— И что теперь?
                         — Да я откуда знаю?..
— Ну а с чего все это началось?
— Да ни с чего, с такого пустяка,
что рассказать кому-то — посмеются!..
Ты понимаешь, там, в Москве, тогда
все было так... ну чинно-благородно.
В конце концов, мы все интеллигенты,
цвет нации, поэты и т. п.
И я была тогда на высоте.
Да, я была на высоте.
                                 Ирина
мне именно потом и написала:
мол, Ольга, были Вы на высоте,
смотрин московских Вы не испугались.
«Смотрины», — насмешила!
                                       Кто бы мне
когда еще устраивал смотрины!
Ведь мы с тобой царицы, мы с тобой
все это знаем, как свои пять пальцев,
как «Отче наш», как «Чудное мгновенье»:
всю силу красоты своей и мощь
начала женского, которое смущает
и заставляет отводить глаза
или, напротив, тянет петушиться
и перья распускать хвостов павлиньих...
— И что, он тоже перья распускал?
— Он? Нет... Он был такой... спокойный,
такой...
           — Какой?
                         — Такой... такой тягучий,
как «Српски Вранац»*, мягкий и густой.
Он обволакивал меня, как дым,
и становилась я сама туманом,
пока болтали мы о том, о сем,
ненужном и неважном для обоих...

Потом дошли мы вместе до метро,
и там, в безумной толчее людской,
он резко как-то вдруг остановился
и так же резко мне сказал:
                                        — Вот здесь
мы с Вами распрощаемся, пожалуй.
А после притянул меня к себе
так жадно, так куда-то торопясь,
и властно, по-мужски поцеловал
почти что в губы.
                  И меня тогда
как будто что-то в грудь толкнуло сильно,
и мягкая горячая волна
так, помню, по всему разлилась телу,
и я, как та уснувшая царевна,
очнулась в ледяном своем гробу.
И долго я про это вспоминала, —
про этот странный, лишний поцелуй,
который был ни в тему и не в рему,
как говорится.
                     Но в конце концов
все это бы забылось и осталось
спокойно в прошлом, если б, как на грех,
я старую тетрадку не достала,
решив, что хватит Андричу** пылиться
и надо как-то эти переводы
публиковать.
             И на восьмой странице
наткнулась я на то стихотворенье,
и тут меня опять как будто кто-то
все тою же рукою в грудь толкнул:
я поняла — да это же про нас
написано, про то, что было с нами,
со мной и с ним! И как же это я
не догадалась! Вот ведь что к чему!..
И я тогда промаялась полдня,
а после вдруг решила, — напишу!
А почему бы нет? В конце концов
все это — лишь невинная забава!
А я должна узнать, что я права,
что это было, было в самом деле!
Что мне все это не во сне приснилось!
Ну ты же знаешь, как со мной бывает:
с обрыва бух! — и в омут головой!
И с замираньем трепетного сердца,
со смутным чувством тайного стыда
я все-таки послала те стихи...

— Да, Сербия опасная страна.
А с Боснией вообще пиши пропало!
Они всю эту кашу заварили
почти сто лет назад, а ты теперь
расхлебывай!
                     — Нет, с Андричем прошло
вполне пристойно все: пришел ответ
в таком же безупречно-ровном стиле,
каким писала я.
                        И пару строк
перечитав, наверно, раз пятнадцать,
я как-то вроде бы угомонилась,
и поднятый шлагбаум опустила,
сняла тот знак вопроса, что вертелся
в мозгу моем и не давал покоя.

А через десять дней пришло письмо.

— И что там было?
                            — Там? А там была
зеленая хорошенькая змейка.
Она ко мне под платье проскользнула,
пригрелась на груди и укусила
меня под сердце, — больно так и сладко...
Тогда меня накрыло в третий раз,
и потащило так, как лодку в море
уносит беспощадный ураган,
и кто спасется — даже Бог не знает...

Вот так они читали эту книгу
и дочитались до главы шестой
или седьмой, — сейчас уже неважно...
Из искры все же разгорелось пламя,
как нам и завещал великий Ленин,
а мы, глупцы, не верили ему.

— И что теперь?
                        — Да я откуда знаю?..
Пройдет, надеюсь, как-то, отболит,
зима все белым снегом заметет...
Хотя зачем-то все же это было
дано обоим нам?
                 Наверно, для стихов:
все на алтарь поэзии священной!
Чтобы лет эдак через пятьдесят
Какой-нибудь филолог бородатый
Нашел с восторгом истину свою
И написал...
                  — Дай мне, дай мне сказать!
Я знаю, знаю, что напишет он:
«А этот цикл поистине бессмертных
стихов был посвящен О. П.
                                        О. П. была
весьма незаурядною особой, —
умела дать поэтам прикурить!»
— Ну хватит издеваться, я с тобой
шизофреничкой скоро стану, язва!
И без того я, как свеча, сгораю,
не ем, не пью, и если так пойдет
и дальше, то к весне, глядишь, совсем
растаю, как Снегурочка из сказки...
— И на надгробии твоем напишут:
«Страдалица, почившая в припадке
высоко-поэтического чувства».
И все — по-фински, нет, ты представляешь?!
— Ну хватит, разрезвилась, кобылица!
Здесь я хозяйка.
                  — Не-ет, звезда моя,
теперь сама себе ты не хозяйка!
Самой себе не в силах ты ответить
на тот вопрос простой: «И что теперь?»
 — И что теперь? Да я откуда знаю?!
Я не об этом думаю теперь!
— Ну а о чем?
              — О том, как я хочу
его увидеть.
             Больше ни о чем.
О том, как я хочу, чтобы все это
вновь повторилось бы в другом пейзаже
и замерло, — хотя б на полчаса...
Пойдем, хлебнем винца, — еще осталось
там полбутылки красного, добьем
его, пока все спят, и я поплачу
над глупою судьбой...
                                  Ведь ты же знаешь,
что трезвая я плакать не умею...