Сергей Викторович Васильченко родился в 1988 году в Орске. Там же в 2005 году окончил школу № 35 с серебряной медалью, а в 2010 году – отделение журналистики Оренбургского государственного педагогического университета с красным дипломом. Его стихи публиковались в московском альманахе «Дыхание земли». Публиковался в альманахах «Башня» и «Каменский семинар-2». В 2008 году по результатам молодежного семинара-совещания «Мы выросли в России!» (Оренбург) получил право на издание книжки рассказов под названием «Падение» в серии «Новые имена». В 2010 году принял участие в 7-м Международном совещании юных и молодых литературных дарований в Литературном институте имени Горького (Москва). Участник Всероссийского совещания молодых писателей в Каменске-Уральском (2011).
Рассказ «Ку-ку» опубликован в альманахе «Башня» за 2007 год.

Белла впервые за две недели решила отвлечься от работы. Надоело быть затворницей, надоело сидеть в пыли библиотек. Человеку нужен отдых. Человеку нужны развлечения. Белла смотрела в зеркало на свое тонкое тело, на усталое лицо и красила губы. Красила губы рубиново-красным. Сегодня она вампирша, сегодня она попила крови, и поэтому губы такие яркие.
Сегодня она вампирша. Такой образ казался ей самой точным и правильным. Ему соответствовало черное одеяние: длинная юбка, не застегнутая на верхнюю пуговицу джинсовая блуза с карманами, черные туфли на высоких каблуках.
Белле не давали покоя лишь очки. С детства она не хотела носить очки, считая их символом излишней болезненности. «Ну какие вампирши ходят в очках?» – спрашивала она у зеркала. Но что поделаешь, если зрение минус семь, если оно посажено тоннами толстых книг? И как только информация (не вся, конечно, но значительная доля), содержащаяся в них, уместилась в столь изящной головке?!
Впрочем, зря Белла беспокоилась и комплексовала: ей шли очки. Они делали ее аристократичней. Такая вот аристократка из семейства Адамс, такая вот Маделин Ашер.
Почти сошедшая с ума.
Она попрощалась с пустой квартирой, куда давно не ступала нога другого человека. Понятно: увлеченность работой не терпит гостей. Она попрощалась с плакатом Ozzy, который с загробной веселостью смотрел в коридор, и вышла в подъезд.
Ей было так странно выходить куда-то под вечер, да еще и одной. Она даже немного боялась. Так у людей, долго живущих под землей, возникает страх перед открытым пространством, перед небом – агорафобия. Да, это была такая легкая форма агорафобии.
«Еще эти туфли, – жаловалась себе Белла. – Натирают. Надо вернуться домой, закрыться и продолжать работать над диссертацией… Нет, дурочка, не бойся, – спорила она сама с собой. – Иди и отдыхай. Выкинь все лишние мысли из головы (а может, вообще все мысли – лишние?). И о туфлях в том числе. Тебе нужен воздух, свет и люди. Живые люди, а не мертвые буквы».
Солнце, еще пока и не собиравшееся скрываться за горизонт, ударило в глаза. Белле открылся замечательный своей унылостью вид на кооперативные гаражи, на помойку, на раздолбанную детскую площадку. Белла жила в жестоком мире, где таким, как она, на самом деле не было места. Таким поэтичным и наивным на практике натурам. Таким беспомощным детям, не верящим в жесткий реализм. Таким прекрасным и ломким цветкам, для которых любое прикосновение может стать летальным.
И вот Белла вышла на проспект. Уткнулась глазами в землю и ни на кого не смотрела. Ушла в себя, замоталась в непроницаемый кокон. Она вполне могла столкнуться с каким-нибудь наглым парнем или со столбом. Но ей везло.
Как ни старалась Белла, диссертация все равно не выходила из головы. Проблемы жизни и творчества Мисимы занимали ее все последние полтора года. Она хотела стать кандидатом наук, она хотела преподавать зарубежную литературу ХХ века, преподавать молодым студентам и студенткам, которые любят читать, которые с ней, с Беллой, одной крови. Это была ее золотая мечта. Маленькая скромная мечта бывшей школьной умницы, упрямо отрицавшей полезность социума и всех его модных ценностей. Впрочем, отрицавшей не явно. Не действием, а скорее – БЕЗдействием. Белла была тише воды, ниже травы и ни во что никогда не вмешивалась. Она была удивительно апатичной, и это в наш быстрый век – замечательное явление.
Окончила школу с честно заработанным «золотом», университет – с красным дипломом… Когда-то к ней пытались клеиться парни, но она равнодушно подавляла их своим интеллектом. Своими странноватыми интересами и выходками. И парни, несмотря на то, что она была «очень даже ничего», вскоре оставляли свои попытки ухаживаний, некоторые потом даже крутили пальцем у виска при виде Беллы. А Белле без поклонников становилось легче. Еще в отрочестве она приняла волевое экзистенциальное решение быть вечно одной и ходить всегда по краю обочины. С тех пор ей стало почти плевать на личную жизнь. Свою и тем более других людей. Она никогда не давала окружающим оценки «красивый – некрасивый». Она судила их по степени интересности для себя. Уважала интеллигентных и интеллектуальных, на непробиваемых дураков не обращала внимания. Так и жила. В мечтах и заоблачных рассуждениях. Будто все время разгадывала большую-пребольшую головоломку, решала уравнение со множеством переменных. Будто составляла из ледышек слово «ВЕЧНОСТЬ».
Когда-то она любила гулять пешком, это помогало ей думать, это приводило ее в норму. Она проходила целые километры, весь город – из конца в конец. Но это было пять лет назад, теперь это казалось ей диким. Казалось диким, что у нее когда-то были друзья, из-за которых она вечно попадала в неприятности и неловкие ситуации, друзья, которые в итоге уставали с ней «мучиться».
Еще когда-то была ванна, и лезвия, и кровь. Она хотела покончить с собой. Купила бутылку красного вина, закрылась в ванной и стала резать руки – хаотично, резко, до локтей. Хорошо, что не очень умело. Поэтому и осталась жить. Шрамы от порезов до сих пор не исчезли, она стеснялась их показывать и обычно надевала нечто с длинными рукавами. Как сейчас.
Склонность к суициду… Это было давно. Сейчас она – степенная девушка готичного вида, которая вышла погулять. Вышла, чтобы сменить на денек привычную, но уже заевшую до мозга костей атмосферу существования. Но лишь на денек. Одиночество и надрывная работа ее ломали меньше, чем суета других людей.
Скоро перед Беллой встал вопрос: куда пойти? В кафе, в бар? Посидеть, выпить кофе – и обратно? Как-то глупо. Тем более чуть позже там соберется галдящая молодежь, на нее будет смотреть много глаз, смотреть с любопытством, неприятием или холодным равнодушием, смотреть с алчущей мужской хамоватостью – на ее прикрытые прелести. Просто – смотреть. Чужие глаза: под их прицелом порой чувствуешь себя вопиюще нагим, изнасилованным и выброшенным на свалку.
Ответ на вопрос пришел в виде парня по имени Карен. Карен был старым приятелем Беллы. В университете они неплохо общались. Карен тогда славился своим креативным мышлением и социалистическо-анархическими идеями, которые он пытался продвигать в народ, играя не то в Троцкого, не то в Че Гевару. Сейчас Карен много пил, не работал, его бросила девушка, с которой он был семь лет. С работой у него не получалось, несмотря на диплом, по той простой причине, что он панически не переносил четкие графики с девяти до шести, не переносил офисы и офисный планктон, обитающий там. А ему предлагали вакансии одни офисы. Короче, он нигде не задерживался больше месяца и даже втайне гордился этим. Он не был целеустремленным, не был карьеристом. Его жизнь катилась под откос.
– Привет, Белла! – окликнул он девушку.
Белла, испугавшись, обернулась.
Карен стоял с каким-то длинноволосым товарищем, у которого за спиной был разноцветный чехол с акустической гитарой.
– Привет, – сказала Белла.
– Куда идешь такая одинокая?
– Гуляю.
– Так давай погуляем вместе. Как дела-то?
– Нормально. Через два дня – защита диссертации.
– Да ну?! Так, значит, ты еще в аспирантуре? Поздравляю. А у меня в жизни сплошной бедлам… Кстати, познакомься, это – Лекс. Он приехал в гости из города Ч. Ко мне на пару деньков. Лекс, познакомься, это Белла, моя умница и красавица знакомая.
– Привет, Лекс! – сказала механически Белла и подала ему руку.
Тот ее галантно поцеловал. Они двинулись по улице втроем.
– Пошли с нами, Белла, – сказал Карен. – Мы сейчас на тусовку, на Парковую.
На Парковой собирались готы и почему-то панки города. Белла, когда училась, тоже пару раз бывала там. Но ей не особо понравилось: люди там много пили, а когда становились пьяными, были очень смешными и несуразными. Впрочем, сегодня ей было все равно куда – она хотела проветриться.
– Ну пойдемте. Только чур не пытаться меня спаивать. Это для меня жизненно важно.
– А о чем диссертация? – спросил Карен.
– О Мисиме. В аспекте взаимоотношения художника с объективной действительностью.
– Вот-вот. Это очень важно. Я думаю, что художник в объективной действительности – объективный неудачник. Потому что чувствует себя лишним, не видит в реальности адекватных способов самореализации и потому создает свою действительность, свой мир. Но и от этого ему нет счастья, творчество – всего лишь сублимация. В своем мире художник – король и бог, а в жизни… сумасшедший. Даже если косит под нормального. Парижская богема 10–20-х годов ХХ века – яркий тому пример. Одни психи. Париж был каким-то большим дурдомом, а всякие его места сборищ художников – палатами…
Карен, как всегда, много болтал. В конце своей тирады он спросил:
– А ты что думаешь, Лекс?
– А я ничего не думаю. Это вредно для пищеварения. Я хочу купить пива.
Лекс пошел к ларьку за пивом для себя и для Карена. Парень с девушкой остались вдвоем.
– Знаешь, Карен, – сказала Белла. – Вроде все идет нормально, по накатанному, а все равно что-то не то. Я себя плохо чувствую. В моей голове – ядерные взрывы. Особенно по ночам, когда уже не думаешь о Мисиме. Я, наверное, продалась. Я делаю то, что мне не совсем нравится. Ради успеха и исполнения маленьких мечт.
– Да ладно, брось. Продался кто угодно, но не ты. Ты – последняя, кто может продаться. Я-то знаю тебя. Ты – просто прелесть, я больше таких не видел. Столько лет самоотверженно жить не как все – это подвиг, удел единиц среди кучи нулей. Такие, как ты и как я, – это ходячие проблемы для общества, каста излишних… Лучше не обманывать себя, честно сказать: «Успех – это не мое», чем ломать свою аутичную натуру. Мне не нравятся успешные люди. Вот они-то, не в меру высокомерные, и продались. Мне нравятся ненормальные. Шизофреники. Как ты.
– Я – шизофреничка?
– Конечно. Неизлечимая. Только об этом пока мало кто знает.
– Ну спасибо, Карен! – Белла обезоруживающе улыбнулась.
Вернулся Лекс. Они пошли дальше. Возле Парковой Белла купила себе кока-колу – слишком уж настойчиво Карен предлагал ей пиво. Она пила пиво, но редко. И уж не за два дня до защиты диссертации. Кола безопасней. И еще Белла считала, что быть пьяным на людях, даже немножко, – просто неприлично. Девушке тем более. И она не понимала молодых, которые пили и курили не останавливаясь. Она не понимала вообще других женщин – она была ИНОЙ.
На Парковой тусило довольно много народу. Панки неподалеку ржали и матерились, готы на другой лавке сидели какие-то скучные, повесивши головы. Рядом находился небольшой парк. Заброшенный, заросший травой. И еще там стояли деревянные статуи – с советских времен стояли: Снегурочка, Дед Мороз, вроде бы Перун, герои народных мифов. Скоро тусовка готов, а вместе с ними и Белла по чьему-то предложению переместились в этот парк. Там можно было пить, не опасаясь ментов, там было уединение.
Для Беллы было интересно смотреть на девушек и парней в таких нарядах, будто они сбежали с бала у Князя Тьмы (да и у нее был такой же вид), среди высокой пыльной травы и блёклых деревянных статуй. Асимметрия. Несоответствие.
Белла посмотрела в пустые глаза какого-то деревянного божка и почувствовала тревогу и страх. Страх перед будущим. Скоро случится что-то страшное и непоправимое. Именно с ней. Будто у этого места была злая энергетика, рождающая панику. У божка от носа до шапки шла узкая черная трещина – оттуда будто и лилась эта энергетика. Трещина – след времени. Впрочем, кроме Беллы, все были спокойны и наслаждались общением друг с другом. Лекс залез на голову Перуна, расчехлил гитару и начал петь. Развлекать народ.
Белла присела подле этой статуи, в чистой юбке – на траву. Ей было плевать. Она посмотрела на абсолютное небо, закрыла глаза и стала прислушиваться к аккордам. Она сидела совершенно одна, остальные стояли поодаль. Все забыли о ней. А Лекс пел классику русского рока.

Белла тихо подпевала – эта мудрая печальная песня медленно стучала в голове.

К Белле подсел какой-то парень. Он спросил:
– Что, скучаем?
– Нет. Слушаю.
– А ты раньше была на тусовке? Я тебя не видел.
Белла открыла глаза. Парень был совсем зеленым, лет девятнадцати.
– Меня зовут Галоперидол или просто Галик («Что за клички!» – мысленно вздохнула Белла). А тебя?
– Белла.
– Такое ощущение, что тебя гложет.
– Возможно.
– А я недавно чуть не покончил с собой. Но не жалею. Ведь сегодня узнал тебя.
– Не узнал. И зря ты хвалишься неосуществившимся суицидом. Это же ведь личное.
– А ты хотела убить себя?
– Возможно, – Белла не хотела раскрывать душу, хотя, как говорят психологи, это стоит делать почаще.
– Ты, наверное, пишешь стихи или занимаешься каким-то другим творчеством?
– Нет. Раньше писала.
– А я пишу.
– Только не стоит их мне читать. Я не в духе. Я понимаю: тебя тянет на странных, на остренькое, но не надо лезть ко мне. Может, это грубо, может, я не права, но сегодня мне не до того, прав ты или нет. Я желала бы остаться одна.
– Ну как знаешь.
Парень отошел. Она показалась ему слишком высокомерной и неразговорчивой. Первое было неправдой.
А Лекс уже попутал все рамсы, опьянел и играл песню стопроцентно панковского «ГрОба»:

Нет, ничего нельзя воспринимать всерьез. Даже любовь. Даже диссертацию по Мисиме.
Белла допила свою колу, встала и пошла, одинокая, среди травы и невысоких деревьев. Такая заблудившаяся в лесу Красная Шапочка. Ее неожиданно догнал Карен.
– Ты что, уже уходишь?
– Да. Надо домой. Надо побыть одной.
– Да ладно! Разве тебе скучно? – Карен был уже тоже навеселе.
– Нет. Мне просто нездоровится. Я боюсь броситься в истерику. Как в годы бурной юности.
– Может, тебя проводить?
– До остановки. Там я сяду в такси.
Они двинулись молча.
– Да ты и вправду как-то странно сегодня выглядишь, – сказал Карен на остановке. – Обидно: я тебя столько не видел, а ты так быстро смываешься.
– Значит, так надо.
– Да ничего не случится с твоей диссертацией, – пауза. – Ты мне так нравишься, честно. Еще в универе нравилась, только тогда у меня была девушка и все такое….
– Спасибо.
Белла остановила такси. Обняла Карена и поцеловала в щеку. Как брата.
– Не забывай меня, – сказала она. – Если будет что-то не так, не забывай меня.
Белла села в такси и уехала. Она сама не знала, зачем поцеловала Карена. Она раньше никогда так не проявляла эмоций. Просто день и эта прогулка были чем-то непостижимым, чем-то запредельным, а значит, не будничным. Белла вспомнила пустые глаза Перуна. Или не Перуна, а Деда Мороза. Ужасные глаза. И еще – узкую черную трещину от шапки до носа.
Дома Беллу встретил привычный порядок. Она была аккуратисткой, все лежало на своих местах. Только на рабочем столе был полнейший хаос. Здесь просыпалась ее творчески-беспорядочная сторона. Какие-то бумаги, папки, книги, кружка с недопитым кофе. Клавиатура от компьютера была просто завалена макулатурой. Везде же, кроме стола, был музейный порядок.
Белла разулась, села на кровать, поджав колени, и почему-то разрыдалась. Что-то шло не так. Жизнь шла не так. Она достала из-под кровати большой старый чемодан. Там лежали ее старые рисунки. Рисунки… Она не рисовала больше года. Абсурдистские, в триллерном стиле рисунки. Голова мужчины на кувалде, по которой бьют две руки с молотами. Город из кривых, угловатых домов, кривая улица, на которой стоит лысый кривой человек. И прочее, прочее, прочее.
«А я хорошо рисовала, – подумала Белла, – я могла бы поступить в художку. Если бы… Если бы да кабы, то во рту росли б грибы». Она включила тяжелую музыку, легла, не раздевшись, на постель и через полчаса заснула.
На следующий день в жизни Беллы было много Мисимы, кофе и тревог. Главное – не написать диссертацию, главное – ее защитить. Кто-то считает, что диссертация – это просто очень длинное заявление на повышение в должности, но для Беллы она значила гораздо больше. Там, за научными формулировками, была ее душа. Девушка понимала это и потому грызла ногти, и потому ходила туда-сюда, как бешеная, по комнате, и потому на всякий случай отключила телефон. Казалось, все уже было готово, все доводы и доказательства уложились в голове. Но что-то не давало Белле покоя.
Трещина.
Кончился и этот день, и на следующее утро она взяла свою большую сумку с хэллоуиновскими рожицами, хорошо поела, долго стояла в душе. Она пошла пешком и пыталась разговаривать с голубями. Она почему-то сравнивала себя с другой Беллой – женой Шагала, которая вот так же вот когда-то шагала (тавтология?) на защиту своей диссертации по Достоевскому. Впрочем, это было в другое время и в другом месте. Это – одна из тысяч масок прошлого, которые мы примеряем на себя. Но маски могут взбунтоваться и порвать нашу личность в клочья, разбить ее на невнятные осколки. Тело Беллы было абсолютно здорово, но внутренний дискомфорт пронизывал душу, все ее этажи. Будто холодный ливень.
«Так, не волнуйся», – сказала она себе, вошла в аудиторию и оказалась лицом к лицу с профессорским составом филфака, со всеми этими титанами и мамонтами. Был там и ее научный руководитель, но она боялась встречаться с ним взглядом. Вдруг его взгляд будет жестким и она упадет в обморок?
– Здравствуйте, наша талантливая Белла Александровна…
«Белла Александровна – кто это?.. Так, не волнуйся. Ничего не произойдет». И Белла механически стала произносить то, что от нее требовали, – выстраданные, зазубренные заготовки. Потом механически отвечать на несложные для нее, если быть честной, вопросы. Но рычаг повернулся. Обвал уже произошел. Просто пока это было незаметно.
Трещина.
В ее голове была эта трещина. И именно в момент защиты диссертации, в момент суперстресса, суперволнения трещина стала расширяться и оказалась настолько большой, что в сознании воцарился хаос. Белла автоматически произносила слова, а внутри разные, не относящиеся друг к другу картинки смешивались в единое полотно, расщеплялись, переходили одна в другую. Сумбур красок, цветов, звуков, слов. Впечатления от прочитанных книг сплелись с воспоминаниями, и теперь их нельзя было разъединить, как прежде. Белла теряла себя как личность. Маски пробрались сквозь трещину и взорвали ее, словно храм. Золотой храм. Она почувствовала это примерно на середине экзекуции, но стиснув зубы (образно говоря, конечно), произносила верные слова, пыталась до предела сконцентрироваться. Большая фигура самурая Мисимы встала перед ее глазами. И этот Мисима, размахивая мечом, злобно смеялся.
«Нет! Нет! Нет!» – кричала Белла самой себе, пытаясь этим заветным словом предотвратить распад.
– Что-то вы очень бледная, – сказал один из профессоров.
– Мне плохо. Но это не имеет отношения к делу. Позвольте мне закончить.
– Да. У нас осталась всего лишь пара вопросов, и можете считать себя кандидатом.
Мисима смеялся. Ницше, на которого она за последние полчаса несколько раз ссылалась, Ницше, безумный лицедей с больной головой, – тоже смеялся. Басё, Достоевский, Сэлинджер и много кто другой – смеялись. Все они – ее послушные фигурки вуду, с которыми она легко управлялась последние лет семь, – хохотали над ней. Они вышли из-под контроля, и все Беллино запретное тоже вышло из-под контроля. Вдруг она прервала свой связный монолог – что-то по поводу странного самоубийства японского автора – и засмеялась сама. Нервно, истерически, без повода. Потом все же заглушила смешок.
– Что с вами?
Молчание.
– Что с вами?
Белла не произносила ни слова. Она увидела перед собой пустую кафедру, рядом со столом, за которым сидели профессора. Эта кафедра чем-то привлекла девушку, ее тянуло к ней. Белла уже не осознавала, что делает. Она двинулась к этой кафедре и встала за нее. Теперь она смотрела на пустую аудиторию. По правую руку от нее находились профессора. Они открыли рты от удивления. Тонкая девушка помахала ручкой всем пустым столам и стульям аудитории, будто там сидели ее близкие друзья, и сказала громко и отчетливо:
– Ку-ку!
И вновь засмеялась, и медленно сползла на пол – так, чтобы взгляд уперся в стерильный потолок, и стала болтать ногами. Это было похоже на припадок эпилепсии или безумия. Белла сошла с ума. Или, может, стала сама собой? Или, может, часть ее личности уже ушла в небесную обитель, и в земной оболочке осталась лишь тень?
Конечно, вызвали врачей. Бригаду из дурдома, давно уже привыкшую ко всяким «ку-ку». Белла была для них не талантливым человеком, не симпатичной девушкой даже. Она была теперь просто пациентка номер такой-то, она была больной на голову, ей сразу дали кличку Ку-ку. Скрутили, взяли под руки, несмотря на буйное сопротивление, и увезли с собой.
Об этом случае писали газеты, об этом случае долго вспоминали на филфаке. Выяснилось: у Беллы с детства были нелады с психическим здоровьем. Уже тогда был заметен некий аутизм, некое отклонение. В третьем классе она принесла в школу большой нож и грозилась зарезать весь класс, который нещадно издевался над ней. Выяснилось: в юности она любила лежать на траве в неположенных местах и даже засыпала раз пять в парке. Выяснилось: она пыталась покончить с собой. Выяснилось: она часто и многим говорила о своем тайном желании проехаться голой верхом на лошади по городу. По свидетельствам некоторых, дома она часто любила расхаживать без одежды, выходила в таком виде на балкон. Под случай на защите диссертации подвели систему фактов из прошлого, и все стало вроде бы закономерным. Это была шизофрения, она резко обострилась и привела к печальному итогу.
Но это помешательство на самом деле было необычным – оно произошло резко и неожиданно, как взрыв динамита, заложенного террористами. Кому-то показалось, что это может случиться с каждым.
Да, с каждым, но с каждым умником, а не кретином. Кретины, бездари не сходят с ума.
После недели в палате, довольно буйной недели (Белла плакала и выла, как волк, по ночам, билась в мягкие стенки, кричала: «Выпустите меня отсюда, я – нормальная!»), девушка ушла в себя совсем. Возможно, косвенной тому причиной стали лекарства.
Спустя неделю она все-таки успокоилась, поняв бесполезность борьбы. Она пришла, по мнению врачей, в более или менее равновесное состояние. Правда, она ничего почти не ела, но мало кто обращал на это внимание. Умрет – что ж… А скорее прекратит голодать, голод ведь не тетка.
А воздушный мыльный пузырь – разум Беллы – был полон неведомыми заоблачными мыслями: о птицелюдях, о Мисиме, который умеет летать, о том, что она – жена Марка Шагала и Жанна д`Арк одновременно. Иногда же она прагматично высчитывала квадраты больших чисел, думала о новых, неизведанных способах самоубийства. Это была такая новая головоломка, которая прекрасно занимала ее время. И совсем уж редко в мозг просачивались осколки диссертации. Но всего лишь безобидные, ничего не значащие осколки, к которым девушка была нынче равнодушна. Белла все-таки осознавала, что жизнь кончена, и теперь ее святая обязанность – уйти как можно быстрей.
Она была почти на грани истощения, но ей было хорошо. Она думала над способами суицида, и ей было спокойно.

И однажды ночью два санитара достали из шкафчика одну бутылку водки, один соленый огурчик и стали пить, и закусывать, и рассказывать друг другу о своих проблемах. Никто из них не знал, что Белла, находящаяся этажом выше, решила умереть. Что она выкрала шесть пачек какого-то успокоительного с окончанием на -ол и готова их съесть.
И с утра пьяные в дрова санитары нашли ее холодный труп. В синем кулачке зажат клочок бумаги, на котором написано:
«Я – ПТИЦА. ПТИЦА. ДУНКАН МАКЛАУД ХОДИЛ ПО ЛЕСУ И ИЗДЕВАЛСЯ НАД ПТИЦАМИ. МИСИМА – ДУРАК. Я – ПТИЦА».