Звезды-лезвия сверкнули,
поприжухли сторожа.
Привкус крови, присвиcт пули,
за душою ни гроша.

Перепевы на скамейке
под бренчанье невпопад
о когтях судьбы индейки
в виде вышек и оград.

Фраер фраера жесточе
и жаднее до удач.
Знал бы прикуп, жил бы в Сочи —
и поди переиначь.

До чего стаканчик мелок,
если жизнь — на волоске
под парами посиделок
во детсадовском песке.

Даже имя припомнишь не вдруг —
батарейки у памяти сели —
только голая линия рук
поперек непременной постели.

Ни порядка положенных слов,
ни событий живую простежку.
Боже милостив, жребий суров —
все скользит в темноту понемножку,

чтоб оттуда давая понять
о присутствии в деле дальнейшем
щекотать, изгаляться, пенять,
за каким это, знаете, лешим

с обреченным, сошедшим почти
в никуда с освещенного круга,
баснословную дружбу вести
и завязываться так туго,

что бесцветная смирная нить,
на чумные попавшие пяльцы,
без натяжки вольна сохранить
отпылавшие кольца и пальцы,

слишком острый излом локтевой
и неровный загар на предплечье,
и прожилку под ним — тетивой.
А другое — спросите полегче.

Ведь подсветка теперь такова,
что едва ль на оставшихся вольтах —
то как руки сует в рукава,
деловито выходит на воздух

и вовсю как большого спеца
об источнике тока пытает…
И ответствую в поте лица,
что, зачем и откуда питает.

К чему ей, дуре, эта скорость —
листве — в золу и перегной?
Но прянет утренняя морось
по-над поверхностью земной,

занепогодится, случится
средь сучьев скользкий сквознячок —
и станет пагуба сочиться
по черенку на язычок,

в соединенье неба с небом —
поди, некисло на ветру —
кровоснабжением особым
заварит верную игру:

давай, давай — вперед, так надо —
напропалую в никуда…
Прощай, дурацкая бригада!
Наглей, лукавая дуда!