Сделав двадцать отжиманий на кулаках, Алан бодро вскочил на кривые ноги и, подойдя к пыльному трюмо возле окна, стал рассматривать свое рельефное тело. «Чем я не Брюс Ли?» – подумал он и, пройдясь по комнате и отдышавшись, снова принял упор лежа. Вошедшая в комнату мать поставила ведро с водой на пол и задвинула его под стол, накрытый клеенчатой скатертью.
– Родниковая? – спросил Алан, не переставая отжиматься.
– Из Мамисантубани принесла, – пробормотала мать и устало опустилась на стул.
– Двадцать, – рявкнул Алан поднимаясь. Снова походив по комнате и отдышавшись, он остановился возле своей кровати с неубранной постелью, лег и, натянув на себя одеяло, изрек: – Не ходи туда, я тебя миллион раз просил.
– Толстого Гочу у родника видела, – продолжала задумчиво мать. – Он сказал, чтобы ты больше не ходил в Мамисантубани, они тебя там ждут и убьют, как только появишься.
Она медленно встала со стула, прошлепала босыми ногами к дивану в углу и тоже легла.
– Пойду когда захочу, – зевнул Алан. – Пусть они сами поберегутся...
Алан проснулся от своего храпа, встал и начал одеваться. Завязав шнурки на кроссовках, он вытащил из-под кровати пулемет и направился к входной двери, однако не спешил выйти.
– А с кем был Гоча? – спросил он, возясь с пулеметом. – Черт, опять патрон застрял в патроннике...
Мать, вздрогнув, приподняла всклокоченную голову и забормотала:
– Не знаю, они все были в форме. Дай мне поспать...
– Ладно, сегодня так и быть я не пойду в Мамисантубани, а вот завтра нагряну туда с ребятами.
Алан резко отдернул затвор, и застрявший патрон, вылетев из патронника, покатился по полу. Он не стал его поднимать, просто перезарядил пулемет и, выпив кружку воды, исчез за дверью.

«Опять очки забыл, – подумал Алан, щурясь на готовое расплавить его солнце. – Вернуться, что ли, за ними? Нет, разбужу мать, и потом сегодня ведь я не иду в Мамисантубани. Вот где надо быть начеку и смотреть в оба, а на Лиахве на хрен они мне нужны. В прошлый раз вылезаю из воды, хочу протереть линзы и щупаю пустоту на переносице. Не сразу дошло, что их волной смыло. Обидно было и смешно до чертиков».
Алан закрыл за собой дырявую створку ворот и зашагал по немощеной, будто вымершей улице. Свернув за угол, он двинулся вверх по асфальтовой дороге в сторону города. Возле заброшенного двухэтажного дома напротив поминальной плиты Алан увидел желтую «шестерку» с затемненными стеклами и остановился в тени абрикосового дерева.
Не спуская взгляда с автомобиля, он подобрал падалицу, разломал пополам перезревший плод и, выбив щелчком из сочной мякоти абрикоса извивающегося червячка, отправил половинку в рот, из другой он выдавил косточку большим пальцем и тоже съел. Окно в дверце машины спустилось, и оттуда выглянул одноклассник Алана – Мита, с которым он дрался в школе из-за Ирмы, вышедшей потом замуж за Толстого Гочу.
– Смотреть на них не могу, – рыгнул Мита, – так я объелся...
Алан взглянул на веснушчатое светлое, как абрикос, лицо одноклассника, затем потянулся к ветке, однако ягод не сорвал, только листья, плюнул и, поправляя на плече ремень пулемета, направился к машине.
– Ты на этой тачке сюда приехал? – спросил Алан, открывая дверцу и садясь на заднее сиденье рядом с черным мускулистым человечком по кличке Куку. Тот, взглянув на нового пассажира, отодвинулся в самый угол и, завалившись на бок, не то плакал, не то трясся от смеха. Салон насквозь пропах анашой, потом и еще какой-то дрянью, и Алан, закашлявшись, оставил дверь открытой, пулемет он положил на колени. Сидящий за рулем Мита повернулся к нему и, стараясь быть серьезным, сказал:
– Мы прилетели сюда на летающей тарелке, землянин.
– С Марса, – пропищал Куку, дрыгая ногами. – Мы марсиане...
Мита, отвернувшись, уронил голову на руль и корчился от смеха.
– Мост заминирован, – сказал Алан. – Неужели на посту вам не сказали об этом?
– Говорили, – бормотал, обнявший руль Мита. – Но я послал их. Мы просто везучие, понимаешь? У меня вчера родился сын, а неделю назад мы украли девушку вот этому коротышке.
– Поздравляю, – улыбнулся Алан. – Но у меня к вам большая просьба: идите обратно пешком.
Куку перестал смеяться и строго спросил:
– А на чем мы вернемся на Марс?
Алан немного подумал и произнес:
– Ну если так, дайте и мне курнуть.
– Нету, – Мита оторвавшись от руля, повернул к Алану абрикосовое лицо. – Все запасы скурили, потому и заехали в этот зачуханный район. Не знаешь, кто тут торгует анашой?
– Был один, – вздохнул Алан, – да недавно умер от передоза.
– Опоздали, значит, – огорчился Куку. – А жаль, заработал бы деньжат или по морде.
– Памятник ему поставили? – спросил Мита, кивнув в сторону поминальной плиты.
– Соседке, – ответил Алан. – В нее ракета попала, сгорела вся, одну только ногу нашли от бедной и похоронили в саду в маленьком гробике.
– Ни хрена себе, – присвистнул Мита. – Не повезло ей. А вот нам прет. Ну-ка, Куку, давай наган.
Куку достал револьвер, покрутил барабан и, приставив ствол к виску, спустил курок. Мита выхватил у него оружие и быстро, как будто боялся спугнуть удачу, проделал то же самое. Четыре глаза уставились на Алана. Дрожащей рукой он потянулся к револьверу и, поднеся холодный ствол к голове, чуть выше уха, зажмурившись, трижды нажал на спусковой крючок.
Взмокший Алан бросил наган на сиденье и вылез из машины со счастливым, но бледным лицом. Закинув пулемет на плечо, он зашагал в сторону малого моста над каналом и даже не обернулся, когда за его спиной раздался выстрел и крики. Алан повернул налево в узкий проулок и спрятался за угловым деревянным домом, из открытого окна которого виднелась голова старушки в черном платке. Мимо на бешеной скорости промчалась желтая «шестерка», и Алан не сомневался, что с ней будет, когда она достигнет малого моста, но все-таки вздрогнул от взрыва, согнулся и, закрыв голову руками от посыпавшихся на него сверху всяких ошметков, подбежал к вывалившейся из окна старушке.
– Черт, – пробормотал Алан, закрыв нос ладонью, – она же мертвая и уже давно, судя по запаху.
Он отошел от трупа и, выглянув из-за угла дома, увидел за мостом охваченную пламенем перевернутую машину. Деревья вокруг были увешаны автомобильными и человеческими фрагментами и напоминали новогодние елки. Вдруг Алан насторожился, ему показалось, что кто-то смотрит на него, и, посмотрев наверх, встретился взглядом с Митой, вернее, с его оторванной головой, застрявшей в ветвях цветущей липы. Надо убираться отсюда, пока никого нет, а то сейчас прибегут с поста и достанут вопросами, что да как и почему. Он быстренько вышел из тесного проулка и очутился над пахнущей рыбой и дерьмом Лиахвой, проносящей свои мутные воды вниз через Мамисантубани.
Тропинка, спрятанная в акациях, привела Алана к пустому каменистому берегу, возле старого деревянного моста. Он уселся на большой нагретый солнцем валун и уставился на воду. Жаль безголового Миту, царствие ему небесное, жена ему сына родила, а он... Эх, Куку тоже докуковался... А могли бы послушаться меня и спокойно вернуться в город пешком, и черт с ней, с машиной. Впрочем, они все равно доигрались в русскую рулетку. Сначала я думал, они на понт меня берут и крутят пустой барабан, а потом увидел патрон, но уже не захотел идти на попятную. Сумасшедшие, только я оказался безумнее и трижды спустил курок у виска. Черт, после этого так жить захотелось. Нарочно бросил наган на сиденье: а так вам слабо? Интересно, кто был следующий? Похоже, Мита, он ведь был без царя в голове. Двоечник. В школе к Ирме клеился, хотя прекрасно знал, что я люблю ее. Тоже мне товарищ. И подрались из-за нее, а Толстый Гоча спокойно стоял в сторонке и вместе со всеми наблюдал, как два дурака размазывают друга друга по камням и песку. Ирма тоже смотрела на драку с моста. Хитрый гад, этот Толстый Гоча. Никто и не догадывался, что это он ее дрючит. Только в девятом классе, когда уже нельзя было скрыть пузо под школьной формой, всё прояснилось: учителя подняли скандал, и толстый Гоча увез Ирму на красной «девятке» в свой большой дом в Мамисантубани. Теперь там руины. Интересно, он знает, кто поджег его особняк? Плевать. Надо будет убить Толстого Гочу, и тогда Ирма вернется к родителям, и кто помешает мне жениться на ней, Мита?
Алан заметил на другом камне обмылок и встал. Как кстати, сейчас освежусь. Осторожно, чтоб песок не попал в механизм пулемета, он прислонил свое оружие к валуну, скинул одежду, взял мыло и, обжигая в песке ступни, подошел к воде. Отсюда хорошо был виден высокий берег Мамисантубани, где Толстый Гоча с дружками поджидал его в засаде. Алан вошел в реку в том месте, где течение было не очень сильным, и, нащупав ногами песчаное дно, остановился. Здесь вода была ему по пояс. Окунувшись с головой, он принялся намыливать себя, пока не стал похож на глазированную фигурку. Шум реки приглушил звук выстрела, и мыльная пена на груди Алана стала розовой. Он попытался выбраться на берег, но потом как будто раздумал и, махнув рукой, погрузился в воду...

Толстый Гоча, поборовшись с течением, выплыл на берег и, тяжело дыша, опустил свое волосатое брюхо на раскаленный песок. Он посмотрел на сидящего рядом Кучу и попросил прикурить ему сигарету.
– Курить вредно, – сказал Куча и полез в нагрудной карман камуфляжа. – Не надо было говорить матери Алана, что мы поджидаем ее сынка.
– Не хочу его убивать, дурака, – вздохнул Толстый Гоча и, перевернувшись на спину, попытался смотреть на солнце открытыми глазами.
– Он же твой дом поджег.
– Знаю, все равно не хочу, мать его...
Куча протянул прикуренную сигарету Толстому Гоче, и тот, затянувшись, блаженно улыбнулся. – Куча, скажи мне, почему вы, маленькие, такие злые, вонючие и кровожадные, а?
Куча собрался ему ответить, но тут прогремел взрыв, и сигарета выпала изо рта Толстого Гочи прямо на волосатую грудь. Запахло паленой шерстью.
– Горю! – крикнул Толстый Гоча, хлопая себя по животу и ляжкам. Тлеющий окурок, искрясь под ударами Гочиных лап, скатился вниз и прожег его семейные трусы.
– Ныряй, в воду ныряй, дебил! – орал Куча, катаясь по песку, перебирая ножками, обутыми в тяжелые солдатские ботинки. – Ох не могу, сейчас сдохну от смеха!
Толстый Гоча бросился в реку, поплавал немного и вылез на берег. Он внимательно осмотрел трусы и, подмигнув приятелю, просунул палец в дырку.
– Я же тебе сказал, что курить вредно, – сказал Куча, берясь за винтовку с оптическим прицелом. – Пойду погляжу, что там случилось.
– Зря не пали, – предупредил Толстый Гоча.
– Ладно.
Куча скрылся в зарослях ивняка, а Толстый Гоча, сняв трусы и отжав их, подошел к кусту, где в тени лежала примятая сверху автоматом форма с нашивками солдата грузинской армии. Он уже оделся, когда раздался выстрел, и через минуту из кустов вылез взволнованный Куча. Положив винтовку на плоский камень, он стал снимать с себя форму.
– Я подстрелил осетина, он был очень далеко и мылся... Думал, не попаду в него с такого расстояния, а он бултых в воду. Сейчас его сюда принесет.
Толстый Гоча первым увидел труп и как был, в одежде, бросился в воду и вытащил его за волосы на берег.

Вечером к роднику в Мамисантубани пришла старушка с бидоном и, набрав воды, хотела уйти, но грузная фигура преградила ей путь.
–  Гамарджоба, бабо Оли, – сказал Толстый Гоча.
– А, Гоча, это ты? – пролепетала испуганная старушка. – Салам, гамарджоба, сынок. Как поживаешь?
– Как можно жить во время войны? Конечно, плохо.
– Да, хорошего сейчас мало, – согласилась старушка, она хотела еще что-то добавить, но Толстый Гоча перебил ее.
– Алан лежит в моем доме, – сказал он, показав рукой на руины, где уцелела одна из комнат. – Пусть приходят за ним и забирают, похороны я беру на себя...
– Хорошо, сынок, – всхлипнула старушка, – я все передам.
– Алан был моим другом... И скажи его матери, что мне очень жаль...