«Вот несчастная моя девочка!» — жалела Любку мать, — «несчастная нимфоманка она, а не какая не «давалка»!», — плакала она в подушку.

Михаил Назарович скончался скоропостижно, от второго, обширного инфаркта. Над его гробом вместе плакали мать и дочь, и возненавидевшая было Любку, как истинную причину смерти своего мужа, Катерина Николаевна простила ее.
Однако после поминок сильно выпившая Любка ушла с какими-то совершенно взрослыми парнями в подвал.

А Катерина Николаевна вдруг, после этого длинного дня — на кладбище, позже на поминках, оставшись одна, вспомнила круглолицую спокойную Дашеньку, девочку из одного с Любкой детдома, которую они так и не взяли.
— Из-за Любки этой! Все из-за нее, — заголосила-заплакала Катерина Николаевна, — все наши несчастья, все горе, из-за того, что обманули ребенка, хорошего, чистого, светлого… Весь этот ужас из-за нее, из-за этой бляди, этой нимфоманки, Любки…

С этого дня она, будучи в каком-то странном состоянии, перестала с Любкой разговаривать, а та, видно, с дня похорон понесла.

Когда у Любки начались схватки, очнувшаяся во мгновение от своего «онемения» Катерина Николаевна вызвала «скорую», что отвезла ту в роддом. На следующий день принесла она передачу и прочла, что та родила девочку. Ничего в душе Катерины Николаевны даже не стронулось. Так же, автоматически, накупила она положенное «приданое» новорожденной, приняла и бэушную коляску, что привезла райисполкомовская женщина, из отдела по работе с несовершеннолетними.

Через неделю домой явилась Любка с грудным ребенком.

Придя из роддома, Любка положила сверток с младенцем на диван, и ничего не говоря, хлопнув дверью, ушла.

Катерина Николаевна смотрела на личико спящего ребенка, с ужасом думая, что же ей придется делать при пробуждении младенца?

Она стояла над ней до тех пор, пока девочка не всплакнула. Тогда она, вынув соску из банки с кипяченой водой, сунула в ее крошечный ротик. Младенец удовлетворенно зачмокал, снова погружаясь в сон.

И снова сидела Катерина Николаевна рядом с диваном, неотрывно глядя на младенца.

Ребенок заплакал снова, и соской уже плевался. Катерине Николаевне ничего не оставалось, как распеленать ее. Так и есть, ее догадка подтвердилась: малютка была и обписана, и обкакана.

Паника прошла. Перепеленав ребенка, откуда-то она знала, как это делается, она положила сверток в коляску и покачала. Сама же пошла на кухню готовить смесь для новорожденных.

Еще через пятнадцать минут, сидя на стуле, Катерина Николаевна кормила из бутылочки новорожденную… Впервые в жизни держала она в своих руках такую крошечку, охватывая одной рукой ее тельце. Ребенок активно посасывал, и Катерина Николаевна, склонившись к ней, шептала: «Крошечка-Хаврошечка моя, доченька моя, единственная…»