Каникулы… так назовёт Пётр Баринов нашу стажировку в Автограде, щедрый аванс, отдушина перед мясорубкой, которая ждала нас по возвращении на свой завод.

Автоград был уже окультурен кафе и ресторанами, павильонами с пивом-рассыпухой и торговыми центрами с плодовой бормотухой. Это Москва, эстафетная молва поколений нам донесла, началась с отхожего места, теперь же этих мест днём с огнём не найдёшь, а увеселительных полно. А ведь время-то ещё глубоко советское, до начала разнузданности почти двадцать лет. Конечно, кому-то водка строить и жить помогает, без неё сейчас и песни не поются. После нашего, местного, «сухого закона», я в Автограде распоясался. Начальство было высоко, семья далеко, а заманиха ресторанов рядом. Тем более, что на чужом заводе и в общежитии «моралью строгой» нас не донимали. Жили по принципу: дают – бери, бьют – беги. Бить нас ещё успеют, когда кончится монтажная горячка. Так что стажировку мы рассматривали как жировку, накопление подкожного соцзапаса, зимой – лыжи, летом – пляж, а по вечерам, сами понимаете, отхлёбывали того кваску, что разгоняет тоску. Эта, запретная дома, ересь постепенно разъела мой праведный елей.

В общаге, куда я поселился, девок – глаза мои разбежались. Ну, ликую, развернусь вареником в сметане, так загорелся. Хоть и был я женат, но воображение семейных не всегда занято одною женой, а во времена промышленных бумов люди раскручивали семейные гайки и сами развинчивались. Наставник по амурным делам, доложу вам, мне попался дока, прям-таки Дон Жуан российский, с ямочкой на подбородке и зубы редкие – со всеми приметами гулящего, и с роскошной фамилией, подходящей к его образу ветреника – Баринов. Встретил он меня лёжа, пружины металлической койки прогнулись от фигуры достойной резца древнего грека. Синее трико и белая шёлковая майка скульптурно выписывали его стан на голубом одеяле. Бронзовая от первого загара рука в наколках якорей тяжело свисала с панцирного ложа. Ворохнувшись племенной статью, Баринов насторожил русую голову, пружины под ним застонали, он сел и сразу попал ногами в тапочки.

– Кончилась моя малина, – заговорил, имея в виду моё подселение, – но ты не тушуйся, у Николая поочерёдно спать будем. Я для тебя условия всегда создам.
Николай – жилец из второй комнаты, мы ещё познакомимся с ним. Качнувшись взадвперёд, Баринов встал, зыбко прошёл к гардеробу, и в руке его запрыгала бутылка «Варны». Похмельный и великолепный в тяжёлости своей, он сразу расположил меня.
– Ты что любишь пить? – Я больше пиво уважаю, – смиренно ответил ему.
Он как-то скис лицом.
– Когда жене твоей стукнет 35, ты её пивом хоть залейся. Здесь нарасхват молодое «Цимлянское» годичной выдержки – это разведённая год назад. Ей невтерпёж! Но далеко ему до муската. Впрочем, с голодухи, так и «Цимлянское» с «Бенедиктином» за мускат покажутся. Не пивал таких? – Я только глазами хлопал. – Бенедиктин, – стал просвещать меня мой дегустатор, – когда за 30, но ещё не пиво. А уж муска-ат… мускат, братишка, сейчас в цене – нерожавшая. – И по лицу его разлилась сладострастная улыбка. – А вообще, запомни, лучше «Особой сибирской» – нету.
Это которая промучилась с пьяницей-мужем лет десять и отлуп ему дала. Она и горит, и пьётся, и закуска у неё всегда найдётся. Чтобы горела, женщину зажечь нужно, тогда неважно, сколько ей лет.

Представляю, каким телком я ему показался, когда сунулся со своим пивом. Но Баринов оказался великодушным и взялся безвозмездно передать мне свой ликёроводочный опыт.
Закатной порой, когда замирали в нас роли общественные, а души оживали для нег, мы с Бариновым фокстерьерничали по Большому бульвару. Лёгкий зефир растворял бетон сдержанности и развязывал языки. Те же перемены проделывал, проказник, и с противоположным полом. Не могу без чувственной дрожи вспоминать тех мадонн и граций, что проходили, нет – совершали мимо нас вечерний променад.
Как расцвели и расфуфырились наши кокотки!
И как мало им нужно, чтобы выглядеть такими.
На плечах какая-нибудь неуловимая тесьма, а ниже – метр ткани и эллинские туфли на увитых ремешками ногах. Где современные рафаэли, где брюлловы наши? О, сталеписатели и нефтерисоваки, боюсь, что упустили вы наше Возрождение.

Первая проходка намёточная. Скосив глаза на приглянувшуюся пару, расходимся, уже связанные любовным флюидом. Дойдя до перекрёстка, Баринов поворачивал назад, и при повторной встрече вызывал понравившихся подружек на разговор. Разговор должен быть тонким, но с намёком – мастерским.
Мои опасения, что мы навязчивы, он со смехом отметал. На бульвар выходят, пояснил он, разведённые, временные и действительные холостяки, не отягощённые семейными заботами и могущие себе позволить лёгкую вольтижировку. Живя телом здесь, а мыслями в каком-нибудь Бугуруслане, они торопятся прописать свои сердца к тому месту, где временно их поместила судьба и промышленный бум.
«Они вышли попасться в наши сети, – поучал Баринов, – но правила игры щепетильные, чуть передёрнешь – останешься с носом». При Бариновых монологах я превращался в немого статиста, мне казалось, что я лишен свободы выбора, пенки снимал он, и предуготовленную мне подружку считал с изъяном и не своей заслугой. Испытать свои чары я желал самостоятельно.

Как-то мой наставник исчез и три дня не появлялся. Моя охотничья стойка напоминала рвущуюся из рук гончую – ошейник семейных уз испытывался на прочность. Этими словами рискую попасть под громы официальных моралистов, но лучше пасть, чем поднять бунт против семьи. Без Баринова я понял, что уроки знакомств нужно усваивать в своё время, за несколько контрольных прогулок не овладеть стрельбой пикантными шутками. Его советы:
«не торопись, как голый в баню, маскируй свои намеренья», – вылетали из головы, и я стоял перед целью понятный, как Адам перед Евой.
Мои заряды только пушили лебёдушек, и они гордо уходили, поправляя пёрышки.

Появился амурный разбойник вялый, будто ватой набитый. Переведя дух на ложе, поднял на меня глаза с растворёнными кофейными зёрнами и сообщил:
– Нашёл… с молочными грудями… после первого ребёнка, а по вкусу – мускат. – И прикрыл глаза, на лице всплыл остаток былого наслаждения. Отоспавшись за три минувших ночи, Баринов впрыснул для разгона мерзавчик коньяка, выдавил дверь в келью Николая и надел на него свой лучший галстук.

Николай жил с нами букой. Больше молчал, крепко пил и в одиночестве пел, терзая гитару. Баринов прозвал его Бамбукой. В особой степени невменяемости Николай выходил из кельи и давал концерты на кухне. «Порвали парус!..», – тогда хрипело надрывнее, чем у Высоцкого. Баринов слушал хрипуна с удовольствием. Обнимал, целовал в щёку и растроганно восклицал:
– Коля, не будь Бамбукой. Бабу мы тебе найдём! С четырьмя титьками… в два ряда.
Сосед хрястнул гриф об колено и ушёл в скит неведомый нам. Вернулся трезвый и без денег. Занятый червонец разбил на рубли, засунул в бутылки и раз в день выуживал оттуда по рублю. Долго клеил гриф, заменял оборванные струны и обновлял репертуар. Через закрытую дверь мотал нам души: «Нынче жизнь моя решается, нынче Зинка соглашается». И приехала его жена. Господи, мы не знали, куда её усадить. Уходили надолго, а когда возвращались, то ходили на цыпочках, были несказанно рады успокоению сердца соседа.

И вот в выходной после спячки Баринов подхватил нас на нерест, как выразился. От прошедшего дождика в углублениях стояли лужи. Золотой неуловимой рыбкой трепетало в них солнце. Такими же неуловимыми были для меня русалочки с раскосыми глазами и разноцветными, как морские водоросли, волосами. Чем тронуть их чувственность, вызвать томление и тягу к себе? Взглядом, словом, мольбой? Теперь-то я понимаю, почему не помог ни один из приёмов соблазнителя, но тогда считал себя несчастным, закомплексованным.
Нельзя любовь принимать за грех – вот вся причина. Приёмы эти, от непринуждённых до примитивных, сочинялись на глазах.

Вот садятся в вишнёвое авто жгучая брюнетка в чёрной с розами юбке до пят, и неотразимый шатен – причёска с пробором, одет в тройку. На ней монисто, браслеты, серьгиобручи – а-ля цыганщина. Пролезая в дверцу, смуглянка наклонилась и – ах, какой вид! – её полные соблазнительные груди без малого не выпрыгнули из широкоформатного лифа. Кавалера украшали пёстрая бабочка и значок «фиат» на лацкане. Между встречными потоками гуляющих пар нейтральная зона, перейдя которую, уже изменишь путь, а может, и принципы. На полосе ничейной две девушки в пончо, перед ними трещит сорокой хипастый блондин в цветастой рубахе, завязанной узлом на пупе. Видать, что не готов к такому улову и пытается освободить завязнувший крючок.
А вот, углубив в карманы руки, подвыпивший недоросль нагло лезет в кавалеры: девушки, возьмите меня с собой.

Баринов кого-то засёк и сдвинул нас к середине тротуара. Мы очутились перед свадьбой.
Рядом с невестой – Лора Каурова с тяжёлым баяном на груди. От неё веяло весной, когда мы случайно встречались с ней в общежитии, тем манящим настроением, которое чувствует в природе узник, но не может им насладиться. «Какая Марья без Ивана, – заливисто выводила Лора, – какая Волга без Руси? Вопрос задевал те струны в наших душах, слушать которые нам сейчас не хотелось. Появилось желание заглушить песню. Может быть, подойти и поздравить молодых, пошутить с баянисткой, сказать, что и ей пора выбирать своего Ивана, жаль, что я не Иван, и дальше в таком духе. Где мне, я смел только в мыслях, а Баринов позвал её.

Лора, убрав руку с голосов, крикнула:
– Салют дяде Пете!

Тут уж мы заржали жеребчиками, и свадьба оглядывалась, смеясь. Не в родственники набивался Баринов. Горечь в душе моей улеглась, свернулась котёночком. Я погладил его, спи, осечки бывают не только у нас с тобой.
Баринов сжал губы, обрывая нашу весёлость, сказал натужно:
– Неделя сроку, и она посетит мою комнату после дозволенного часа. Три коньяка против ваших двух.

В понедельник, ближе к обеду, Баринов нашёл меня на линии капотов и позвал с собой. Я шепнул своему наставнику (на этот раз истинному, по профессии), что совершу экскурсию на главный конвейер. Вокруг сверкало, гаркало, клацало. Мигали разноцветными глазками пульты, сварочные клещи выплёвывали металл, толкатели дружно поднимали, а транспортёр подхватывал и переносил. Электричество, воздух и масло вращали, двигали и зажимали, но и людям было чем заниматься.
Они закладывали, снимали и поправляли там, где заедало. Поправлять – наша с Бариновым обязанность, если бы не поправка, что в будущем предусмотрят гиганты мысли, то сиди – кури, а техника будет молотить, пока хватит у нас ласки и смазки.
…Лора ныряла в глубину автосалона и двумя винтами приживляла яркую вещь – косоугольное зеркальце. Вжик, вжик, – пел гайковёрт. Рыжий чертёнок подмигивал ей из зеркала, а иногда показывал язык. Проснулись динамики, заиграл рояль, и переливы воды по камешкам сняли напряжение труда. Неумолимое движение подвесок с кузовами ослабело.
Близился перерыв.

– Привет, племянница! – громко сказал Баринов, подходя. В запятнанной маслом белой рубахе (щёголь) рядом с двадцатидвухлетней «кузиной» в джинсах он выглядел моложе своих тридцати пяти. – Составишь сегодня дяде компанию в «Золотом петушке»?

Вставляя винт в головку инструмента, Лора замерла, смело глянула на стажёра и, перед тем как снова нырнуть в салон, ответила:
– Я по понедельникам в рестораны не хожу.
Баринов дождался, пока Лора справилась с работой. Тут и конвейер остановился.
– А по вторникам? Его сосущие глаза смущали девушку, и ей приходилось скрываться от них в жестах рук, поправлявших косынку, причёску. Гибко лавируя между тарой с зеркалами, кузовом и стойками, она перекрыла сжатый воздух, повесила на крючок гайковёрт. Я заметил, что внимание солидного мужчины было ей лестно, и сказать ему что-нибудь этакое, что сорвалось бы с языка, будь на месте Баринова ровесник, не позволяет её разница в возрасте. Она присела в шутливом реверансе.

– Большое вам спасибо, Пётр Владимирович за приглашение, но, извините меня, я с женатыми не вожусь, – она круто повернулась на каблуках и исчезла в потоке рабочих, спешивших в столовую. Наморщив лоб, Баринов смотрел ей вслед.
– С первого подхода не швартуют, – сделал заключение и вскинул брови.

На второй день я предпринял отчаянную попытку отстоять заложенный коньяк. Да что коньяк, не о нём я думал. И, скорее всего, не я думал, и не сам решил скопировать Баринова, а тот во мне, который не старится, не изменяется и всегда страдает из-за моего поведения.
Он-то и жалел бездумно заложенную душу и послал меня её спасать. Такого спасателя Баринов назвал бы бабским страдателем. Боясь таковым оказаться в его глазах, я появился на позиции крепления зеркал, как несовершенная копия моего наставника. Поздоровавшись, я предложил Лоре встретиться после работы.
Моё беспокойное существо, что сидело во мне и не видело мир моими глазами, а чувствовало его, уловило в Лориных глазах растерянность и насторожённое внимание другого чуткого, бестелесного создания. Лора попросила работницу подготовительной операции подменить её.
– При свечах, лёгкой музыке и с вином? – спросила после.
– Это было бы здорово! – попался я.
– Вы скучаете? Хотите, я вас познакомлю с приятной женщиной. Любит музыку, собак, рыбок, водит машину и играет в шахматы.

«Какой оборот!» – запаниковал я. Как ни крути, а изнанка лезет. Я хотел, чтобы Лора увлеклась моей персоной хотя бы до срока нашего спора. Что же теперь брякнуть: «Бойтесь Баринова!» – Спасибо за сочувствие, – сказал сухо, но ещё с долей игры, – жду вас в семь у фотоателье.
– Странно, – Лора пожала плечами.

С работы пришёл не в себе. Вижу: Баринов перед зеркалом, довольный, как удав после охоты, щурит глаза, расчёсывая золотое руно.
Подмигнул мне бодро:
– Палубной команде приготовиться! Берём на борт девушку с баяном.
– Не может быть! – ахнул я, и пульс мой подскочил.
– Не может только мерин, остальные – очень чётко. – Щёлкнул пальцами, и нет его.

Уже не беспокойство за гибнущую душу, а ревность раздирала меня. Заклокотал во мне этот первобытный атавизм и вытолкнул за дверь вслед за Бариновым. Бегло соображаю: до назначенного Лоре часа ещё далеко, а я порю горячку и порчу завод событий, вдруг она придёт! Скрылся в буфете, из которого был виден Баринов, поджидавший Лору. И где? На условленном мною месте!

Теребя ремешок замшевой сумочки, подошла Лора и, потупясь, что-то сказала. Баринов дипломатически улыбнулся, отвечая. Лора покачивала носком туфли и рассматривала его.
Смеясь, бровями играя, Баринов что-то объяснял. Лора подняла на него вопрошающие глаза и медленно покачала головой.

Я предположил, что у них «не клеится» и приписал заминку действию «моего часа». Вот Лора посмотрела, сколько осталось времени до второго свидания. Сейчас она Баринова отошьёт! Кавалер загибал пальцы, видимо, перечислял предложения, которые Лора тут же отвергала. Он вздохнул, истратив запас соблазнов. Бариновщина терпит крах! Вдруг Лора плавно, в том и загадка, что не резко, повернулась, и Баринов пошёл с ней рядом.
Взглядом проводил их, когда они проходили цветник перед общежитием. Красиво смотрелась эта пара, и промелькнуло в голове, будто настоящее вижу, не ложное.
Томясь, бродил от газетного киоска к парикмахерской, от почты к пошивочной мастерской, пока не обошёл все услуги несемейному люду, и даже несколько минут лишнего после семи прихватил. Лора не появилась. В квартиру не пошёл, слушать струны Бамбуки не хотелось. Махнул на троллейбусе в лес.

Недалеко от конечной остановки начиналась «Тропа здоровья». Петляя в сосновом бору, она связывала все дома отдыха. От медночешуйчатых сосен исходило тепло и терпкий запах живицы. Ветви сосны пустили высоко над землёй, будто бор простоял десятки лет затопленный, и потому на стволах ничего не выросло. Вдоль тропы на столбах висели лампочки. Цепочка жёлтых огней прожгла малиновые сумерки. Врут, будто лес, море, горы успокаивают. Я томился, как Ной во время потопа. Мимо пробегали в синих трико будущие долгожители.

– Если бы мы очутились на маленькой планете, где живёт старый фонарщик, – услышал голос со стороны, – то через каждую минуту он гасил бы огни и зажигал их снова.
– Далеко она? – В сказке.
– Лора, – имя произнесли так проникновенно, что усомнился, принадлежит ли голос Баринову, – самая чудесная сказка со мною рядом. Я не хочу, чтобы она имела конец.