В эротическом сне малолетки,
где июльский царит Апулей,
он глядит сквозь тяжелые ветки
на цветы беззащитных полей,
а по северному Подмосковью
кубометрами траурных вод,
словно смешанных с черною кровью,
мимо дачных поселков течет.
и, кляня свои долгие годы,
проливая горючий мазут,
тарахтят по нему теплоходы,
тяжеленные баржи ползут.
Иногда через узкий фарватер,
угрожающе громко рыча,
современный проносится катер,
направляем рукой басмача.
Иногда, долгоноса как чайка,
заглушив суетливый мотор,
яхта вдруг, парусами качая,
на широкий выходит простор.
В летний полдень здесь уйма народу.
Шебутная орет мелюзга,
баламутит опасную воду,
облепляет кругом берега.
Солнце шпарит по лысинам потным.
Не умеренный пояс, а Крым!
Вот нырнул кто-то с пузом и понтом.
А над пляжами стелется дым.
Изнывая на все децибелы,
кукарекает наша попса.
Вот мелькнуло моржовое тело
поспешившего выплыть пловца.
Он прошел, от воды отряхая
волосенки и хрипло дыша.
До чего непотребная харя!
Но еще непотребней душа.
И, быть может, от дыма на зное
померещилось в жуткой тоске:
все, когда-то живое, земное,
здесь в горячем печется песке.
Обезумевших, с пригоршней меди
их сюда перевозит Харон,
где застыли, как символы смерти,
рыбаки, опершись о бетон.

Сунув Блока в холщовую сумку,
я оделся — индиец точь-в-точь,
отогнал приставучую суку
и потопал вдоль берега прочь.
Обогнул обмелевшую заводь,
превращенную ныне в сортир, —
здесь учился когда-то я плавать,
здесь подводный исследовал мир.
Оглянулся с невольной опаской,
из блокнотика выдрал листы
и к болотцу, поросшему ряской,
заглянул на минуту в кусты.
пригодилась та самая йога,
что тогда применял я на дне.
Ну и ну! Отдышался немного
лишь весьма далеко в стороне —
там, где воздух полезен от хворей,
где всегда прибавляется сил:
весь устеленный выпавшей хвоей,
лес меня по знакомству впустил
на опушку.
                    Здесь мусора мало,
сиротливо чернеет мангал,
а направо внизу — даль канала
(или так: даль куда-то канала),
словно юность, что я проморгал.
И оттуда, из прожитой жизни,
что-то очень большое плывет.
Ну конечно же! «Феликс Дзержинский» —
безобидный речной тихоход.
Он давно уже скрылся из виду,
чужаков унеся на борту,
а я все еще мацал обиду,
как другие лелеют мечту.
Кто был тот беззаботный каналья,
долговязый какой-то нахал,
что, взирая на берег канала,
с верхней палубы мне помахал?
Белозубый и бронзовокожий,
разве был он со мною знаком,
столь внезапно и странно похожий
тонкой костью, широким лицом?
Как я мог, на хэбэ его зарясь,
позабыть, что давно уж не тот?
Отчего эта жгучая зависть
к тем, кто дальше и мимо идет? —
Так, над жизнью своей размышляя,
там, где вниз устремляется склон,
где видна у последнего края
близость судеб иных и времен,
я сидел.
               А высокие сосны,
неизвестно, в котором часу,
заливало июльское солнце,
постепенно теряясь в лесу.
Вот проснулся под соснами ветер,
полетел, разгоняя тоску.
Лес махал, как ощипанный веер,
уезжавшим с канала в Москву.
Черт-те где телебашня вонзала
в небо серый, с иголкою, шприц,
и везли до Речного вокзала
катера — краснозадых девиц.