Был на 11 фестивале верлибра. Выступило около сотни (!) авторов.
Я прочитал три предельно коротеньких стишка. Народ (Ю. Б. Орлицкий, Оля Ильницкая, Юра Проскуряков) стал подходить и хвалить мои тексты. Я понял — почему. Потому что я не занял много времени и не успел никого утомить. Представляю, как бы меня хвалили, если бы я вообще ничего не прочитал.

Как много развелось диковинных людей, которые обещают, но не делают. Лучше с ними разрывать, как можно быстрее. Проку — убежден — все равно не будет. Меня один такой субъект водил за нос год. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. Перезвоните завтра. И так буквально каждый день. Несколько раз обещал назначить встречу. Настроишься на нее, отложишь другие дела, погладишь рубашечку. А он не подходит к телефону. Ну и Аллах с ним.

Когда мне только исполнилось шестнадцать лет, я, нахальный московский юноша, пришел в редакцию журнала "Юность" — предложить для публикации свои стихи. Сотрудник отдела поэзии Виктор Коркия, прочитав мои опусы, одобрительно сказал:
— Мне понравилось. Для нас это перспективно. Пока публиковать, конечно, нечего. Но приходите попозже — через годик-другой...
Я ушел. И с тех по редакциям особенно не ходил. Жил вдалеке от Москвы, а часто и от России... Мне было уже под тридцать, когда я решил вновь предложить журналу "Юность" свои стихи для публикации. Встретил меня нестареющий Виктор Коркия. Он внимательно прочитал мои стихи и сказал:
— Мне понравилось. Для нас это перспективно. Пока публиковать, конечно, нечего. Но приходите попозже — через годик-другой...
История, безусловно, забавная. Но и грустная. Наверное, прав Виктор Коркия…

Мне было двадцать три года. Я пришел в "МК", к Александру Яковлевичу Аронову. И попросил его почитать мои стихи. Он прочитал и сказал:
— Экспрессия у Вас есть, злость есть. Вам сейчас сколько? Двадцать три? Нужно до двадцати пяти развить свой талант.
Больше я с Ароновым никогда не говорил. Но слова его запомнил.

В возрасте двадцати пяти лет я стал заведующим отделом поэзии милого толстенького журнальчика "Мы". И проработал на этой должности год, пока меня благополучно по собственному желанию не выгнали. За что — это отдельный разговор, весьма забавный. Об этом напишу попозже. А сейчас о другом. Как только меня назначили, я решил обзвонить ведущих, на мой взгляд, русских поэтов. Позвонил прекрасному лирику Владимиру Соколову (он прямо с дачи по телефону продиктовал мне несколько стихотворений), робко и безнадежно набрал номер божественно-недосягаемой Беллы Ахмадулиной (она, к моему вящему удивлению, не только сняла трубку, но и пообещала всячески содействовать новому журналу, вспомнив, что когда-то в молодости она с товарищами затевала самиздатовскую газету с аналогичным названием), обратился к Игорю Шкляревскому (он тут же прислал подборку). Ну и т.д.
Позвонил и Юнне Мориц, памятуя о том, что она написала много забавных детских песен для дуэта Татьяны и Сергея Никитиных. Я представился солидно:
— Евгений Викторович, член редколлегии подросткового журнала "Мы", заведующий отделом поэзии. Мы бы хотели напечатать Ваши стихи для детей и юношества...
Юнна Петровна почему-то оказалась явно не в духе:
— Не дам я Вам никаких стихов, — обрушилась на меня лавина увесистых слов маститой поэтессы. — Вы, поколение старых редакторов, узурпировали детскую литературу. Сделали из нее посмешище. Нанесли ей колоссальный вред, печатая совсем не тех авторов... Так что и не просите моих стихов — не дам!
Испугавшись собственной грозной значимости в детской литературе, я не стал спорить с госпожой Мориц, а трусливо постарался поскорее свернуть разговор. Замечательная Юнна Петровна, видимо, имела полное право обижаться на "поколение старых редакторов". И откуда ей было знать, сколько мне лет — представился-то я солидно.

Мне было двадцать пять лет. Я пришел в "Новый мир". И показал свои стихи Олегу Григорьевичу Чухонцеву. Тот нашел у меня одно хорошее стихотворение.
Я удивился:
— Так мало?
Он удивился тоже:
— Я у Пушкина найду пять, у Гумилева три... Одно стихотворение — это для русской литературы очень много.
Прошло пятнадцать лет. Я прочитал широко разрекламированную книгу стихов Чухонцева "Fifia". Елки-палки, у него, кажется, тоже только одно хорошее стихотворение...

На одном литературном вечере я подошел к классику верлибра Вячеславу Куприянову, известному (помимо стихов) тем, что долгое время собирал (зачем?) стихотворные рукописи других авторов.
— Вячеслав Глебович, хотел бы с Вами поговорить о собранном Вами архиве. Может быть, Вы кого-то порекомендуете для нашего журнала?
Куприянов ответил, как отрезал:
— Весь архив съели крысы. Остались только мои стихи…

Алина Витухновская:
Презервативы рвались, как принципы.
Она же:
Если действительность описывают, значит, ее уже нет.
Она же:
Чикатило — единственный Христос, которого мы заслуживаем.
Витухновская — очень талантливая девушка. Читать ее всегда интересно, правда, иногда жутковато.

Приезжал Дима Григорьев из Питера. Остался ночевать. Как старый хиппи, отказался от дивана, лег на пол. Попросил книжки, в частности, все номера "Футурума". Стал читать. Кричит:
— Старик, какой хороший поэт Валерий Прокошин! Надо же — я его раньше не знал.
Я обрадовался. Валера Прокошин из Обнинска — в самом деле поэт настоящий.

Валентина Алексеевна Синкевич, русская поэтесса и издатель из Филадельфии, чьим литературным представителем в России я долгое время имел честь быть, рассказывала:
— Редактор нью-йоркской газеты "Новое русское слово" Андрей Седых (он, кстати говоря, в свое время работал литературным секретарем И. А. Бунина) получил письмо откуда-то из-за границы.
"Дорогой господин Седых, — писал в письме неизвестный антисемит, — что же творится в мире? Повсюду засилье евреев. Нас, русских, везде притесняют. Один Вы — как русский патриот! — и заступаетесь в своей газете за нас, Ваших братьев по духу и крови. Спасибо Вам огромное".
Незнакомец не знал, что настоящее имя Андрея Седыха — Яков Моисеевич Цвибак.
Рассказал эту историю Валентине Алексеевне сам ироничный Андрей Седых.

С Владимиром Алексеевичем Солоухиным, царство ему небесное, я несколько раз разговаривал по телефону. Когда работал обозревателем в еженедельнике "Крестьянская Россия", просил писателя об интервью, предлагал выступить на страницах нашей газеты с публицистикой или художественной прозой.
Владимир Алексеевич всегда отнекивался:
— Да я и не понимаю ничего в нынешней деревне, не пойму, что вообще творится в мире. Но Вы мне звоните, не забывайте!
Это говорил один из лучших писателей-деревенщиков, один из самых мудрых людей, живших когда-либо на земле. Всем нам, болтливым литераторам, — пример скромности.

Многие годы по роду службы я делал (и делаю) интервью с различными людьми. Заметил за это время следующее. Чем незначительней человек, тем увереннее его ответы на вопросы. Что ни спросишь — на все тут же готов ответ. И о смысле жизни, и о природе человека, и о путях выхода страны из кризиса...
…Однажды, лет десять назад, я практически целый день общался с выдающимся писателем Чингизом Айтматовым (меня с ним познакомил Марат Гельман). И поначалу был сильно разочарован в писателе, огорчен его "простотой". От ответов на многие вопросы он просто уклонился. "Кто виноват в нынешнем финансово-экономическом кризисе?" "Не знаю". "Какие советы молодым людям Вы могли бы дать?" "Не возьму на себя смелость давать кому-то советы. Сказать, что один путь истинный, а другой нет, очень сложно. Каждый выводы должен делать сам".
Только потом я начал понимать, насколько мудр Айтматов, как точно он отвечал. Мудрость не в том, чтобы знать книжные ответы на все вопросы (это просто невозможно!), а, видимо, в том, чтобы доходить до всего самому, "не отличая пораженья от победы", сомневаясь в собственных выводах и, в конце концов, отдавая себе отчет в собственной слабости и микроскопичности на фоне необъятной и разумной природы. Как говорил один мудрец: "Я знаю, что я ничего не знаю".

Разговаривал лет двадцать назад с замечательной поэтессой Инной Львовной Лиснянской. Я тогда, набравшись смелости (глупости? наглости?), рискнул заметить, что одна ее ранняя книга меня совсем не вдохновила. По сравнению с нынешними.
— Обычно поэты с возрастом начинают писать хуже, — продолжил я. — А Вы, наоборот, — лучше.
— Согласна, — неожиданно ответила честная поэтесса. — Я почувствовала в себе силы только после тридцати.
Так что не верьте, когда говорят, что поэзия — удел зеленых юнцов и юниц. Поэты как деревья. Начинают плодоносить в зрелые годы.

Поэт Вадим Месяц пригласил в гости на блины. Пили, ели. Читали стихи, пели песни. Познакомился с поэтами Иваном Ждановым, Марией Максимовой, редактором и прозаиком Евгенией Воробьевой, издателем Александром Давыдовым.
Иван Жданов показал свои талантливые фотографии, много читал стихов. Его метод, безусловно, правильный. Он пишет красивые музыкальные метафорические тексты. Смысла в них нет. Он и необязателен в поэзии. Грустно другое — его стихи сделаны сознательно, а поэзия (настоящая поэзия) имеет дело с бессознательным, с Иным.
Интересен Жданов в общении. Нарочито груб (хотя по сути добр), косноязычен, смахивает на юродивого. Но не юродивый. Артист.

Писатель Г. В. Липенский рассказал мне однажды такую историю.
Граф Алексей Толстой принес рукопись "Петра Первого" в издательство. Рукопись приняли. Поручили с ней поработать редактору, корректору. Толстой, узнав об этом, возмутился:
— Как Вы смеете! Я — образованный человек, известный писатель. Я не нуждаюсь ни в редакторе, ни, тем более, в корректоре!
Однако в издательстве все-таки настояли на своем. В итоге корректор нашел у писателя около 600 грамматических ошибок. Толстой был поражен. В знак благодарности подарил корректору перстень с драгоценным камнем. Г. В. Липенскому эту историю поведал поэт (ныне покойный) Г. М. Левин, замечательный человек (я его неплохо знал), который долгое время руководил литературным объединением "Магистраль".

Хороший воронежский поэт Сергей Попов прислал мне по электронной почте стихи Александра Анашевича. Я их разместил у себя на сайте. Через неделю получаю письмо от Анашевича: "Стихи хорошие. Но не мои".
Я извинился. И удалил их с сайта. Интересно, а чьи это все-таки были стихи?

В салоне Николая Байтова познакомился с поэтом Алексеем Денисовым. В воззрениях на литературу не сошлись. Стали говорить о спорте. Оба оказались поклонниками бокса. Алексей провел на ринге 21 бой, только в двух проиграл. У меня послужной список поменьше, но все же...
— Бокс — это танец, — сказал Алексей.
Я согласился.

Саратовский бард Владимир Л. написал песню. Исполнил ее своим гостям, среди которых оказался и я. Песня о любви, чувственной любви, даже с описанием определенных сцен.
Я предложил ему убрать слово "постель" из песни.
— Оно, — сказал я, — здесь явно лишнее. И так понятно, о чем идет речь.
— Нет, убирать ничего не будем, — решительно "отчеканил" Владимир, — это же очень личное. Вы просто, наверное, таких чувств никогда не испытывали, вот и предлагаете сократить песню.
Я спорить, конечно, не стал.

Ко мне в гости приехали питерские поэты Арсен Мирзаев и Валера Земских. Пьем чай, разговариваем. Речь зашла об опечатках. Я похвастался, что делаю как минимум двенадцать корректур своих книжек.
Валера улыбнулся:
— Британскую энциклопедию вычитывали двадцать корректоров. Было сделано тридцать корректур. И все-таки опечатка просочилась. Одна. На обложке.

С десяти до семнадцати лет я активно занимался спортом. Футболом, хоккеем — в клубе "Крылья Советов", боксом — в Доме пионеров и школьников и на стадионе с подходящим названием "Мясокомбинат". Два раза я становился чемпионом Москвы по хоккею. Получил первый разряд по футболу. На ринге провел девять боев, в семи из них победил.
Когда в десять лет, в четвертом классе, я только записался в клуб "Крылья Советов", то оказался, на мой взгляд, одним из лучших игроков. Я начал зазнаваться, перестал регулярно посещать тренировки. Один раз пропустил около месяца. Когда же вновь появился на хоккейной коробочке, то увидел одного парня из нашей команды, который играл, как настоящий ас. Я раньше его не знал. Я понял, что меня обошли...
Признаться в этом самому себе было очень тяжело. Но факт оставался фактом.
С тех пор я старался не пропускать тренировок, но уровня мастерства того парня, к сожалению, не достиг, хотя одно время мы даже играли в одной тройке.
Спустя годы этот парнишка стал "звездой" московского "Спартака", олимпийским чемпионом. Его зовут Игорь Болдин.
Детская спортивная закалка приучила меня не обольщаться на свой счет. Уже в раннем возрасте я знал, что мир иерархичен, что все люди разные: кто-то сильнее, кто-то слабее. И, в принципе, совсем необязательно быть самым-самым-самым. Все равно рано или поздно найдется кто-то, кто сильнее тебя. Нужно просто быть самим собой, развивать в себе с максимальной энергией те способности, которые у тебя есть.

Когда-то в тамбовской юности я ходил в литературный кружок "Слово", которым руководил талантливый поэт и литературовед Сергей Бирюков. Там мы читали друг другу свои стихотворные опусы, обсуждали свежие литературные журналы, пытались (по-моему, безуспешно!) изучать версификационную технику, встречались с различными интересными людьми... В общем, этот литературный кружок дал мне творческих уроков не меньше, чем потом я получил в аспирантуре журфака МГУ.
Когда в середине девяностых я жил в Париже, тоже ходил в литературный кружок. Я узнал о его существовании в одной из многочисленных бесплатных рекламных газет.
Позвонил. Дама объяснила мне по-французски, что занятия проводит доктор Накпаль, и проводит их на английском языке...
Я сказал, что по-английски говорю плохо, но зато, как собака, все понимаю. Дама захихикала и продиктовала мне адрес.
Я пришел. Дворик. Замечательный парижский дворик. Не проходной — как в Москве. Замкнутый — как в Ленинграде. Мощеный. Во дворике — крошечные (как будто бутафорские) двухэтажные домики. Возле каждого — цветы в горшочках, столики...
Господин Накпаль приветливо (по-английски) пригласил меня в дом.
Квартирка меня поразила. Две малюсенькие (метров по восемь) комнатки. Стеллажи. На стеллажах книги и журналы. Все.
Господин Накпаль оказался индусом, окончившим Оксфорд и Кембридж, главным врачом индийского посольства, психотерапевтом и психиатром. Я понял, что попал туда, куда нужно. Рядом с господином Накпалем стояли две женщины, потом подошла еще одна дама.
Женщины начали расспрашивать, кто я такой?
Я сказал правду.
— Ах, Вы из России, журналист!.. — стала восклицать подошедшая мадмуазель. — А я читала Андрея Макина, лауреата Гонкуровской премии. У меня похожая с ним история. У меня тоже бабушка и дедушка англичане, а я живу здесь. Вы, русские, удивительно способные к языкам люди. Макин живет в Париже чуть более десяти лет, а уже пишет на французском, и прекрасно пишет, уверяю Вас — Гонкуровскую премию просто так не дают.
Я довольно улыбался — мол, знай наших!
Ровно в семь Маэстро объявил о начале занятий.
Он достал какой-то журнал и начал по-английски читать стихи. Потом повторил их. Потом опять повторил. Так он читал одно стихотворение раз пять.
Потом как-то угрожающе посмотрел на нас и, точно следователь, спросил:
— Ну что вы скажете? Что имел в виду автор?
Мы начали думать. Или делать вид, что думаем.
Одна девушка — из Венгрии — сказала, что это полет души автора...
Я напряг весь свой куцый запас английских слов и промямлил, что мне понравилась музыка стихотворения. И, может быть, музыка — это и есть его смысл...
Англичанка так долго и сложно что-то говорила, что я практически ничего не понял.
Потом господин Накпаль опять читал стихи. И спрашивал:
— Что вы скажете? Что имел в виду автор?
А мы делились своими впечатлениями.
…Провожая дам до метро, я долго общался с ними. Дамы, как водится в литературных кружках, оказались одинокими. И посему писали стихи. Я понял, что в скором времени моя парижская жизнь станет немножко разнообразнее...

Здание городской ратуши было переполнено. Газета "Фигаро" устроила книжную выставку. 200 лучших писателей Парижа встречались с читателями.
Я приехал туда, надеясь увидеть Эдуарда Баладюра, бывшего премьер-министра Франции, который в последние годы тоже примкнул к нашему брату-сочинителю.
Я опоздал — Баладюр уже уехал. На его месте красовалась печальная табличка — Эдуард Баладюр будет в 14.30.
А я приехал аж в 17.00.
Устав толкаться в толпе любителей изящной словесности и халявных сувениров, я направился было к выходу, как вдруг заметил заинтриговавшую меня табличку — Vladimir Fedorovski.
За столиком сидел элегантный мужчина. И раздавал автографы. Я подошел. Спросил его по-французски:
— Вы, наверное, русского или польского происхождения?
— Я — русский! — ответил мне писатель тоже по-французски. Больше того, я — гражданин России. Но пишу на французском языке. Надо же как-то на жизнь зарабатывать.
Разговорились уже по-русски.
— Я самый издаваемый во Франции писатель из России, — похвастался господин Федоровский. — Моя книга о русских женах французских деятелей культуры вышла на двадцати шести языках. Именно благодаря моим советам Эльдар Рязанов снял многие свои передачи...
...Я ехал домой, в свой неказистый, недорогой отельчик, где меня ждали веселые красные тараканы и мятая печальная постель, и думал о нас, русских. Все-таки мы — феноменальные люди. Выживаем в самых жутких условиях. Пишем на любых языках, связываем себя узами Гименея с лучшими художниками и писателями земного шара. И летаем в космос. И... не можем решить самых элементарных проблем. Тайна сия велика есть.

1994 год. Нью-Йорк. Собираюсь возвращаться в Москву. Звонит Нора Сергеевна Довлатова:
— Женя, Вы уезжаете в Россию, возьмите польские тортики для Кати (Катя, дочь Лены и Сергея Довлатовых, тогда жила в Москве. — Е.С.). Она их так любит!
Я взмолился:
— Нора Сергеевна, ну, какие тортики! Что их в Москве что ли, нет? Да и чемоданы уже все набиты.
Так и не взял я тортики для Кати. И... до сих пор стыдно.

Когда я в первый раз приехал в Нью-Йорк (в 1992 году), был поражен мощью, монструозностью этого города.
А потом адаптировался. Открыл свой, маленький, провинциальный Нью-Йорк, где полно одно-двухэтажных милых домиков.
Сейчас, например, Квинс напоминает мне Мытищи.

Был в мастерской замечательного чебоксарского художника Игоря Улангина. Холсты, краски, компьютер, офортный станок. Ничего лишнего. Игорь и живет в мастерской. Спрашиваю:
— А где же ты спишь?
— На полу, в спальном мешке. Просыпаюсь и сразу начинаю работать.
Вот так и должен жить настоящий художник.