1
Ночь глубока, как нож,
вошедший в плоть,
и удержаться лишь за рукоятку
в пространстве сем,
где вещи по порядку
                             разложены,
и ты один – волчок,
юла, елозящая по паркету,
собой закрывшая отток для света
по черенок.

Ты не умрешь, поскольку никому
нет дела… Что же до причины:
кленовых листьев стрельчатые спины
подставлены пытливому уму.
Певец предпочитает немоту
за дверью выстроившемуся отделенью
из соловьев в кирзе и изумленью
пернатым шлемам их на птичьей голове.

Ты не умрешь. И некого прижать
к лицу, помимо дерева в проеме
окна вагонного; и рыбу в водоеме,
схватив за жабры, в губы целовать.

Пыль в комнате, и падает листва
на табурет и солнечную пряжу.
Жаль – треугольник оставляет влагу
тяжелую
и пятна на бумаге,
еще сквозняк и ткацкий беспорядок
внутри, где мясо ропщет,
десять кряду
ударов пропуская…

Не грусти
об умственности нашего уклада
душевного. Искатель маскарада
устал и сердце вынул из груди.

А если о любви, то очертанья губ
подобны наклоненной лодке,
и это всё. А щебень и известка
оставлены за волнами вдали;
кленовый город, волны, корабли
и порванная на груди рубаха
особняка, и персонажи краха,
и персонажи красок на крови.

О подожди! Когда бы жизнь могла,
она б с тобою поиграла в жмурки,
нож – косоглаз и дремлет у печурки,
как кот.
Плод раскрывает плоть
на дереве желанья и познанья.
Мгла дачная дощата.
                                          Расставанье
в тебе по черенок. И он – рычаг
себя поднять как яблоко на небо;
актер качается, и зритель просит хлеба;
и медленно течет вода из хлева,
и птичница несет зерно в горсти.



2
………………………………………………….

И птичница несет огонь в горсти.
И мальчик смотрит удлиненным глазом
в щель между веками в ущелье лаза,
в сад, где свинец огранивает стразы
в ораторском беспамятстве дождя.

Дом наклонен к закату. И трава
вылизывает слипшиеся ноги
растения, уставшего в дороге
и наклонившего бутон ко рту.
Ртуть катится по горлу. Листопад
тяжелой птицы, раненной терпеньем
к земле.
Скворец теряет зренье
на близорукой маленькой росе.

Подумай сам – об чем твоя беда
все воет мимо выступов оконных,
и вьюга плачет, падая в знамена
и не прикрыв лица.
И нож проходит мимо
милосердно
не прикоснувшись к ране.
                 Со стола
ты скидываешь кость. Себе.
                    Собака
скулит в овраге около костра:
надрез на шее – каждый позвонок –
дыра в копилке. Медный звук в утробе
фаянсовой. Фигурное надгробье.
Когтями расцарапана трава.

Живой иль мертвый, ты неотличим
под белоснежной лампой, и прозектор
кладет батон тебе у входа в сердце
и чай вливает в мутное стекло.
И заполняют в поднебесье хоры
кому за вредность платят молоко.

Стой, где стоял вчера обрюзгший куст
в тяжелой жвачке листьев или почек.
Ограда смирная и наклоненный почерк.
Вода червем ползет между урочищ
и замыкает местность в окоем.

Где на излом проверенный ручей,
на поворот – дорога,
и на хрупкость
      хребет проверен,
 и еще подруга
      на синий шарф и вечер за окном.

Ночь. Совы-фонари.
Гремят засовы.
И голова болит перед дождем.



3
……………………………………………..

И голова болит перед дождем.
И холм брюхатый
       с врывшимся по локоть
кустом –
     в припадке
            соловья и хлопьев
жасмина запыхавшегося –
                  клонит
к сердечной, с канцелярским номерком
руке
обгрызенное лентой темя.
И трель топорщится –
     переиначить в воск
губ глину.
      Распростертый холст
дарует соты, защищая спину,
                    прижатую
к стене.

             Идут домой
молочные, как вымя, фонари,
и крошечная бородавка
куста отмечена
у входа в арку –
оставленный на зиму воротник.

………………………………………………………

…Там, где аккорды пышные измяты,
продавлены ступени. И объятья
                упали на рояль,
еще хранят как недомолвку –
      влагу интермеццо
из пива с поплавками из черешни
на нотном разлинованном листе
в тетрадке клетчатой с подтеком синим;
и утро ворс сдирает со щеки,
как старые обои; жизнь хранима
мостом разъятым, чтобы не могли бы
как клещи сжаться.

………………………………………………………..

                        Холодно в груди –
там, где топор, уткнувшийся в колени
сосны.
        Песочек сыплется,
и дети играют в сад.
        Брусника по лицу
рассыпана, как корь из туеска.

Когда-нибудь и нам наскучит ночь
(домашний крот прожевывает землю
и сплевывает камешки) и верность
чему-нибудь, не знаю, ну к примеру,
придумай сам: чтобы речной вокзал
нас ждал в гирлянде лампочек.


Корыто щербатое подставлено,
чтоб крыша спокойно протекала на траву,
на дерево в бумажных папильотках,
на ребра лодки в выскоблинах белых.

И женщина вздыхает узким телом
и раскрывает ноги как тюльпан.

Человек ложится на стол лицом, как рыбой,
рот открыт в безнадежном дыханье,
засыпает еду, а за окном снегу не спится,
метет поземка, и ветка царапает спину дома.

Столько старых людей вокруг
медленно врастают в землю,
жалуются сквозь смерть,
и мелкие желтые лапки
их несут по кругу – петухом
с отрубленным горлом,
догоняющим голову с красным гребнем.

Не догонишь, уже не догонишь,
и пусть, и не надо,
потому что лицо проросло, как картофель в подвале –
глазками;
на прощанье проси у смерти что-то другое:
например, похудеть – тебе ведь всегда хотелось…

Так и надо: должны быть в синей вазе
бумажные цветы, нарумяненные, как живые розы,
деловитый племянник с намасленными кудрями,
ждущий с блокнотом в прихожей выноса гроба.

Витязь, о, витязь, а где же твоя Наина –
с кожей, обтянувшей ребра, будто просмоленная лодка,
не бойся, уже не уйдет, уже не обманет,
обнимет и поплывете к Харону.

Ни над кем не смеюсь, потому что еще не время,
ни над кем и не плачу, потому что уже не жалко.
Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии, *
И этим можно утешиться, как ты считаешь?

Овации птиц,
и деревья стоят,
приподняв
крахмальные пачки
осенней балетной листвы;
мяч, деточка, мячик
из красной руки твоей
пусть выпадет раньше,
чем нынче закат догорит.

Стоишь на пуантах
надорванных нежных корней;
простимся сейчас
с укоризной, впотьмах, впопыхах.
Простимся сейчас,
где почтовые марки окон
приклеены криво –
в фестончиках, в рюшечках тюль.

Фривольный тюльпан
отгибает брезгливо губу
от черного грифеля
трубчатой сути своей,
что вдавлена в лист,
пуповиной в немецкий картон,
и шумно крошится
и бедра круглит запятой.

И вот с укоризной
впотьмах, впопыхах
на груди для банта тюльпана
просверлена рана, графит
влюбляется в кожу,
как желтый прибрежный песок
впивается в воду
и вожжами тянет волну,
и взнуздана пена;
и бешенный белый белок
тяжелыми хлопьями тычется
в загнанный лоб…

И снова: зачем, для чего
аритмия стиха
на каменный адрес надеется:
на мостовой этюдник лежит,
и зеленый прищурил глаза,
и кисточка щиплет, и трогает,
и ворожит.

Ужели последняя, деточка,
больше не будет любви?

Вот гроздь винограда
каракулем светит с лозы,
и вьется и ластится,
овцы застряли в горах,
и сок растекается спелый
впотьмах, впопыхах.

Нас еще отличит от мертвых
иней, тающий на ресницах,
роза, вянущая в петлице,
с обгоревшим краем на алом.

Нас еще отличит от мертвых,
от живых отличит поземка,
видишь, сумрак рукой стирает
наши тени с фасадов темных;

зазевавшиеся тени
или отблеск огня на стенах,
или сонная вязь снежинок
недотрогой лежит на окнах.

Наши души не сыщут в святцах,
в этих узких потемках не сыщут,
как отмычкой, – отвычку от счастья:
имена наши в длинных списках.

Слушай дальше, покамест руки
слышат  розовую изнанку
в стеариновой малярии
кожи в желчных табачных пятнах.

Подмалевок кофейной гущи
под глазами, –
          в каких острогах
ни водили бы на прогулки
геликоновые раструбы
и серебряный колокольчик.

Нас еще отличит от мертвых
запах замшевой мыши в кладовке,
поднимающей губы выше,
чем задумано ростом зерен.

Ветер в створках кладет отливом
сгустки масла на ребра сосен.

Тошнота подступает к лодке,
подбирается по веревке,
и причал теребит веревку.
Поторапливает.

Мое поколенье все красное лето пропело,
гляди, а зима все не катит в глаза, все не застит,
и белая прошва над черной оградой урочищ,
над росчерком улиц случайных –
                        на небе подарит автограф.

Лежим под кустом, соловья ухватив за манишку,
и горло сдавили ему, чтоб не смел подпевать и перечить.
Когда ж нас плясать поведут и глаза на рассвете завяжут,
чтоб в жмурки играть, чтобы голыми ляжками дергать?

Укушен картечью портрет позапрошлого парка,
как будто бы тля, обезумев, впивается в руку,
одних сухожилий не хватит поддерживать ветку!
Но ветка цветет в середине зимы вместо снега.

Под заступом стонет земля, отдаваясь другому
сознанью, чьи речи давно обнимает веревка
архивных хранилищ, доступных пытливому взору
из двух округленных зрачков, не хватающих для многоточья.

Поем или пьем, ухвативши тяжелые рюмки
за их черенки, будто томно черешни глотаем –
не бьются о стены, и шарф с наших плеч неспадаем,
и непререкаема воротов наших  горячка.

Выходим на площадь, берем высочайшую ноту
из красного лета, дарившего кров под травою,
вот так на поклон умиравшие в действии первом
выходят герои.