душные ночи июльской кабирии,
(нет, не читал федерико кибирова),
дикого лоха серебряный звон
дышит полынью, до самой киммерии
берег полог, словно пляж ланжерон.

да, ланжерон — пограничный прожектор
шарит песок как кишечник прозектор,
выше по склону подняться в кусты —
шарят менты (затаился ли лектер) —
вязкого воздуха листья густы

и не услышать глотков ркацители,
так тягуче и долго в обнимку сидели,
а струя из бутылки тягуче и долго текла,
пока время не вышло, что волны успели
обкатать нас, как мутный осколок стекла.

ночь, полная борща, разлита сельдереем
из звездного ковша. ночные существа
дуреют, а лоза — наполнена луной, вот-вот созреет,
как девка на гормонах. два прыща

свидетельство тому, как два цветка горошка
валторнами ведут охотничий загон,
вульгарный языкан и однодневка-мошка —
в тарелках фарисейства исполнится закон.

ночных гостей петух разгонит стуком
двери в сарай и пьяный абрикос янтарную слезу
уронит с поцелуем, по науке
караваджо, на спящую в неведеньи лозу.

ужинали в хорошей компании,
судачили о политике, бабах и о футболе,
выпивали за встречу,
надо же, чтоб собрание нарекли вечерей,
тайной, тем более,
в гефсимании.

расходясь лобызались тщательно,
как покойный генсек с товарищем хонеккером,
троекратно у трапа,
и был им сигнал снизу, что, дескать, грядет утрата,
и подпись иконовера,
оплачено.

это что ж такое творится, товарищи,
морду бить, так все, а после в кусты попрятались,
нет на вас ирода,
а ведь кушали в хорошей компании, выпивали не мимо рта,
и такое состряпали
показаньище.

и в тираж его пустили кабатчики,
операторов-маляров созвали, блогеров-шмогеров,
чтоб куражились,
а всего то и было — бревно на сцене, да и то не заряжено,
понесли пошморгивая
в шабатничек.

дождь разворачивался в роман,
идя третий день кряду.
греки намокли, охрип тимпан,
приказав трое осаду.
обложило. читать — не спать,
страницы пухнут от влаги в трюме конском,
слепому бояну псалом слагать —
как у стен илионских…

дождь даждь нам днесь, джошуа, море слез
хлещет волнами в танце иродиады
так, что голову потерять, как сказал бы делез,
в симулякре этой аркады.
день восьмой, дождь стоит стеной —
что он делал восьмого дня?
курва-девка сидит за стеной
и никак не разжечь огня.

нет позвонить марие, и все дела,
скажет — в четыре, в десять — паром одесский,
что ему дождь, потому как идут дела
на ришельевской.
аве, мария, салют, мария, шолом,
как хороши папиросы попова salve,
ночь впереди, утром уходит паром,
и пишет дождь о доблести и славе…

всего лишь комок биомассы,
наросшей на хилых костях,
что выполз на берег талассы
и там засиделся в гостях
отмеренный датами прочерк
с короткою тенью на юг,
неотличимый от прочих
тире и дефисов вокруг.

продукт языка, воплощенный
цепочкой обрывистых слов,
к нему возвращается черным
штрихом, как в щеколду засов,
как лязгает в раме затворной
серифом засечковый шрифт —
сизифа коринфского ордер
и старого замка лафит.

что камень заталкивать в гору,
что воду таскать в решете
учения анаксагора
о первопричинной тщете —
пустое, как множество смыслов,
как чаша, которая на
другой стороне коромысла
уравновесит меня.

где пращур пещерный жирафа чертил утонченно
рубилом по камню в окрестностях чада,
чтоб каменной лодкой отплыть со своим зоосадом —
ты спишь и не слышишь, вода прибывает. под черной

завесой чачвана над черной водой, в промежутке,
костра проступало мазком светотени на стенах
письмо и сплетаясь с корнями растений,
казалось арабскою вязью, когда бы не жуткий

славянский акцент в синодальном прочтении касры.
ты спишь и не слышишь, вода подступает в тумане,
по сходням торопятся львы — не москва ли за нами,
и smoke on the water три раза взрезается красным.

вода прибывает и дождь расцветает над молом
эзоповой фразой и взгляд карантина в наркозе,
как дождь, близорук, и надрывно кричит пароходик —
ты спишь и не слышишь, и кофе паршиво помолот.

начало положил водопровод. покуда
боги оставались на местах, кто стал бы замечать,
что варварам назначена вульгата и ссуда
на устройство водовода, и пенсии орлиная печать
за выслугу аттилле. vox populi,
избравшего варраву как предтечу рыжебородого,

достиг и наших во поле
краев с березою, что некому суродовать.
они уже расселись за столом,
и дом не твой и речи безобразны,
их собственных певцов стремительный надлом,
стремительный, и оттого — заразный.

мокрое место осталось от бывшей республики,
ночью ненастной торговка бормочет про бублики,
спит буцентавр на дне с головою отрубленной.

сваи гниют не так быстро, прикрытые масками,
где фуражом по декрету совета, обласкана,
топчется стая тиффози на площади марко ван бастена.

своеобразно устроена здешняя канализация,
тонкостей всех и не ведал горацио,
сработана еще мынерабами — grazie.

собственным именем наделена штукатурка. согласно либретто,
шпагой пронзенная, плесень таится за нею, и это
запечатлел на холсте объектив каналетто.

мокро. сирокко сгоняет волну, как рабсилу в каналы,
кровь приливает и ей отворяют анналы,
чтоб утолить пролетарский фонтан арсенала.

в накинутом тюле в окне голосила ущербная,
словно признала жильца в воскресение вербное,
ночь на излете дорожкой по водам затихшим
водит иглой затупившейся слишком
в правописании, шорох и плеск — откровение книги морфея,
море приходит за податью, нам оставляя морфемы,
словно расписки, на мокром песке в воскресенье.
тюлевый занавес тронул сквозняк светотенью.