Мой ореховоглазый мальчик с улыбкой ящерицы,
Нынче взгляд твой сквозит апрелем и дышит ладаном.
Заплетаешься в косы наивной небесной падчерицы,
Оплетаешь запястья ладонным сияньем матовым,
Уплетаешь, летаешь, латаешь, играешь в классики,
Циферблатом жонглируешь нервно на старой ратуше.
Плавишь пальцами сальсу на мятых простынных клавишах
И ложишься на веки губами тепло и ласково…

Недостача принцесс — как итог дефицита горошин.
Акварельные принцы звенят у апрельских витрин.
По карнизам порхают плеяды мерцающих кошек,
Вдохновившись этюдами Баха и Экзюпери.
Жестяной перезвон — это солнце струится по крышам.
Ненавязчивый грифельный блюз заключает пари.
Я смеюсь лепестками-шнурками обвязанных вишен,
А ты просто родной — потому что все окна внутри.

Приходят джентльмены с книгами.
Смакуют тени по глотку.
За тектоническими сдвигами
Находят беглую строку
И титаническим усилием
Гнездят в форсунках миражи.
Ультрамарин сетями синими
Ловить над пропастью во ржи
Небезопасно. Сплошь аллюзии.
Аншлюс, анамнез и анфас.
Диагноз верен. Вроде. Сузились
Зрачки. Заманчиво. На час
Калейдоскоп сменяет сепию.
Мы иллюзорности полны.
И мудрость ветхого Асклепия
В лучах дрейфующей Луны
Столь очевидна, что созвездия
Перетасовывают нас
И бреют оккамовским лезвием
За пару фраз.

Мне снится, что нет тебя. Я почему-то есть.
Все сумерки, сумерки. Беглый троллейбус. Здесь
Навылет не принято — сразу наотмашь бьет.
По липам стекает и капает рыжий мед.
Ленивые чайки пугливее воробьев.
Сполна наполняешься временем. До краев.
А воздух кончается. Кажется? Не вопрос!
И утро шершавое ласково лижет в нос.

Октябрь рыжеет заревом,
Зареванно льет дождем.
И я начинаюсь заново.
Пошагово.
День за днем.
И, где-то начавшись, кончено
Неслышное тик-и-так.
И завтра слегка отсрочено,
Примерно на полутакт.
И день, несомненно, солнечный,
И утра ускорен шаг,
И листья осеннее-сочные,
Похрустывая, шуршат.
И кони ложатся по ветру.
Иконопись на песке.
И что-то забыто-новое
Танцует на языке.

Там, под левым ребром, — недоверчивый сизый зверь —
Разложивший несхожий пасьянс лунноглазый хаски.
Если смерть — это лутка с дырой, что по-русски — дверь,
Мне милее окно и безумный крылатый Карлсон.
Что твоя философия? — Ижица, дважды два,
(Вот е2-е4 — и выгодней нету партии)
Обращение кающихся буратин в дрова
И емелиным методом странствия на кровати.
Маршрутный подход устарел, как калым и ять:
Не идти по Пути, а сидеть по привычке дома.
Притаился за ширмой нехитрый фантомный тать,
Превращая в двуглавый бином Вифлеем с Содомом.
Собирая аллюзи иллюзии решетом,
Проверяя качнувшиеся времена на прочность,
Оставляя сомнения-мнения на потом,
Завершая послания искренним словом «очень»,
Как сказал Заратустра не сможет уже никто,
Да оно и не нужно, ведь все и без слов понятно,
Раз эпиграф с постскриптумом сплошь заменил оффтоп
Послевкусием мят(н)ым…

В любви купается Боливия.
И боли нет. И льются ливнями
Лианы. Полинялый лес
Плывет. Пунктиром вьется линия
Кривая. В этом странном имени
Зияет рукотворный крест.
Мой Боливар, на поле минное
Твой ход конем. Незаменимые
Знамена, как известно, есть,
Симон. Петляет между льдинами
Рассветный крейсер. Паутинное
Хитросплетение. Арест
Наложен. Ягодами винными
Закат хмелеет. Тени длинные.
Востоку близок дикий west.
Крадется ночь походкой львиною.
Пролог пропустим. Обессилено
Опустим полог. Это quest.
Усыпан зернышками тминными
Наш путь. Ориентиры мнимые
Мерцают в небе. Счастье est.

Мой Клаус вовсе не святой — он просто милый.
Он лепит снежных лошадей из белой глины
И отпускает полетать на радость ветру.
А после вяжет не спеша носки и гетры,
Да попивает зимний чай со вкусом лета.
И разливается тепло по белу свету.
Мир заполняет благодать — за чашкой чашка —
И солнце тает в тишине медовой яшмой.
Трескуч мороз. С ним в унисон трещат поленья.
И Клаус дремлет у огня в краю оленьем.