Зачем-то я всё это помню: мачты, стеньги, брам-стеньги, бом-брам-стеньги, бушприт, утлегарь (и бом-утлегарь, конечно), и это всё укреплено стоячим такелажем: штагами, вантами (ступеньки в вантах называются забавным словом «выбленки»), а на мачтах – реи, гафели и гики, а на них паруса: фок, грот, бизань, марсели, брамсели, бом-брамсели, стаксели, лисели и кливера…
Мне это давно не нужно – совершенно не нужно. Я никогда не был моряком и наверняка уже никогда не буду. Это имело смысл, когда я был маленький, и мы с пацанами делали кораблики или смотрели кино про пиратов. Можно было хоть понтануться знанием этой ерунды, но эффект был весьма кратковременный и слабый – мы не любили понтов, мы уважали полезные умения и полезные вещи. Мой самодельный парусник был увешан умными, прекрасными, непонятными словами, но сработан был неуклюже и совершенно не держался на воде. Мог ли он соперничать с Мишкиной моторкой – электрической, пластмассовой, стремительной?
Лет двадцать спустя, в какой-то забегаловке, пил я со случайным человеком жуткое коричневое пойло. На этикетке бутылки с пойлом был кораблик, в котором я узнал «Золотую лань» Дрейка.
– Это «Золотая лань», – сказал я. – Знаменитый английский галеон шестнадцатого века…
– А не хрен ли с ним? – спросил мой собутыльник.
– А действительно?..
Еще это имело смысл, когда сын подрос до корабликов: мы клеили парусники из бумаги, лепили из пластилина, выстругивали из деревяшек, и я радостно экзаменовал парня по деталям такелажа, рангоута и парусного вооружения. Мы запускали в парковом прудике фрегаты из коры и листьев, и с каким наслаждением я советовал: «Брасопь паруса к левому борту, он тогда пойдет бейдевинд!» И сын меня понимал! Он заучил всё это не хуже меня, и для него это тоже звучало музыкой, и это было настоящее счастье.
Потом сын подрос, у него появилась куча новых интересов, и парусные модельки превратились в обычную детскую коллекцию, деталь интерьера. Когда бываю у сына, иногда подхожу, рассматриваю, называю по именам: «Катти Сарк», «Фермопилы», «Надежда», «Меркурий»… Прикасаюсь, бормоча, оживляя в памяти волшебные слова: «Руслени, топенант, эзельгофт…» А ничего не оживает. Никакого волшебства в этих словах больше нет – это просто детская коллекция, пыльные дохлые бабочки, приколотые ко дну конфетной коробки.
Вообще я намерен жить довольно долго, но даже по моим подсчётам, приближается середина… То есть, день, когда вся эта прелесть кончится – уже в обозримом будущем. Думаю, в этот день они и оживут – корабли, намертво уснувшие в моей памяти.
Поднимется ветер – легкий, прозрачный бриз – и серенькую душную пыль, покрывающую палубы, снасти и паруса, сдует куда-то, непонятно куда, наверное, в то самое небытие, куда провалится мое тело. А ветер усилится и заколышет невесомое ситцевое небо, и оно захлопает, как белье на веревке, замельтешит перед глазами, закрывая обзор, а когда откроется – корабли будут уже далеко в море.

Мы гуляем. Я не очень люблю такую погоду – на весеннем солнце кажусь себе каким-то пыльным, старым и не совсем настоящим. И мир не совсем настоящий: тусклый, скучный весь – как из мешковины. И какая-то абсолютно неживая хрень просвечивает свозь рядно мира, сквозь меня и сквозь всю нашу компанию. Компания внушительная: вчерашний я, позавчерашний я, я на той неделе, еще дюжины две чем-то похожих на меня типов и собственно я. Кое за кем из нас ползут тени, ещё несколько теней ползут просто так – без хозяев. Временами к нам присоединяется шумная воробьиная кодла, предводительствуемая мелким полуденным демоном. Через них тоже просвечивает.
Ветрено. Ветер теплый, упругий, но дышать им нельзя – это не воздух. То есть, воздух в нем тоже есть, но мало, не хватает. Вдыхаешь, вдыхаешь – а ни фига, пусто внутри. Зато в нем есть всякие мелкие предметы: обрывки пакетов, бумажные деньги, прошлогодние листья. Ветер выхватывает у меня изо рта табачный дым, скатывает его в мохнатые шары и уносит с собой.
В бледном небе висит единственное большое облако, похожее на темно-синего павлина. Голова у павлина невнятная, полупрозрачная, исчезающая. Зато довольно отчетливо виден нехилый такой хвост, и павлин его на нас как бы кладет.

Ничего особенного. Просто вдруг чувствуешь, что как-то оно полегчало. Особых поводов для радости нету: вот разве что легко, без одышки взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, ну еще девушка на улице встретилась ужасно хорошенькая и посмотрела с явно фальшивым безразличием. Глазком серьезно так сверкнула и волосы поправила. А я иду себе дальше, и у меня морда сама собой становится такая хитрющая, что кошка на крыше гаража перестает вылизывать задницу, всматривается в меня и чихает.
Когда вот такой фигни наберется побольше – оно и отпускает… То самое оно, которое я называть не хочу. Да и не знаю названия. Тухлые рыбьи пасти, вцепившиеся в сердце, в виски, в суставы. Мотивационный кризис, сука…
Отпускает всего самую чуточку, но этой чуточки хватает, чтоб проснулось любопытство, и я верчу носом по сторонам: та-а-ак, и чего у нас тут? А у нас тут потихоньку начинается ночь. У орущих во дворе детей становятся вечерние лица и голоса, бухой сосед лирично икает на балконе. В небе сонно гудит самолёт, и пассажиры спят, спят. А экипаж не спит, ему нельзя, но все зевают: и первый пилот, и второй пилот, и остальные тоже зевают, до хруста в челюстях. Только одна стюардесса не хочет спать – остановилась в проходе, замерла и думает: «Господи, это я? Это я лечу тут сквозь ночь совершенно одна на свете?»

У нас еще тепло. Осень ощутима пока только в легких ехидных намеках ночного ветра, в хриплом баритоне подросшего за лето скворчонка, в неуловимых моментах беспричинной печали. Поверхность пруда потихоньку перестает бездумно гонять блики и начинает всё строже и пристальней всматриваться в небо. Это время первой осенней рыбалки. Дети берут самые крепкие удилища, с самыми толстыми лесками и громадными острыми крючками. Наживку не готовят, потому что не рыба нужна им – нет, не рыба! А нужен им старый башмак-утопленник по прозвищу Сапог. Рыбы уж знают и даже не суются. Это не их день, им должно лишь смотреть и пускать пузыри.
Сапог тоже пускает пузыри, но намеренно направляет их в сторону, чтоб забулькало не над ним, а в другом месте. Он не собирается становиться легкой добычей! Однако и дети хитры – и не ведутся на уловки, ибо знают, с кем имеют дело. И всё же никогда еще, никогда никому не удавалось выловить коварного старца ранее сумерек. Он любит ловиться именно в сумерках, когда появленье его из глубин выглядит таинственно и страшно. И дети принимаются дико вопить в полупритворном ужасе. «Тятя, тятя! – вопят они. – Наши сети притащили Сапога!»
«Какая-такая Тятя? Какие, нафиг, сети?», – каждый раз удивляется Сапог, мокро и грузно вися на крючке. Он не знает стихов Пушкина, он полагает, что маленькие паршивцы то ли издеваются, то ли бредят от страха. Его вытаскивают на берег, выливают воду и уносят в дом. Пруд успокаивается, замирает и принимается отражать ночь. Этим кончается лето.
Весной и летом Сапог занимается лягушками. Лягушки-девочки по очереди прячутся в нем, и сидят в самом его носке, выращивая на головах серебряные короны из воздушных пузырьков. Сапог становится драконом, и мускулистые рыцари-самцы вызывают его на бой. Они бьются о его вечную, стальную кирзу с такою страшной силою, что принцессы восхищённо пугаются, выскакивают и начинают метать икру. Сапог притворяется убитым, и довольные рыцари победно окропляют икру молоками а потом выскакивают на поверхность и громко хвастаются. Потом для головастиков Сапог становится то таинственной пещерой, то страшной щукой-лягушкоедом, а позже просто домиком, маленьким и тесным. И вот когда головастики вырастают из Сапога, когда им становится с ним скучно – тогда мир чувствует приближение осени.
Осенью и зимой Сапог занимается мышами. Сначала мыши даже не хотят смотреть в его сторону, потому что от него пахнет лягушками, и мыши ревнуют. Но потом пробуждается печка, сапог высушивается и пахнет теплом, покоем, домом. Мыши переносят в него вещи и запасы и начинают зимовать. Большую часть холодного времени Сапог спит, а мыши в нем шебуршатся, пищат и безумствуют. Бывает, они расшалятся так, что Сапог просыпается. Тогда в его темных недрах оживают древние дремотные сказки, и мыши слушают их и спят. Тихо становится в доме и на всём свете. Снег идет.
Но выспавшись, набравшись сил, мыши каждый раз начинают безумствовать еще пуще. И однажды они так надоедают Сапогу, что он выходит из себя. «Всё! – думает он. – Нету сил моих больше! Утоплюсь!» Понятно, что это он сгоряча так думает, но мыши всё равно обижаются – собирают барахло и выселяются. Тогда уж по-настоящему обижается Сапог: «Не, ну нормально? Теперь уж точно утоплюсь – назло!» И на этот раз он в своём решении тверд, и в мире начинают таять льды и снега. Когда оттаивает пруд, дети выносят Сапога на улицу, собираются в трагическую процессию и запевают душу рвущую песню:

С песнею несут они Сапога топить. И когда песня кончается, раздается громоподобный плюх! И все рыдают и ржут. Ну, тут и весна приходит.

Снилось что-то хорошее, но вспомнить не могу – сон исчез. Только летают в пустоте серые шерстяные клочки, и ещё немного слышны остатки запаха – прохладного, травяного…
А, это не из сна – это тети Валина кофта пахнет. Тетя Валя от нас ушла уже давно, а кофта осталась, и я в ней теперь сплю. Отец хотел выкинуть, но я не дал. Сказал, что мне надо – и всё. Он даже не бурчал, не то чтоб руки распускать, как раньше. А то у меня разговор короткий: закопаю на огороде рядом с мамой, Наташей и Рексом.
Вообще-то, там только Рекс закопан по-настоящему, потому что я видел как он умер. Я тогда до вечера ждал, чтоб он ожил, но он не ожил. И я его закопал и поставил крест. Потом, правда, поперечную палочку я отвязал, потому что тетя Валя сказала, что Рекс некрещеный. А мама и Наташа были крещеные, поэтому у них кресты стоят. Их я тоже не сразу похоронил – только когда убедился, что они умерли. Сначала ждал-ждал. Даже когда отец сказал, что они не вернутся, потому что они как бы умерли, я всё равно ждал, ещё долго. А потом понял, что нет смысла, и похоронил их. Отец выдернул кресты, но я сделал другие, и пообещал, что если он к могилам ещё раз сунется, я и ему крест поставлю.
Могилы тревожить нельзя! Потому что, если потревожить – то покойники потом являются. Помню, как я испугался, когда мне летом мама явилась и с ней еще большая девочка, похожая на Наташу. Самое страшное, что они были совсем как живые, только лица у них были мертвые и запах очень чужой – живые так не пахнут. Они меня звали к себе, хотели, чтобы я тоже умер, но я закричал и убежал, а потом отец их прогнал и сказал, что мне показалось. И что девочка на Наташу совсем не похожа… И что больше он никогда меня пальцем не тронет, и могилы не тронет.
С тех пор мы с ним только один раз поругались – из-за тети Вали. Я тогда о ней заговорил, а он вдруг начал кричать, что я псих, и что никакой тети Вали нету. А я ему говорю, что, мол, сам он псих, и что теперь-то уж конечно нету – ушла потому что! Потому что кто с таким, как он, будет жить? А про себя тогда еще подумал, что и я, честно говоря, не подарок. Ну, есть в кого, вообще-то…
А он мне орет, что ее и не было никогда. А я ему ору, что как это не было, когда вот кофта! А он мне – что эту кофту я с помойки сам притащил. Потому что вечно всякую дрянь в дом таскаю.
Тут я обиделся. Во-первых, если и таскаю – то не дрянь, а очень полезные вещи! Войлочный сапог вот принес – и в нем потом одна мышка сделала гнездо и родила маленьких. А во-вторых, как я мог принести эту кофту с помойки? Какой дурак выкинет на помойку такую хорошую вещь? Поэтому пусть не морочит мне голову – я прекрасно знаю, что была у нас отличная тетя Валя, она со мной разговаривала и пела мне, и вообще нам с ней было хорошо. А что с отцом она не разговаривала – так о чем с ним говорить? Короче, наорал я так, что самому стало противно…
Вышел я на улицу, лег прямо в снег и начал умирать. Но не успел, потому что отец тоже вышел и лег рядом. И мы так немножко полежали, а потом пошли домой. Вот ведь, всякие глупости хорошо помню, а хороший сон вспомнить не могу… Можно бы попробовать снова уснуть, но он уже не приснится – проверено.
И тут мне что-то мокрое ка-ак шаркнет по голой ноге! А я ка-ак заору! Вскакиваю. А на постели сидит такой маленький волосатый типчик – довольно толстенький, весь серый, с черными ушами и черным носом. И хвостом машет.
На крик отец с улицы прибежал.
– Проснулись, пацаны? Знакомься, Андрюха, это Рекс.