Как вы думаете, легко ли живется человеку, страстно желающему справедливости? Должен сообщить вам, что нет. Ясное дело, в России вообще мало кому живется легко. И уж, конечно, тяжелее всего тем, кто борется за справедливость. Но борются революционеры или правозащитники. А я всего лишь желаю, чтобы она была. И время от времени пытаюсь отстаивать ее. Я — желатель справедливости. Хотя и через это приходится страдать.
Недавно я в поликлинику ходил. В боку что-то колоть стало, в правом. Записался к терапевту. Сижу у двери. И ясно слышу, что за ней враги вовсе не о болезнях говорят, а о том, как дела с детьми, как сын одной из них со своей женой ругается, а внук другой плохо учится, и о прочей такой чепухе.
Я конечно понимаю, что если бы высидел-вытерпел-дождался, когда они наговорятся, приняли бы меня нормально. Только я молчать не могу, если вижу несправедливость. Тем более, что разговор этот грозил до вечера затянуться. Заглянул в кабинет и говорю: «Что же вы в рабочее время личные разговоры ведете? Если бы еще очереди не было. А тут очередь. Люди ждут. А вы на личные темы беседуете». Терапевту, конечно, мои слова не понравились. Мрачная такая стала, говорит строго: «Дождитесь, когда вас пригласят». Но разговор они закончили быстро. Минуты не прошло, как та, другая, которая была на приеме, выпорхнула из кабинета, а из-за двери прозвучало: «Заходите». Я зашел. Она пренебрежительно глянула на меня и этак сухо произносит: «Садитесь. На что жалуетесь?» Сел я, принялся объяснять про свой бок. Она выслушала и весьма небрежно: «Разденьтесь по пояс и на кушетку ложитесь». Я разделся, лег. Она потрогала вяло мой живот, спрашивает: «Пьете?» Кто же у нас в России не пьет? Разве что вконец больные и чокнутые. «Пью, — говорю. — По праздникам». «И часто у вас праздники?» Ишь куда завернула. Алкашом пытается выставить. «Простите, но я не из тех, кто каждый день пьет. Два-три раза в неделю, не больше». Она прямо вскинулась: «Вот вам и причина. Потому печень и увеличена. Необходимо бросить пить». Вот так вот! Бросить! Я помолчал, потом спрашиваю: «И по праздникам нельзя? По большим». «Нет, — говорит очень сурово. — Нельзя. Если хотите до старости дожить».
Кто не хочет дожить до старости? Все хотят. Так что я теперь не пью. Одно мучает — подозрение, что эта доктор обманула меня. Чтобы отомстить. И если так, то я страдаю за мою любовь к справедливости. Впрочем, для меня это не впервой. Были проблемы на работе, с соседями и еще во многих местах. Сотрудники жилищно-эксплуатационной конторы пугаются, увидев меня — я им немало крови попортил в борьбе против завышения квартплаты. И в соседнем магазине, где порой подсовывали некачественные продукты, меня хорошо знают. Отстаиваю в меру сил справедливость. Но все это мелкие пустяки по сравнению с тем, что произошло недавно.
Шел я вечером по Тверской. Никого не трогал, думал о своем. И вдруг вижу какое-то копошение людей впереди, неподалеку от памятника Маяковскому. Люди в шлемах, одетые в камуфляж, грубо волокут других людей, одетых в обычную одежду. Поначалу я не слишком обеспокоился: тащили молодежь, хотя и не церемонясь. Наверно, хулиганили, вот и доигрались. Но тут старичка потащили, причем двое в камуфляже волокут его под руки, а третий дубинкой по спине охаживает. Тут уж я возмутился. Подскочил, кричу: «Что вы делаете?!» А этот, с дубинкой, повернулся ко мне и давай меня бить. По голове, по плечам, по рукам, которыми я прикрывался. Больно, знаете ли. А чуть позже схватили меня двое, руки заломили, поволокли. Я кричу: «Меня за что?! Я мимо шел». А они будто не слышат. Роботы какие-то, а не люди.
Короче, оказался я в автозаке. Это автобус, вроде бы обычный с виду, но внутри часть его отделена от другой металлической перегородкой и металлические сетки на окнах. Меня толкнули в дальнюю часть автобуса, где уже находилось человек десять, большей частью молодежь. Пристроился я на сиденье. Руки и плечи болят от побоев. Смотрю, сидит рядом тот самый старичок, за которого я вступился. Говорю ему: «Вы тоже мимо проходили?» «Нет, — говорит он гордо. — Я в акции протеста участвовал». Во как!
Прибавили нам еще человек десять, которым уже пришлось стоять, и мы поехали. Я в тревоге спрашиваю: «Куда нас везут?» «В отделение полиции», — отвечают мне. Я смотрю на лица людей, окружающих меня. Нормальные лица, вполне интеллигентные и вовсе не испуганные, не растерянные, а воодушевленные. Похоже, эти люди были готовы к тому, что произошло.
Я спрашиваю соседа: «Вы против чего протестовали?» «Против нынешней власти», — говорит. Я так высоко никогда не брал, хотя знаю, сколько нехорошего нынешняя власть делает.
Вскоре автобус остановился. Прозвучал приказ выходить по одному. Оказавшись на улице, я увидел старое трехэтажное здание. Туда, сопровождаемые омоновцами, направлялись те, кто шел впереди.
Войдя внутрь, я сразу попытался объяснить полицейскому за стойкой, что ни в чем не виноват и задержан по недоразумению. Он глянул на меня как на последнюю сволочь: «Ты тут не один. Дойдет до тебя очередь, расскажешь». «Почему вы мне тыкаете?!» — взвился я. На этот раз он даже не счел нужным ответить мне.
Потом началось оформление протоколов. Я слушал бесконечные препирательства по поводу формулировок, удивляясь тому, стоит ли тратить время на подобную чепуху. Но когда мне довелось сесть за стол и прочитать то, что вменялось мне, я тотчас запротестовал: «Что вы тут написали?! Я не участвовал ни в какой акции! Я мимо шел. И матом не ругался. Я только возмутился грубому обращению с пожилым человеком. Вот с ним, — я указал на того, кто стал причиной моих злоключений. — И никакого сопротивления я не оказывал. Что вы понаписали?» Капитан смотрел на меня с вялым пренебрежением. «Отказываетесь подписать?» — голос его тоже звучал вяло, потухше. «Конечно, отказываюсь. Это все неправда!» «Как знаете…»
Потом я сидел в камере. Коллеги по заточению оживленно беседовали, обсуждая недавнюю акцию, сравнивая ее с прежними, а я мрачно скучал. Я даже не мог позвонить домой, потому что не догадался сделать это прежде, чем у меня отняли мобильный. Но главное, меня жгло возмущение от несправедливости: за что я нахожусь здесь? Почему мне пытаются приписать то, что я не совершал? Что за мерзкие люди работают в полиции?
Спать пришлось на жестком деревянном помосте. Бок я отлежал, а повернуться было трудно, потому что меня прижимал к стене лежавший рядом сосед. Утром нам не дали ни поесть, ни напиться, а потом повезли в суд.
Я попал в первую группу. Пройдя в здание, мы сгрудились в коридоре. Мировой судья в торжественной черной мантии, проходивший мимо, глянул на нас равнодушным, бесцветным взглядом, будто мы не люди, а овцы какие-то, привезенные на убой. Едва он зашел в зал, одного из нас завели туда. Мне казалось, что должно хватить десяти минут для вынесения приговора: выслушать стороны и принять решение. Но мы ждали пятьдесят минут, прежде чем вышел первый и смог зайти второй. Этот проторчал за дверью более часа. Вид у него был почему-то довольный, когда он появился в дверях. «Десять суток!» — вылетело из него.
Я оказался третьим. Зал, совсем небольшой, не имел отдельного места для подсудимого, какое я не раз видел по телевизору. Я стоял перед судьей, а какой-то полицейский, которого я видел впервые, рассказывал про то, что я будто бы совершил: «Участвовал в несогласованной акции! Оказал сопротивление представителям правоохранительных органов. Ругался матом». Короче, вся та ложь, которую выдумывали вчера в отделении полиции. Я говорю: «Уважаемый господин судья, ничего этого я не делал. Про акцию ничего не знаю. Я мимо шел. По своим делам. А тут тащат пожилого человека и при этом бьют его. Я вступился, а меня тут же схватили. Вот и все». Судья смотрит на меня скучающе: «Значит, не участвовали? Проходили мимо? И сопротивления не оказывали? А вот свидетель это не подтверждает. Я правильно вас понял, свидетель?» Он смотрит на полицейского, а тот опять свое талдычит: «Участвовал в акции. Я сам видел. А когда мы его задерживать стали, ругался матом и оказал сопротивление». И так много раз. И все врет, врет, врет.
Разумеется, я не выдержал — да разве так можно? «Что же ты врешь?! — говорю. — Правоохранитель чертов. Не знаешь, что врать нехорошо?» А судья мне строгим голосом: «Прекратите оскорблять свидетеля. Делаю вам предупреждение». Я ему в ответ: «Да какой он свидетель?! И при чем тут предупреждение? Он обманывает вас. Я ни в какой акции не участвовал. Я вообще не знаю этих акций. Я мимо шел. И матом не ругался. Зачем мне было ругаться? Я только возмутился грубому обращению с пожилым человеком, которого волокли и били при этом. Его в одном автобусе везли со мной. Не знаю, где он сейчас, а то бы подтвердил. И сопротивления я не оказывал. Чему мне было сопротивляться?» А полицейский тут же: «Никаких пожилых людей не били». «Опять нагло врет! — возмущаюсь. — Били! Эти, которые в шлемах и камуфляже. Били!» Судья на мои слова ноль внимания. «Значит, участвовал в несогласованной акции, — в который уже раз перечисляет. — Матом ругался. И оказывал сопротивление сотрудникам полиции. Учитывая вышеперечисленное, назначить наказание в виде административного штрафа в размере трех тысяч рублей».
Шел человек, никого не трогал, и вдруг три тысячи с него. Вы бы смогли вытерпеть такую несправедливость? Вот и я не смог. «Какой же вы судья, — говорю, — если вранью полицейскому верите, а честным людям — нет? Какой вы после этого судья?» Ему отчего-то мои слова не понравились. Лицо такое надменное стало: «Оскорбление суда карается законом». Запугать меня хочет. Но я молчать не стал. Не мог я молчать: «Вы сами себя оскорбили тем, что между правдой и ложью выбрали ложь. Вы прекрасно знаете, что полицейский лжет. Но опираетесь на эту ложь, вынося приговор. Никакой вы не судья, а… черт знает что. Дерьмо!» Лицо у него побелело, а потом покраснело. «Вы за это ответите».
В общем, получил я пятнадцать суток. Административным арестом называется. Целых полмесяца в камере. Вот так вот. Опасное это дело — желать справедливости. Особенно, если живешь в России. Что касается несогласных, тех, которые на Маяковке протестовали — я на них не в обиде. Я даже так думаю: выйду на свободу, вместе с ними буду в акциях участвовать. Надо этой власти постоянно напоминать, что нехорошо быть несправедливой.