Кончается прозрачный керосин
 в осенней лампе –
 у забора школы
 вот-вот погаснет язычок осин,
 и станет мир бестрепетным и голым.

 И будешь тих, как ветка за окном,
 и будешь тих,
 как  первый снег, над сущим
 по воздуху ночному босиком
 меж сном и явью медленно идущий.

 Пахнет воздух брошенным жильем,
 сажею, трухлявой половицей…
 Вроде поле голое кругом,
 осень, улетающие птицы,

 роща, безголоса и темна…
 Но рисует тихий бес тревоги
 крышу,
 стену с прорубью окна,
 скорченный ботинок на пороге.

 В белый сон вторгается черный бык,
 тяжко дышит, лижет горящий иней…
 Ее будит собственный острый крик,
 от быка оставив лишь пару линий.

 «Мама, он мне снится, опять, опять…».
 Мать ее целует, берет на руки
 и качает, зная, что умирать
 час пришёл кому-то в глухой округе.

 Так не раз бывало…
 Во тьме она,
 убаюкав дочку, о чем-то немо
 молит Бога, смотрит в проем окна,
 где зима несет нам молчанье неба.

 Земля, покинутая Богом,
 глуха, огромна и груба…
 Как будто небо мимоходом
 коснулось горестного лба,

 и дальше двинулось – ни вести,
 ни снов, ведущих за порог.
 Всё больше времени и места
 для наших страхов и тревог,

 всё тоньше дымка над холмами,
 всё хрупче инистый осот…
 И вот у нас над головами
 зиянье хищное высот,

 и там, где пасынок их робкий
 тихонько вьется – первый снег,
 стоит подсолнух одинокий,
 как в тяжкой думе человек.

Где перо кружит посреди двора,
и мерцает льдинка на дне ведра,
где листок летит в пустоте ветвей
и уже не помнит тоски своей,
человек живет – одинок, тяжел…
И зима приходит в притихший дол.

Человек зимой молча топит печь,
человеку хочется просто лечь,
и смотреть как рядом с его тоской,
с тишиной немыслимой, с темнотой
вещи легче… легче…
И снится дом,
где повисло яблоко над столом.

Утешенье приходит тогда,
когда больше не ждешь утешенья:
осторожно заглянет  звезда
в глубину твоего  отрешенья.

Клюнет лист налетевший в плечо,
терна шип оцарапает локоть,
и на уровне уха сверчок
станет в сумраке цвиркать и цворкать.

Вроде малость, пустяк, ерунда,
но дохнет утешеньем оттуда,
где терновник осенний, звезда,
узкоплечее певчее чудо.

А здесь и смерть не трудно продремать:
похмельной ночью, матюгнувшись, встать,
глотнуть воды, качнувшись полусонно,
и, стукнув кружкой, не услышать звона.
Коснуться лбом немытого окна:
все та же ночь – без Бога и без дна.
И снова лечь на жесткую кровать…
И с тяжким изумленьем осознать,
что петел твой к шести не пропоет
и квелый день стернею не придет
к двери глухой…
И изгнанный взашей
из твердолобой памяти вещей,
ты не найдешь ни уголка, ни щели
в простых словах – они перегорели
спиралью чуткой лампочки стоваттной,
истаяли горошиною мятной
на языке не снящегося детства…
И остается не спеша одеться
и ручку двери в темноте найти,
чтоб смерть свою, как поле, перейти.
И по дороге, растерявши в прах
последний разум и последний страх,
в себе учуять робкое свеченье,
не ведая,
что это очищенье.

Приходит час и страху увядать
иль рваться пряжей в темноте сердечной,
и скрипке сипло за окном играть
в глухом дворе о временном и вечном,
где плакальщиц воронья суета
у красного раскрытого футляра.
И станет вдруг доступна простота
твоим стихом зашептанного дара
неспешно жить,
смотреть в свое окно,
лущить фасоль,
тянуть за словом слово
и наблюдать, как светится вино
меж пальцами в стакане стограммовом.

Все хорошо...
Еще хранит тепло
сиротское, беспамятное, птичье
карман глубокий старого пальто,
в котором ты найдешь лишь пару спичек

да медный грош с табачинкой сырой,
прилипшей крепко к полустертой решке.
Все хорошо...
Над бездною с тобой
чертополох, боярышник, орешник.

Бессмертие проходит тишиной.
Бессмертие проходит стороной,
весь мой улов – лишь мелкая плотица.
Глотну вина. Прокашляюсь в кулак.
Крошится свет, как дедовский табак,
комок земли в моей руке крошится.

Как хрупко все живущее – хоть плачь!
Вот горестный надломленный калач,
в нем яблоко – дарованная малость.
Вот свечка незажженная. И вновь
ты говоришь: «Любовь, родной, любовь…»
Я говорю: «Родная, жалость… жалость».