Я росла под надзором Атлантов и каменных львов
И, гуляя в обнимку с белесой доверчивой ночью,
За движением невской воды наблюдала воочью.
Эрмитаж был Версалем, Венецией был Петергоф.
Целый мир простирался от Мойки до самой Сенной,
Не томила тоска и не мучила серая скука.
Я не знала тогда, что с нахальной ухмылкой разлука
Притаилась уже за углом, за кирпичной стеной.

Посчастливилось видеть Париж, Лиссабон, Тель-Авив,
Довелось побывать в экзотических ласковых странах,
Но в разводах цветного стекла на далеком Мурано
Постоянно мерещился северный Спас-на-Крови.
И, вернувшись в мой город, с которым когда-то на «ты»,
Поняла, как скучала годами в припадках инсомний...
Он меня не узнал, но потом, очевидно, припомнил
И объятья раскрыл, разведя удивленно мосты...

Ветер капли через листья просеивал,
брил деревья изможденные наголо...
А на улице Петра Алексеева
в темном доме горько девочка плакала.
Говорила, бросив куклу тряпичную:

«Мне приснилось, что в кастрюле с цветочками
пышет каша на столе чечевичная,
в ней – подтаявшее масло комочками!
И казалось – я ужасно везучая,
так хотелось чечевицы немножечко...
Но она была горячая, жгучая
и еще несчастье – не было ложечки!»
 « И поэтому ты, доченька, грустная?
Спрячем ложку под подушечку, Солнышко...
Если снова каша явится вкусная,
ты очистишь всю кастрюлю до донышка!»

Ветер капли через листья просеивал
и шептал в потемках что-то невнятное.
Спали в доме на Петра Алексеева
мама, девочка и осень блокадная...

Судьбе-шутнице угодно было столкнуть их снова.
И вот однажды, совсем случайно, свела кривая –
Он шел куда-то пешком от площади Льва Толстого,
Она, замёрзнув, на остановке ждала трамвая.
Обоим сразу пришли на память иные зимы,
Когда гуляли вдвоём в обнимку под снегопадом,
Она его называла нежно своим  любимым,
Он пел ей песни, носил букеты и звал отрадой.
Какая встреча! И, поздоровавшись неуклюже,
Поговорили о том, о сем, о вещах банальных,
Она о детях ему поведала и о муже,
Он рассказал ей, что в институте – большой начальник.
И разбежались_, и затерялись в огромном мире,
На город тихо спускались сумерки, и во мраке
Она сидела, глотая слезы, в пустой квартире...
Он – одиноко смолил окурок в своей общаге...

И вот мы вместе. Примешь пилигрима?
А ты не изменился, как ни странно.
Хотя и притворяешься под гримом
из множества японских ресторанов
и табунов блестящих иномарок,
что стал другим – чужим и хладнокровным,
что любишь деньги...
                                            Блик дворцов и арок
измучен панорамой многословных
реклам для развлечений человечьих –
от водки до прически примадонны.
Где ты набрался эдаких словечек –
«чизкейк» и «севен-ап», «рив гош» и «донат»?
Но, несмотря на вид ларьков-уродцев,
ты всё такой же – гордый и строптивый.
Какое, впрочем, дело иноходцу
до мелких мух, запутавшихся в гриве?
Но нет, не проведешь! Под маской липкой
твои глаза блестят. И снова, снова
я узнаю лукавую улыбку
в невероятной легкости Садовой,
в чертах Сенной, в адмиралтейском блеске...
И голос ветра так же мелодичен,
а сфинкс, уснув на набережной невской,
всё по-кошачьи ласково мурлычет...
Усевшись на ступеньках по соседству,
я ощущаю – в платьице нарядном
ко мне вприпрыжку подбегает детство
и, время оттолкнув, садится рядом.