Лишь вскользь отразила витрина
намеренно резкий прищур —
весь облик остался внутри, но
и этого мне чересчур.

Бестолошность рыбьего меха,
короткий простуженный смех —
лукавоголосое эхо
сквозь неумолкающий снег.

Он валит отвесно и щедро,
живою водой напоён…
И мёртво смеркаются недра
пронизанных светом времён.

пиф-паф и дивизии крышка
паршивая выпала фишка
твоим закадычным воякам
видать не в ладах с зодиаком

созвездья не те над прихожей
над потной и цыпчатой кожей
над вечной подначкою к бою
над маминой минной любовью

над улицей чёрной с балкона
во время вечернее оно
где ловит оконная рама
неброские краски вольфрама

где все полегли без остатка
и мёртвым на коврике сладко
и пылью и потом и тайной
сквозит от картины батальной

и дым ненавистный и пресный
несётся из кухни воскресной
и нужно погибнуть с полками
и нечего жить пустяками

воскреснет ли тот кто не умер
войдёт ли красив и безумен
в ожившие сны полковые
как в омут созвездий впервые

ох и жребий выпал из обоймы
миру мира школы и двора
ветерок забвения напой мне
про необоримое вчера

жирной мойвы запах вездесущий
свежей моды клёши и джерси
танцплощадок ýрочные кущи
заводное счастье на мази

телевизор полный звёздных башен
календарь кругом из круглых дат
и на круг никто вокруг не страшен
и понятно кто тут виноват

в том ряду не латана прореха
не видать безусого лица
по ночам окатывает эхо
сивого от времени слепца

он теперь шурует без опаски
поутру нордически прозрев
и народу впаривает сказки
про долги дефолт и перегрев

всё олигархически красиво
в новой объясняется беде
только небо пасмурно и сиво
и звезды не высмотреть нигде.

Обменяет время на копейки,
отсидев в отделе до пяти,
и гужбанит с чувством на скамейке
в конуру родную по пути.

И пока не выстоится сумрак
до кровавой истовой луны,
на безлюдье нежится рассудок
и глаза забвением полны.

Торжество отчаянной свободы,
волшебство уснувшего ума.
И хотя не близко до субботы —
предвоскресной кажется зима.

И пока мороз костей не ломит
и позёмка душу не скребёт,
огоньки неведомого ловит
в темноте заядлый нищеброд.

То ли это блещут изумруды
в позабытой сказке про царя,
то ли взоры нового иуды
по купцам шатаются зазря?

Или проступивши из эфира,
застывает кровь небытия
на разломах плавленого сыра,
и соблазном светятся края?

Пусть окрест пути-дороги замело,
наглотавшись валидольных кругляшей,
гнусным метеоусловиям назло
старый путаник гуляет не пришей.

Он петляет среди мусорок и льдин,
молча смотрит на прибрежные дымки.
То над пивом пригорюнится один,
то застрянет с рыбаками у реки.

Эта льдистая лукавая река —
вся в промоинах и трещинах наскрозь —
так и манит пешехода-ходока —
оторви его, болезного, да брось.

Он, родной, поотрывался за троих,
съехал с горки на растресканный ледок…
А едва глаза прикроет — в тот же миг
в чёрном омуте окажется ходок.

Там холодный ил времён непроходим,
там имён непроворотная куга…
«Покоптим, — пообещает, — покоптим.
Эка невидаль — иные берега?»

Виски тереть, во тьму смотреть
глазами мёртвыми на треть
от ротной ностальгии.

К утру морочить время вспять,
ненужное, как буква «ять»,
как, впрочем, и другие.

К чему она, вся эта речь,
ведь кровь как прежде будет течь,
не разомкнув закона.

Мои последние войска
шумят как волны у виска
ещё во время оно.

Тупых шеренг обратный ток
ненаказуем и жесток
на зорьке языкатой.

Ведь лишь одну команду «пли»
они и выполнить смогли.
И то ошиблись датой.

на прежнюю пряжу надёжу
себе не запишешь в зачёт
сквозь полупрозрачную кожу
прозрачное время течёт

и ток пробегающий тенью
неверную кровь холодит
и воздух подобен растенью
и тень по соцветьям летит

цветы колдовства и удачи
и парок спокойная злость
могло обернуться иначе
но именно этак пришлось

единственно так оказалось
озябнуть на здешнем ветру
и самая малая жалость
навечно забыть поутру

видений ночные громады
могучую радугу слёз
невытертый след от помады
и хвои венковый начёс

всю жизнь в заревом отпечатке
на сизом оконном стекле
небесную тень на сетчатке
чудесные блики во мгле