Из каждых трех или четырех в комнате
один всегда стоит у окна.
Он обязан увидеть несправедливость в терниях
и пожар на холме.
Он обязан увидеть, как уцелевших людей
возвращают вечерами домой, словно разменную монету.
Из каждых трех или четырех в комнате
один всегда стоит у окна.
Волосы его темны над размышлениями его.
А за ним, позади, слова.
А впереди — голоса, бродяги без заплечных мешков.
Сердца без припасов, пророчества без воды
и большие камни, поставленные там
и оставшиеся закрытыми, словно письма
без адреса и адресата.

Все поколения до меня вложили в меня
частичку за частичкой, чтобы я
возник однажды здесь, в Иерусалиме,
сразу, за один прием, словно молитвенный дом,
или благотворительное заведение.
Это обязывает. Имя мое — это имя тех,
что сложили меня.
Это обязывает.
Приближаюсь к возрасту,
в котором умер отец. На моем завещании много
заплат.
Я должен менять свою жизнь и смерть каждый день,
чтобы исполнить все пророчества, предвещанные мне.
Чтобы они не обернулись ложью. Это обязывает.
Я оставил позади свое сорокалетие.
Уже есть работы, которые я не получу
из-за этого. Если бы я был в Аушвице,
меня бы не послали на работу,
а прямо в газовую камеру.
Это обязывает.

Во дворе разлита весенняя нега,
цветет дерево,
четыре девочки играют
в перерыве между двумя уроками
святого языка
перед мраморной стеной мемориальной:
Леви, Сонино, Касуто и другие
в ровных строчках,
словно в газете
или в торе.
А дерево здесь стоит не в память
чего бы то ни было,
а в память этой весны,
ариведерчи, отец наш,
бона ноте, царь наш.
Слезы в глазах —
словно сухие крошки в кармане,
оставшиеся от съеденного пирога.
Бона ноте, Сонино,
ариведерчи, шесть миллионов,
девочки, и дерево, и крошки.

Свободна, свободна она, свободна от тела,
и от души свободна, и от крови, а кровь она и есть душа.
Свободна от желаний, и свободна от внезапного страха,
и от страха за меня, свободна от уважения, свободна
от стыда,
свободна от надежды и отчаяния, огня и воды,
свободна от цвета очей своих и от цвета волос,
свободна от мебели, свободна от ложки, ножа и вилки,
свободна от Иерусалима небесного и Иерусалима земного,
свободна от личности и от удостоверения личности,
свободна от печатей круглых,
и от печатей квадратных,
свободна от фотографий, и свободна от прищепок,
свободна она, свободна.
И все буквы, и все номера,
обозначавшие жизнь ее, тоже свободны
для новых сочетаний и новых судеб, и новых игр
всех новых поколений, что придут после нее.

Она вышла в одну-единственную дверь,
через которую выходят из этого мира все умершие.
Это та одна-единственная дверь,
через которую входят в мир.
И новое имя ее,
как у всех:
блаженнапамятьее.
А полностью имя ее отныне и до Страшного Суда:
Фрида Блаженнапамятьее.

Сад, посаженный в честь парня, павшего на войне,
стал походить на него, каким он был
двадцать восемь лет тому назад.
Старые родители его приходят сюда
почти каждый день — посидеть на скамейке
и посмотреть на него.
И каждую ночь жужжит в саду память,
словно моторчик.
А днем его не слыхать.

Мельница эта никогда не молола муки.
Она молола ветер и птиц
желаний Бялика, она молола
слова и время, она молола
дождь и даже орудийные снаряды,
но никогда не молола муки.
Теперь она обнаружила нас,
и каждый день она мелет наши жизни,
чтобы приготовить из нас муку мира,
чтобы испечь из нее хлеб мира
для поколений грядущих.

Пастух-араб ищет козленка на горе Сион,
а напротив, на горе, я ищу своего
малыша-сына.
Пастух-араб и отец-еврей
оба пока не преуспели.
Голоса наши встречаются над
прудами Султана, что в долине меж нами.
Мы оба не хотим, чтобы попал
мой сын или его козленок
в страшную машину Хад Гадья.
А потом мы нашли их в кустах,
и голоса наши вернулись к нам, и плакали, и смеялись
в нас.
Поиски козленка или сына
всегда становились началом
новой веры в этих горах.