На старом пустыре давно построен дом,
в укромных уголках приют находят пары…
Прочитан много раз старинных улиц том,
известны назубок меню бистро и баров.

В уютной тесноте кофеен и церквей
проложен мой маршрут прогулок постепенных.
Я по нему провел такую уйму дней,
порой, забывшись, проходя сквозь стены.

Здесь мне знаком каштан, а там швейцар-старик.
Вот книжный магазин, в котором я когда-то
купил – не сосчитать как много разных книг.
Они ведь тоже в чем-то виноваты.

А с этого холма смотреть так славно в даль,
на солнце, кровью яростной налившееся.
Так можно жизнь прожить, и будет вечно жаль
несбывшегося.

По дороге в Каунас, на две половины
делит автострада городок старинный.
Там меня встречают озеро в низине,
церковь голубая у дороги зимней.
Стелются по насту голубые тени –
церкви деревянной крашеные стены.
Стынет в зимнем поле озеро в низине.
На земле литовской – малая Россия.
Не дают проходу… И лечу я – мимо,
Чтобы не остаться, – неостановимо…
Чтобы не связало сожаленьем тайным,
я без остановки мимо пролетаю.
Не вести невесту с поцелуем нежным
в церковь голубую в поле белоснежном.
Не сойти в низину к озеру склониться:
там лицо чужое может отразиться.
В ясном небе – кругло – облачные купы,
позади остался васильковый купол.
На пути обратном по руку другую
еле различаю церковь голубую.
Темнотой укрыто спящее предместье,
в прорубях озерных замерли созвездья.
Снова, раз за разом, год за годом, вечно
с голубой церковкой при дороге – встреча.

– Темные воды, подземные реки,
почвы слоистой кремнистое млеко,
по капиллярам, кирпичным протокам,
вверх восходите, подземные воды!
Тайно, навстречу ливневым стокам,
до чердаков, перекрытий и сводов,
чтобы из нас источившейся кровью
больно набухли ровные кровли!

Ты отодвинул затвор проржавевший,
в наши останки, сухие, как сено,
пальцы влагавший, странно глядевший
на феномен консервации тлена,
знай, что под городом, под мостовыми
мы не забылись в песчаной постели.
В дом твой и в сон твой слезами своими
с темным теченьем подняться сумели.

Темные воды, подземные реки,
Вильни и Вилии светлые струи.
Город смыкает зимние веки,
площади густо пургой гримирует.
И на Рождественской спиленной ели
дети зажгут разноцветные свечи.
Быстро на  улицах вызреет вечер.
Пилами взвизгнут электросвирели.

Холод раскинет сети паучьи,
в льдины увяжет гибкие струи,
но до еловых веток колючих,
где под свечами люди пируют,
темные воды поднимутся молча,
точно по следу, с чуткостью волчьей,
прямо от места рожденья лесного,
к спиленной ели –  кровь неживого.

Чем ты напуган? Что воды земные,
всех принимая, все пропитали?
Тем, что мы – мумии – не умирали?
Тем, что в ложбины, в холмы городские
остро вонзаются зимние звезды?
Тем, что полощущий легкие воздух
выдохнут нами тысячекратно?
Тем, что тасуется время, как карты?

Путник, идущий навстречу себе,
странник, по мелкой поземке плывущий,
к кухонной водопроводной трубе
слухом приникни, не мочкою уха:
слышишь – шумят монотонно и глухо
тяжкие ветви, подземные кущи
там, где в гранитных и глиняных рощах
блещет слюда, словно молнии росчерк.

Вот он, привал на десяток веков –
гостеприимны земные пустоты –
вспомнить воздушную жизнь облаков
и поцелуев пчелиные соты.
Времени надо распутать силки,
вынуть из них мотыльков и репейник,
бросить в подземное русло реки,
чтоб они наверх взошли без ступенек.

Мы у долины реки Качергине
в княжеский ключ не опустим ладоней.
В заводях гулких, водах бездонных
плавать не станем, блаженно нагие,
криками радостными оглашая
эти подземные долы и горы.
В мертвой воде закипает живая,
ветер влетает в заснеженный город.

Там, наверху, в Свято-Духовом храме,
люди возносят к небу молитвы.
Мы обращаемся к тем, кто над нами.
Темной росой проступают на плитах
воды немые, подземные реки.
Мы, отражаясь в чернильном потоке,
руки в себя погружая по локоть,
плачем и молимся – о человеке!

Вспоминают, что был он грозен,
а любил ли цветы – кто знает?
Но приносят цветы на Россу,
к сердцу маршала прижимают…

А еще здесь лежат жолнежи
в полевой травяной одежде,
и оплаканы, и забыты.
Покосились, осели плиты.

Он, быть может, сказал бы тоже:
– О Литво, ты – как здоровье!
Сердце маршала… Господи Боже! –
человечье сердце, сыновье.

Величаво его надгробье,
все искрится, как черная льдина.
Здесь легли, когда час их пробил,
вместе – мама и сердце сына.

Что ж наделали мы с сердцами –
или сердце делает с нами? –
наши матери плачут над нами
и ложатся в землю – с сердцами.

Храбрый маршал, суровый, строгий,
гнев ты редко менял на милость,
унесли твое тело ноги,
только сердце – не подчинилось.

Засыпает могилы снегом,
оседает на землю небо.
Не молчит под землей и снегом
сердце маршала, молит небо:

– Хоть на час, дозволь возродиться,
телу с сердцем соединиться,
проводить с Бекешовой горки
хоть одну вечернюю зорьку!

Ах, какие же здесь закаты
сыплют пригоршни жара в реки!
Ах, как тихо лежат солдаты –
в землю вкопанные шеренги.

Маршал, маршал, маршалек польский,
окруженный бесстрашным войском;
вы в земле, как немые в храме,
разговариваете сердцами.

Пусть услышит Господь молитву!
Как же любят тебя, о Литво,
жематийцы и аукштайтийцы,
и дзукийцы, и сувалькийцы!

Пусть молитву Господь услышит!
Этот город – крестами вышит,
во Твою он поднялся славу,
храм единый и многоглавый!

Все сердца в нем должны смириться,
повернуться друг к другу лица,
возродиться в любви и братстве,
призывая:
– Живи и здравствуй!