Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Аманжул АЛДАБЕРГЕН

Аманжул Алдаберген (Аманжул Ниязбекович Алдашев) родился 10 августа 1942 года в селе Островном Саракташского района Оренбургской области. После учебы и службы в армии много лет работал в Казахстане учителем, журналистом, в комсомольских и партийных органах, руководителем среднего специального и высшего учебных заведений. В конце 1990-х вернулся в Оренбург, трудился в администрации области. Окончил историко-филологический факультет пединститута и Высшую партийную школу. Имеет правительственные награды. Служил в армии, майор в отставке. Женат. Воспитал двух сыновей. В 2007 году выпустил книгу «Вечна только земля», в 2009-м – «Память во времени».
Рассказ «Брод бедного Ахмета» вышел в альманахе «Башня» за 2008 год.



БРОД БЕДНОГО АХМЕТА
Рассказ

Если кто-нибудь из старшего поколения, проживавший здесь полвека назад, когда-то переезжал или переходил вброд Урал около села Сорочьи Тополя, что раскинулось чуть выше по течению реки, тот знает, что это место старожилы называли тогда Тастак, каменный перекат, или по-простому – бурчак.
Переправляться на другую сторону здесь, у каменного переката, было возможно не каждое лето, а только в очень засушливые годы. Лишь в засуху, когда в конце июля и августе – в пик летней жары – иные речушки в округе совсем мельчали, через Урал в этом месте можно было переправиться на другой берег верхом на лошади, а иным смельчакам удавалось перейти реку по грудь в воде. Это было не всегда безопасно, потому как сильное течение у края противоположного, южного берега, ежесуточно подмывая песчаное дно, могло поменять его глубину. Но ближайший мост через реку был отсюда в пятидесяти километрах, а ручной паром – в тридцати с гаком. И в иные годы окрестные жители приспосабливались к своей местной переправе.
Со временем, когда, по мере прогресса, люди стали меньше ходить пешком, почти прекратили ездить на лошадях, а на машинах переезжать реку только по мосту, уменьшилось и прежнее значение каменного переката как брода, как переправы.
А в восьмидесятых годах, когда у народа появилась возможность думать и о личном здоровье и отдыхе, многие нашли, что это живописное место у бурчака очень удобно для пляжного досуга: широкий, пологий песчано-галечный берег, близко подступающий к нему зеленый тенистый лес, ну и, конечно, самое главное – чистая проточная вода. В иной летний сезон сюда стали приезжать отдох-нуть, искупаться и позагорать даже из ближайшего города.
У этого места есть еще одна природная достопримечательность. Если вплотную подойти к самой воде бывшего брода, а ныне пляжа, и бросить взгляд налево, то невдалеке, на высоком склоне, среди кустарников можно увидеть большой белый кварцевый валун, очень напоминающий очертанием лоб, выглядывающий из травянистой земли. На нем может поместиться с десяток загорающих. Многие купальщики, особенно из городских, любят, взобравшись на него и расстелив коврик, полежать под жаркими лучами солнышка, поджариться, как на горячей сковородке.
Те, кто бывал здесь в последние годы, вероятно, обратили внимание, что местные люди стали называть теперь каменный перекат Тастак по-другому. А причина перемены названия каменного переката связана с одним происшествием, случившимся здесь лет пятнадцать назад. Это страшное происшествие на два-три года приуменьшило приток людей и дало новое название броду у каменного Тастака.



* * *

…С востока уже поднималось, тускло золотясь, утреннее солнце, наполняя не успевшую остыть за ночь землю парным, спирающим дыхание душноватым теплом. Наступающий августовский день опять обещал быть жарким.
Ахмет Искандеров подогнал корову и бычка к собирающемуся в стадо на окраине села гурту единоличного скота, по-деревенски неторопливо подошел и поприветствовал пастуха Игната. Перекинувшись с ним парой обыденных житейских слов, спустился к опушке тополиного леса, где на зеленой луговой полянке паслась его стреноженная еще со вчерашнего вечера лошадь.
В селе от прежних нескольких сотен лошадей осталось ныне всего с десяток совхозных да с пяток или того меньше – у единоличников. Лошадей теперь в совхозе использовали в основном для пастьбы общественного скота или овец, а вот в личных подворьях за них цеплялись – просто кое-кто из старшего поколения не мог еще отказаться от оставшейся от предков приверженности и любви к лошадям, которая была уже вне разумения подрастающей, технически подкованной молодежи. Давно все хозяйственные нужды сельчан выполняли машины, в крестьянских дворах сверкали лаком легковушки, мотоциклы или мопеды. Так что и транспортная, и тягловая необходимость в лошадях свое отжила.
Ахмет привел свою Карьку во двор. Его жена Мария, стройная, светловолосая, с нездоровой и с не характерной для села аристократической бледностью на светлом тонкокожем лице, с синими пятнами под глазами, пропустив только что сдоенное парное молоко через электрический сепаратор, уже готовила утренний завтрак. Приехавшая накануне на летние каникулы дочь, их единственная и ненаглядная Айслушка, студентка терапевтического отделения мединститута, еще спала в дальней комнате. Так что за завтрак сели вдвоем: Ахмет да жена.
– Пусть девочка поспит. Намаялась за целый год на учебе… Латынь изучает! Говорит, что это самое трудное – давно умерший язык, пригодный только в медицине. Да еще эта уборка зерна в студенческом отряде… – тихо и ласково произнесла Мария, бросив нежный взгляд в сторону прикрытой двери спальни.
– Пусть, – потеплел взглядом и Ахмет. Загорелое, жесткое лицо его разгладилось, чуть подобрело. – Корми ее вкусно: сметанкой, яичками, гусятиной, а то совсем отощала, почернела дочка.
Вчера, ожидая дочь, они зарубили откормленного для этого важного случая гусака.
– Если надо, вечером можно зарубить и курицу, – продолжил Ахмет. – А в пятницу в честь благополучного окончания дочкой первого курса забьем ярочку, как мы с тобой собирались, созовем гостей и совершим садака – возблагодарим Бога за все.
– Что-то сердце с ночи покалывает, – пожаловалась Мария, – давит, неприятная тяжесть.
Правой ладонью она провела по груди – кисть у нее была узкая, пальцы длинные, утонченные, жилы и кровеносные сосуды просвечивали сквозь прозрачную белесую кожу. «Как ты ими корову доишь?» – порой удивлялись знакомые.
– Говорил тебе: давай свезу к знахарю Абыстаю в Башкирию, а ты все – «корова, утята, гусята»... – пожурил муж.
– Да что они знают, эти знахари?!
– Тогда хоть к городским врачам можно съездить.
– Проснется Айя (так она ласково звала дочь с детства) – расскажу ей. Она целый год уже проучилась – ее знаний на маму хватит, – слабо улыбнулась Мария. – То, что она рядом со мной, – уже лучшее лекарство! – ее бледное лицо озарилось светом мечтательной надежды. – Вот закончит Айечка институт, и тогда никакая стенокардия, аритмия мне не страшны!
– Размечталась, женщина, смотри не сглазь! – добродушно усмехнулся Ахмет.
Но и его сердце тоже наполнилось чем-то теплым, благостным. Может, радостью и счастьем от предстоящего будущего дочери?
Айслу проснулась поздно, полежала, лениво нежась в постели, истомно потягиваясь всем созревшим, изнывающим молодым телом. Наконец-то можно отоспаться за весь трудный учебный год. Но вскоре встала, подошла к маме и потерлась головой о ее животик – как в детстве. Праздно прошлась в легком ситцевом халатике по двору – юная, высокая, гибкая, красивая, полная какой-то особой чистоты, продуваемая освежающим ветерком, непричесанная, вольная. Ласково потрепала за черные ушки маленького смешного мягкого щенка, игриво почесала лобик привязанного в тени навеса бело-рыжего озорного теленочка…
– Не ласкай много щенка – на чужих не будет лаять! Не чеши теленка между рожками – вырастет бодливым! – смеясь, предупредила мама народными присказками.
Она знала их сотни – пословиц, поговорок, прибауток.
– А он на меня будет лаять, а он меня будет бодать! – Айслу пропела, подражая беззаботной маленькой девочке, жизнерадостно засмеялась и запрыгала на одной ножке, захлопала в ладоши.
Мария разогнула спину и залюбовалась дочерью: «Какая она у нас красавица! Рост, стать и характер от отца, а светлость, прямые хорошие волосы, утонченность – мои. Послал бы Боженька ей хорошего жениха, чтобы на старости лет увидеть ее счастье, чтобы нам полюбоваться и утешиться внуками. Да и нам бы со стариком здоровье сохранил. Большего от Всевышнего я не прошу!..»
– А где папа? – спросила Айслу.
– Он уехал по делам в соседнее село, за реку. Сказал, что к вечеру вернется.
Мама с дочкой завтракали долго, не торопясь, с наслаждением попили настоящий домашний чай со сливками, тешась за ним женскими разговорами и новостями.
Мария не стала пока жаловаться на недомогание: успеется, зачем досаждать девочке с первого дня своими болячками?
– Сходи в магазин, купи сахар, – попросила после завтрака мама. – Хочу сварить из крыжовника варенье, а сахара маловато. И еще кое-что к ужину прикупи.
Проходя мимо школы, Айслу встретила Олега Сумалакова – высокого, спортивного третьекурсника политехнического института. Они учились раньше в одной школе, только он тремя классами старше.
– Привет, Айслуша! Когда приехала?
– Привет… Вчера.
Олег с каким-то внутренним волнением оглядел ее всю и сказал:
– Ты прямо озаряешь своим светлым ликом наши мрачные деревенские улицы!
– Научился говорить девушкам комплименты, – засмеялась она, понимая, что Олег ей польстил. – А я думала, что в политехе учат, как гайки-болты крутить, а не светской этике, – шутливо поддела она его.
– Учимся понемногу чему-нибудь и как-нибудь, – чуть засмущался он тому, что сразу выдал свои чувства, и в то же время довольный: дал понять девушке, что восхищен ею. – С хорошими манерами чаще рождаются, чем их приобретают.
– О-о, даже так! – насмешливо произнесла она с некоторой иронией, сверкнув зелеными глазами.
– А ты надолго приехала? – поспешил Олег переменить тему.
– На месяц, до середины сентября. А ты?
– Тоже. А сегодня что делаешь? Давай сходим на пляж, ребята вон приглашают, – он кивнул в сторону клуба, где стояли знакомые парень и девушка.
Айслу задумалась. «Папы в селе до вечера не будет, – решила она, – значит, можно...» Она боялась отцовского гнева. Он, человек восточного воспитания и склада, не одобрял вольного общения девушек с парнями, а о дружбе и заикаться нельзя, особенно с парнем другой национальности. А ведь Олег давно ей нравился, еще со школы.
– Ладно, давай, – ответила она. – А кто будет с нами? И куда идем?
– Да вот Вадим с Ирой пойдут и мы с тобой! – обрадовался Олег. – А место – Тастак. Сбор на окраине, у дома бабы Моти. Через полчаса тебя устроит?
– Вполне. Только отнесу маме сахар. А продукты? Что-нибудь брать с собой?
– Не нужно ничего, пища и питье – дело мужское. Только полотенце. Ну и купальник не забудь, – широко улыбнулся он, довольный, что все так прекрасно складывается – как и в мечтах предположить трудно.
– Ну и нахал же ты, Олег! Будешь хамить – не пойду! – шутливо пригрозила Айслу.
– Прости, не буду больше – пусть язык мой отсохнет! – игриво воскликнул он, но испугался всерьез. Он знал о строгих нравах ее родителей, о чистоте и воспитании девушки.
Айслу быстро прибежала домой, отдала продукты маме, положила в пакет пляжное полотенце, закрытый зеленый купальник, расческу, крем для загара.
– Мам, я схожу искупаюсь в Урале с девочками.
– Только недолго. Скоро уже папа приедет, – напомнила Мария. На скорую руку собрала бутерброды и сунула дочке в сумку: – Покушаете там с девочками – вода аппетит нагоняет.
– Ладно, я ненадолго…
В поселке Соляном Ахмет не застал дома аксакала Жеткергена, поэтому на приглашение Марзии-апай остаться на обеденный чай не согласился. Негоже постороннему мужчине долго задерживаться под чужой крышей, если дома нет главы семейства, пусть даже гость разного возраста с хозяйкой и даже родственник. Он пригласил на пятницу аксакала с женой к себе на садака – жертвоприношение – и вышел.
Старейший в округе девяностодвухлетний Жеткерген был как свадебный генерал для русов в средние века. Пригласить его на торжество, посадить во главе стола считали за честь в каждом уважающем себя доме. Он поприсутствует на садака, воздаст бата – значит, будет в этом доме здоровье, благополучие, счастье, все проживут не меньше лет в добром здравии, чем Жеткерген-ата. Почтенного старца благодарили, одаривали. Ведь его вещие молитвы-пожелания Бог быстрее услышит. Ахмет специально приехал, чтобы позвать в гости аксакала. И с другим делом, из-за которого приехал в заречье, он управился быстро. Поэтому не стал задерживаться и поехал домой.
Солнце уже клонилось за полдень. Ахмет, не торопясь, по узкой лесной дороге сквозь высокие тополя, устало шелестящие желтеющей листвой, подъехал к Тастаку. Слез с лошади у пахучих кустарников дикой черемухи, снял обувь, брюки, связал их в сверток и приладил себе за спину, как котомку, чтобы не намокли. Прямо у ног густо роились сочные, черные ягоды лесной ежевики. Он собрал горсть в свою широкую ладонь и отправил в рот. «Если Мария захочет, можно будет ее сюда привезти, – мельком подумал он, – такое обилие ягод, а тут мало кто бывает». И, сев на лошадь, въехал в бурлящую реку.
Самое сложное место было у пуска: здесь вход в воду был крутоватым, песчано-глинистым, сразу у берега лошадь окуналась в реку по самый нижний край седла. Потом, метров через пять, брод постепенно мелел, и основную, срединную часть пути лошадь преодолевала по брюхо в кипящем потоке. Вода, гневно переливаясь через крупные гальки, сердито журчала, шумела под всадником, цеплялась за ноги, тянула вниз, грозя сильным течением снести всадника вместе с конем. Наверное, поэтому перекат назывался бурчаком. А выход на северный берег был совсем мелким – метров двадцать светлая струя еле покрывала лошади бабки, мелкие, омытые водой гальки приятно шуршали и квакали под копытами.
На берегу то там, то сям – кто купался, кто загорал – виднелись полуголые тела праздных отдыхающих. Ахмет спустился с седла на мягкую прибрежную траву, оделся, подтянул намокшую подпругу. Вдруг невдалеке из-за кустарников ему послышался вроде бы знакомый девичий голосок и смех. Он настороженно прислушался – мелодичный звук повторился. Он взял за поводья лошадь и, не садясь в седло, потянулся на голос через негустой кустарник, в сторону большого валуна.
Картина, представшая глазам Ахмета, повергла его в остолбенение. Не видя отца, вышедшего на открытое место, его Айслу в купальнике полулежала на расстеленном на камне одеяльце, а рядом в плавках сидел Олег Сумалаков, массируя и натирая кремом ее голые плечи и спину. Отцу показалось, будто на какое-то мгновение помутился рассудок и он проваливается в пучину головокружительной бездны. Для него не было тяжелей греха для незамужней девушки, чем этот. Такой страшный позор и стыд своей дочери он не мог предполагать даже в черных мыслях или в дурных снах. В бездумной растерянности, в неописуемом гневе сердце его подкатилось к горлу, затрудняя дыхание. Задыхаясь, он шагнул к дочери. Наконец увидела отца и Айслу. Она мертвенно побледнела, испуганно вскрикнула и в страхе отшатнулась от Олега.
– Т-ты… – нужные слова не приходили Ахмету в голову, онемевший язык не слушался. – К-как… т-ты можешь?.. – заикаясь, произнес он. – С-с-собачья дочь! – наконец более твердо и грозно выкрикнул Ахмет.
Вначале бледное, лицо его стало наливаться кровью и багроветь. Суровый, высокий, он надвинулся на съежившуюся, как весенний росток ландыша от дуновения майского заморозка, дрожащую дочь. Отшатнулся от Айслу и растерявшийся Олег, оробевший от отцовского гнева и внушительной фигуры Ахмета.
Ахмет, не размахиваясь, с земли остро стеганул дочь кнутом поперек поникшей ее фигуры.
– Вы что делаете?! – вскрикнул опомнившийся Олег и, бросившись в сторону Ахмета, зацепил рукой поднятый для второго удара кнут.
– Пошел вон, блудливый щенок! – Ахмет яростно оттолкнул парня сильной лопатистой ладонью.
Тот пяткой зацепился за щербинку камня и упал навзничь.
Ахмет отдернул запутавшийся конец кнута из руки Олега и стеганул им лежавшего парня. И снова поднял бич на замершую в страхе Айслу. Но тут со всех сторон подоспели всполошенные пляжники, обступили девушку кольцом и прикрыли ее собой. Вступить в драку с Ахметом или попытаться отнять у него кнут никто не решился – слишком яростным и пугающим был вид рассерженного и почерневшего от гнева отца. Но и он не стал им угрожать и наступать, молча отвернулся от толпы, хмурым темным беркутом сел на лошадь и уехал, сердито и гневно бормоча проклятия.
Женская половина пляжников принялась приводить в чувство рыдающую девушку, а мужчины стали поднимать лежащего без движения парня. Олег был без сознания, однако пульс прощупывался и улавливалось слабое дыхание. На машине одного из отдыхающих горожан его доставили в сельский медпункт, оттуда увезли в город. На другое утро он умер в реанимации областной клиники, так и не придя в сознание. Айслу, хоть и сама была в полуобморочном состоянии, но все время находилась рядом с Олегом вместе с его братом и сестрой: сопровождала его в травматологическое отделение, дежурила до утра возле реанимации. Когда к полудню умершего парня увезли в морг, она прибрела в пустующее студенческое общежитие. А к вечеру, созвонившись с городской подругой, однокурсницей Эллой, переселилась к ней: она панически боялась, что рассерженный отец разыщет ее в общежитии.

Ахмет, извергая мысленные проклятия в адрес беспутной дочери, вернулся домой чернее черной штормовой тучи. Возившаяся у летней кухни Мария, увидев страшное, потемневшее лицо мужа, в тревоге приблизилась к нему:
– Что с тобой? Случилось чего?
Ахмет, стиснув зубы, старался не смотреть на нее. Он молча сполз с седла, из последних сил напрягая волю, чтобы сдержать себя, не сорваться. «Уйди! Не подходи ко мне!» – рвался наружу отчаянный немой крик души. Сознание мутилось, нестерпимо переполняясь ледяным бурлящим приливом, выходило из подчинения, разрывая его волю… Скрипнули стиснутые зубы, онемели сжатые губы – он задыхался…
– Ты здоров? Не заболел? – сочувственно переспросила жена, подходя еще ближе.
– Проклятая баба! Это ты мне родила порочное отродье! Это ты не воспитала ее и сделала блудницей!.. – внезапно взорвался он и, резко повернув к ней страшное лицо, с размаха беспощадно полоснул жену тяжелым кнутом.
Мария молча рухнула на землю там, где стояла, посреди пыльного двора. Ее ослабленное хворями нежное сердце не выдержало и внезапно остановилось.
Ахмет, еще до конца не осознавая, что он натворил, увидел, что жертва, на которой он сорвал свой безумный гнев, упала, и блуждающим взглядом натолкнулся на лошадь, испуганно всхрапывающую и беспокойно переступающую ногами. И в истерике стеганул несколько раз бичом и ее. Лошадь шало заметалась-забилась вокруг столба, на который были накинуты крепкие сыромятные поводья.
Мария лежала посреди двора в подножном мусоре и глиняной пыли. Пелена стала спадать с глаз Ахмета. Он, шатаясь, словно пьяный, подошел к жене. Та не шевелилась. Он склонился над ней, упал на колени, обхватив и прижав ее голову к своей груди, и взревел, как смертельно раненый барс, невидящими глазами глядя в вечереющее небо.
Обеспокоенная шумом в Ахметовом дворе, прибежала соседка Рая Чикунова. Они с Ахметом перенесли бездыханную Марию в дом. Потом появились и другие встревоженные соседи. Уже бесполезно вызвали старого фельдшера немца Якова Винтера, жившего невдалеке. Ахмет тут же на легковой машине соседа увез жену в районную больницу.
Наутро после похорон Марии Ахмета арестовали. Еще через день из городского морга привезли в село Олега. Вскрытие показало, что он умер от гематомы и обширного кровоизлияния в мозг. Через месяц Ахмета судили. Срок ему определили в пятнадцать лет по двум статьям Уголовного кодекса: за убийство Олега Сумалакова и неумышленное убийство своей жены Марии Искандеровой.
Айслу о смерти матери узнала только после ее похорон – никто из односельчан не ведал, у кого она может скрываться в городе от разгневанного отца. Проклявший дочь Ахмет не желал даже думать о ней. Запоздало узнав, что отца арестовали, она набралась храбрости и приехала на могилу матери. И здесь увидела, что неподалеку хоронят Олега. Соседки, одноклассницы, как могли утешали Айслу, старались не оставлять ее одну. Ночевать дома она не хотела: боялась, что отца могут отпустить, он появится дома и расправится с ней. Да и все в доме, во дворе, вокруг напоминало ей об умершей маме, и это терзало и мучило ее душу. Она начинала рыдать, чуть не падала в обморок, считая, что во всем виновата сама: и в смерти матери, и в гибели Олега. Подруги не отходили от нее. Однокурсница Элла, находившаяся все эти дни рядом с убитой горем подругой, поручив ахметовский дом дальним родственникам Айслу, увезла ее к себе в город.
Ахмет отсидел свой срок сполна. Как говорится, отмотал до последнего клубка то, что заслужил и что было ему предписано свыше. Отбывать последние два года его за примерное поведение перевели в другую, более свободную зону, на поселение. Заключенные здесь участвовали в строительстве Восточно-Сибирской железнодорожной магистрали. Ахмет от природы был крепким, здоровым и нрава не буйного. В тюрьме его никто не пытался обидеть, унизить или подчинить. Сам он старался держаться в сторонке от всяких ненужных ему камерных группировок, не лез на рожон, хотя по нему было заметно, что он не рохля и не слабак. Свои отношения с зеками Ахмет улаживал чаще миром и разумным словом. О своем крутом поступке он особо не жалел и об Олеге тоже. «Да, совершил убийство! – думал он. – Но совершил во имя чести, а это не преступление. Это месть, возмездие за нанесенное оскорбление! Сделал то, что полагается сделать настоящему мужчине, каждому отцу за осквернение дочери. Так и должно быть по кодексу родовой чести. Я на этом воспитан и считаю себя правым. Я не помышлял убивать парня, но раз такое случилось, значит, это было угодно Богу. Пусть этот парень молод, может, еще был мало грешен. Но Бог иногда карает и за грехи предков. Каждый должен держать ответ перед его всевидящим оком. И о дочери тоже… Такая дочь – мне не дочь! Исчадие шайтана, порождение дьявола!»
За эти годы никто к нему в колонию не приезжал, передачи не носил, как другим заключенным. Да и некому было. Жену он нечаянно убил. Дочь проклял, и если бы даже она вдруг пришла, он не принял бы ее. А другой близкой родни, которая болела бы за него душой, у него не осталось.
Бессонными ночами его одолевали разные думы. Порой он прокручивал перед глазами всю свою жизнь, как киноленту в зрительном зале. Временами вспоминал жену, счастливые дни с ней, искренне жалел, что жестоко и несправедливо поступил с ней, – и чем больше проходило лет, тем чаще приходило раскаяние. Может, старело и размягчалось его дряхлеющее сердце. Возможно, он осознавал, что времена уже не те, что моральные устои и нравственные законы в мире другие – меньше у людей честолюбия, иные понятия о достоинстве, не всегда теперь правит шариат людским сознанием и жизнью.
А как он мечтал вырастить сына Арманчика – продолжателя рода. Но Бог отнял его в семилетнем возрасте. Сыночек простудился, заболел воспалением легких и умер, похоронив папину мечту. О как несправедлив порой Господь! Вон у краснорожего Петра Николина, совхозного скотника, четверо сыновей и три дочери. Живут в пьянстве родителей, в неряшливой нищете, полуголодные, полураздетые. И не простужаются, и не болеют – все им нипочем. «Прости меня, Господи, за нехорошие мысли: никогда нельзя желать дурного и думать плохо о человеке, не причинившем тебе зло!» – покаялся Ахмет… А когда они с Марией убедились, что Бог позволил им иметь только Айслушку, то все свое внимание переключили на нее одну – на ладонях ее лелеяли, души в ней не чаяли, дышать на нее опасались, готовы были жизнь за нее отдать, лишь бы Всевышний сохранил ее. Как сына растили ее, мечтали сами сосватать ей жениха по своим обычаям – выдать замуж за хорошего парня своей национальности, оставить молодых на его, Ахмета, фамилии. Чтобы хоть внуки от дочери стали продолжателями его фамилии, его рода, если Аллах пожалел сохранить им сына, – так страшно боялся Ахмет, что его родословная закончится, засохнет на нем. «Если по правде, то ведь в дочери столько же моей крови, сколько было бы и в сыне», – утешал он себя тогда. Но и этой мечте, оказалось, не суждено было сбыться.



* * *

Через пятнадцать лет Ахмет вернулся в свое село. Хоть и бравируют некоторые ханыги: «Тюрьма – мой дом родной!», но жизнь в ней не курорт и не мед. Каким бы кряжистым он ни был, а время в неволе взяло свое: ему было уже семьдесят, да и тысячи беспокойных ночей в мучительных думах о прожитой жизни сделали свое неотвратимое дело – он был уже старым, болезненным, неуверенным.
В конце августа полуразбитый, дребезжащий «пазик» с провонявшим выхлопными газами салоном довез его до центра села, остановившись около закрытого сельмага. Никто из ехавших в автобусе немногих пассажиров – в основном молодежь, другое поколение – не узнал его и не приглядывался к сникшему пожилому человеку. Он ничем не притягивал к себе чужие взгляды. Разве только крупное мосластое тело, возможно, когда-то бывшее мускулистым, а теперь усохшее в сутулящуюся, жильную худощавость? Но оно прикрыто застиранной неумелой мужской рукой серо-клетчатой мятой рубашкой. Волевое лицо? Но оно затенено бороздами глубоких морщин. Недаром иногда говорят: «Лицо и внешность старого человека – оттиск прожитой им жизни».
Выйдя из автобуса, Ахмет уныло огляделся по сторонам: кого-то встречали и радостно обнимали, кто-то сразу же устремился домой – было видно, что их там, впереди, очень ждут. Только он один нерешительно топтался, озираясь, на неровной, бугристой от засохших глиняных комьев площадке с еще не примятыми следами недавнего дождя. Его никто не встречал и не ждал.
В селе ничего особо не переменилось. Только дома вроде бы чуть усохли, стали поменьше, а машин появилось больше. Центральная улица стала асфальтовой. Асфальт какой-то крошено-рыхлый, тусклый, будто кто смел просмоленные крошки с большого тракта, привез сюда и рассыпал по всей дороге узкой полоской: нате, мол, вам, утаптывайте ногами – копытами – колесами.
В центре села жил его приятель, когда-то репрессированный мулла Азеркул Смаилов, и Ахмет наугад пришел к нему – вдруг еще жив. Он не стал подниматься к высокому фальшивому парадному крыльцу с расписной, крашеной двустворчатой дверью. Обычно в селе никто не пользуется парадной, сооружают ее больше ради форса. И он толкнул массивную деревянную калитку со сквозной железной щеколдой, вошел во двор справного деревянного дома, оштукатуренного глиной и побеленного. На лавке под окном с выцветшими ажурными наличниками сидел Азеркул в свободном суконном стеганом халате и в зеленой бархатной расшитой тюбетейке. Усохший телом, с белесо-бледным, морщинистым, как кожура моченого яблока, лицом. Ахмет сразу узнал его.
«О Аллах, как он постарел! А как же выгляжу я, сидевший столько лет в неволе, если на вольном воздухе Азеркул стал таким? Поистине осознаешь свои прожитые годы и свой возраст, только увидев своих сверстников, особенно если не виделся с ними много лет, – с грустью подумал Ахмет, оглядывая муллу. – Но он еще молодцом, ведь ему уже восемьдесят шесть, должно быть, стукнуло!»
Азеркул поднял взгляд на входящего, пытливо всматриваясь в него, отчетливо не признавая, но припоминая что-то смутно знакомое в осанке и облике незнакомца.
– Ассалам алейкум, Азеркул-ага! – сказал гость, протягивая обе руки для приветствия.
– Алейкум ассалам!.. – произнес тот в ответ, приподнявшись и двумя ладонями пожимая руки незнакомому гостю, пронзительно вглядываясь в его лицо.
– Ау! Да ты же Ахмет-жан! – обрадованно воскликнул он и от души обнял его снизу вверх, не отпуская, похлопал по спине. – Ты жив? Освободился? Это хорошо… Это хорошо…
– Да, это я, Азер-ага, – пробормотал Ахмет.
Он не ожидал, что кто-то искренне обрадуется его возвращению, от объятий старика на душе потеплело. Он ведь и забыл, когда его кто-то обнимал в последний раз по-родственному. Глаза его невольно увлажнились.
– Файруза, ты где? Слышишь меня? Угадай, кто к нам прибыл! – залопотал довольный Азеркул.
Из глубины двора с медным узкогорлым кумганом в руке степенно выступила по бетонированной дорожке женгей, его жена – еще более пышногрудая, чем раньше, все такая же круглолицая и важная, в ярком шелковом халате. И заспешила к давно не виданному гостю.
У Смаиловых Ахмет переночевал. От них узнал все, что произошло за эти годы в селе. О своих тоже. Оказывается, Айслу вышла замуж за двоюродного брата Олега, Вадима. Когда Ахмет услышал об этом, опять на миг гневной обидой сжалось его сердце, похолодело в груди – дочь все же пренебрегла родительским мнением, не посчиталась с родовыми обычаями и законами предков. Но разумом и опытом, приобретенным через многолетние размышления и трудную жизнь, он заставил себя пригасить нахлынувшую гневно-обидную волну. Файруза рассказала, что у Айслу уже двое детей, ждет третьего. Живет в городе. Слышала, Вадим работает главным инженером на инструментальном заводе. Родительский дом Айслу сохранила. Сама она и дня не смогла в нем прожить и вселила туда дальнего маминого родственника, выпускника аграрного института, пожелавшего переехать с молодой женой из города в село. Пустила их на постой без всякой квартплаты, с единственным условием, что они будут заботливо содержать и ремонтировать дом. Живность сдала в совхоз, деньги, вырученные за нее, якобы положила в сберкассу на счет отца. Лет пять назад квартирантам, молодым специалистам, хозяйство выстроило жилье рядом с двором Ахмета, но те, переселившись в собственный дом, не забывали приглядывать за Ахметовым имуществом.
– А как ваши сыновья? – поинтересовался гость.
Он знал, что у Азеркула были два взрослых сына. В тот год, когда Ахмета посадили, они учились в институтах: один в педагогическом, другой в экономическом.
Файруза вся засветилась. Кто из родителей не любит рассказать о своих детях, если они благополучны и оправдали их надежды! Она и принялась с удовольствием рассказывать о них, и с особым упоением о единственном внуке от старшего сына.
– На русской женился, собачий сын! – вставил реплику Азеркул. Но это прозвучало у него беззлобно, тепло и, как показалось гостю, даже с какой-то гордостью. – Совсем перестала молодежь считаться с заповедями старших, – добродушно проворчал он.
– Зато какой красивый у нас внук! – опять села на своего конька апай. – Недаром говорил мой отец: смешение кровей делает потомство крепче, сильней, красивей и даже умней.
– Твой папаша был хорошим бабником, у него было четыре жены! Он, наверно, хотел, чтобы они были у него четырех разных национальностей, поэтому и говорил так, – смеясь, подзадорил жену Азеркул. – Как четыре разных цветка: Гульжан – казашка, Роза – татарка, Соня – еврейка, Марьям – русская. И он среди них – нарцисс! Пусть земля ему будет пухом! Замечательным человеком был мой тесть – умный, богатый, – вздохнул он.
Такие шутливые подначивания были привычными в их долгой и дружной семейной жизни, но реплика при постороннем человеке о ее родителе немного распалила апайку. Она пустилась в пространные философские рассуждения – в молодости она получила неплохое образование на арабском языке (тогда в школах был арабский алфавит), до ссылки работала в издательстве переводчицей в Казани.
– Вон русские почему такие могучие и многочисленные? – с жаром спросила она.
Муж, усмехаясь, молчал. Иногда он так заводил ее, а потом спокойно слушал, пока она не выговорится. Она и не ждала от него ответа, стала отвечать сама себе:
– Потому что они не боятся смешения. Какой крови только в них нет! Недаром же они сами говорят: потрите русского – проглянется татарин. Тут не имеются в виду одни татары, а подразумевается весь наш интернационал – все народы, проживающие в России. Раньше Золотую Орду называли татаро-монгольской. Золотая Орда где находилась, а где татары и где монголы? Орду в первую очередь составляли все южные народы, которые потом вошли в состав Советского Союза. В том числе русские. Это с семнадцатого века Годуновы, Адашевы, Юсуповы, Карамазины стали менять мнения. Повлияло, что начали резать бороды, срывать боярские кафтаны, бархатные шапки, отороченные мехом, и одевать в треуголки, чулки и парики. А до этого у всех было одинаковое обличье, один образ жизни: что на юге, что на севере. Пораскиньте мозгами. Так что в интернациональности браков надо брать пример с русских. Для счастливой семейной жизни не важна национальность, главное – любовь и уважение между двумя хорошими людьми.
– Ну, если бабуля заговорила про любовь, то пришла пора спать, – засмеялся Азеркул вставая.
– Тебе бы только посмеяться надо мной, – ворча, улыбнулась апай в ответ.
Гость не вмешивался в разговор, молча слушал – как бы еще слабо ни противилась его логика, в конечном счете, вода лилась на его мельницу.
На другой день Ахмет вместе с Азеркулом зашел к новому председателю сельсовета Ивану Будникову, отметился, показал свою законопослушность. Потом они пришли к его двору. Из соседнего дома, увидев их, вышла молодая женщина с ребенком и узнав, в чем дело, передала Ахмету ключи. Они вдвоем с Азеркулом распахнули настежь рассохшиеся от давности лет створчатые ставни на всех окнах, открыли входную дверь. И Ахмет осторожно, с волнением первым вошел в свой дом, в котором не был долгих полтора десятка лет. Вдруг его ноги невольно ослабели, подкосились, он судорожно ухватился за спинку ближнего стула и тяжело присел. Рядом расположился Азеркул и стал читать вполголоса молитву, опустив долу глаза, смиренно глядя перед собой. Потом молитвенно воздел руки, заканчивая благодарение Богу, и мягко провел ладонями по лицу. Ахмет покорно-уважительно последовал его примеру.
– Аумин! – благочестиво и смиренно произнес мулла. – Ну теперь, Ахмет-жан, живи с миром! Благ тебе всяческих в родном доме! Не гневи Всевышнего ничем более! – и Азеркул поднял глаза на Ахмета.
По лицу Ахмета струились слезы. Он молча плакал. Заметив сочувствующий и понимающий взгляд муллы, не сдержался – прорвалось короткое, судорожное рыдание. Гнетущий клубок чувств, собравшийся, как тромб в кровеносном сосуде, в его изнуренной сомнениями и переживаниями душе, страдавшей целых пятнадцать лет – 5479 дней и столько же бессонных ночей, изливался теперь из потаенной ее глубины, быть может, в первый раз за все это долгое время, облегчая его изболевшееся сердце и измученную совесть.
Это страшно, когда рыдает настоящий мужчина.
Второй раз Ахмет прослезился через полгода. После долгих раздумий, поездок в город, чтобы тайком, со стороны, с тоской и умилением посмотреть, как возвращаются из школы и играют во дворе его внуки, не ведающие о нем. После многого другого, переосмысленного в душе, он окончательно примирился с тем, что дочь вышла замуж за парня из другого народа.
Эти одинокие, тоскливые переживания, бессонные ночи в родном доме оказались для него намного тяжелее и порой невыносимее тюремных размышлений. Там рядом с ним были такие же, как он, обиженные судьбой бедолаги. Их присутствие волей-неволей отвлекало его, облегчало тяжесть дум схожестью участи. Самые мучительные мысли о смысле существования появились здесь, дома, наедине с самим собой. Еще тяжелей было то, что все здесь напоминало о его прошедшей семейной жизни и толкало к мыслям об одиноком будущем. Здесь ничто не отвлекало, не утешало его. И он мучительно и окончательно понял: при всем кажущемся всесилии, величии, вездесущности человека он может оказаться хрупким, слабым и беззащитно одиноким. И если сам не найдет себя, не создаст и не сохранит свою человеческую целостность, не подчинит разумом свое «я» в первую очередь себе, а после и окружающему миру, то навеки пропадет, развеется прахом неведомо где, исчезнет безвестно, будто и не был частицей Вселенной. И никто не спросит о нем, забудут его через поколение, не вспомнят, кто он был и был ли вообще, и зачем был, – раз не оставил следа…
Айслу трезвым умом постаралась понять отца, с женской душевностью простила ему все обиды, стала искать встреч и примирения с ним, чем окончательно размягчила по-мужски малоуступчивое, грубоватое отцовское сердце. И, наконец, получила согласие отца на приезд к нему с мужем и детьми.
К приезду Айслу в родовой дом семидесятидвухлетнего Ахмета и безвременно, безвинно ушедшей из жизни Марии собрались Азеркул с женой, молодой сосед-родственник Антон с семьей и еще близкие односельчане. Скромная горница была полна гостей.
Первыми, впереди всех, вошли в дом внуки Аскар и Олег – лобастые, черноглазые, бровастые, не по годам рослые, как их дед Ахмет. И сразу напрямую прошли к своему ата – деду, таков старинный обычай. Оказалось, Айслу при регистрации брака оставила свою фамилию, а позже, при рождении детей, с согласия мужа дала им фамилию Искандеровы. Правильно дочь поняла сокровенные чаяния своего отца и осуществила его мечту. Следом за детьми вошли нарядные, как на свадьбу, Айслу и Вадим и почтительно встали у дверей. Гости перевели взоры на эту пару. С почтительным умилением, с радостью смотрели они, как впервые в родовой дом Искандеровых вошли внуки, как дочь впервые предстала вместе с мужем перед родителем. Друзья ведь знали, какой ценой досталось ей и отцу, этому многострадальному шаныраку, пусть с опозданием, но желанное торжество.
– Папа, благослови нас: твои внуки и мы с Вадимом наконец-то перед тобой!.. – волнуясь, произнесла Айслу. Она перевела дыхание, через секунду тихо и с грустью в глазах добавила: – Жалко только, что мамочки нет с нами!
При этих словах она на мгновение печально опустила свои пушистые длинные ресницы. Но через миг снова открыто, ожидающе посмотрела на отца.
И тогда Ахмет-ага, сидящий во главе стола, прижав к груди двух черноголовых внуков, видя перед собой свою любимую дочь и ее избранника, просящих его родительского благословения, не смог сдержаться – из его все еще острых, как у степного беркута, глаз заструились предательские слезы. Но он теперь не очень стыдился проявления своей слабости, не приличествующей мужчине, – это были слезы радости, слезы успокоения его мятущейся многострадальной души.



* * *

Через шесть месяцев, на семьдесят третьем году жизни – в своем мушельном возрасте – Ахмет-ага умер. Рассказывают, что в иной мир он отошел со спокойным сердцем и душевно умиротворенным. В свой последний час на смертном одре он будто бы даже сказал мулле Азеркулу, сидевшему у его постели:
– Слава Аллаху, что услышал мои молитвы! Я доволен, что на земле остается продолжение моего рода. Не засохнет моя кровь – у меня теперь три внука! Я спокойно ухожу в иной мир. Там попрошу прощения у Марии – она давно уже ждет меня с моими покаяниями!
…Сельская округа и горожане, предпочитающие приезжать на природу в выходные дни в это известное хорошим пляжем и чистой водой место на Урале близ села Сорочьи Тополя, называют его, как и прежде: Тастак – каменный перекат или бурчак. Те же, кто знаком с грустной историей, случившейся здесь, сочувственно добавляют: «Брод бедного Ахмета».
Здесь, на перекате, все так же журчит светлая вода, переливаясь через поблескивающие зеркальными бликами крупные красно-зеленые пестрые гальки. Как и много лет назад, по весне благоухает черемуха-невеста, летом малышня с сине-черными щеками и губами лакомится сочной ежевикой, под осенним ветерком седоствольные осины дрожат серебристыми листьями. А на большом валуне по-прежнему любит поджариться молодежь, только более раскрепощенная, в откровенных бикини, а то и вовсе, как теперь говорят, «топлесс», не особо оглядываясь на обычаи, не опасаясь старозаветных мнений и строгих суждений…
Другие времена – другие нравы, другая жизнь.



* * *

Садака – жертвоприношение.
Бата – застольное доброе пожелание, благодарение хозяевам и всем присутствующим. Его произносит самый уважаемый из сидящих за столом. Считается, что пожелание такого человека дойдет до слуха Аллаха.
Арман – это имя в переводе означает «мечта».
Кумган – узкогорлый кувшин с водой для совершения омовения.
Женгей – уважаемая женщина, жена старшего по возрасту человека.
Шанырак – в собирательном значении: дом, очаг, семья.
Мушельный возраст – каждый тринадцатый год жизни человека; считается, что он чреват изменениями в судьбе и в жизни.