Говоря о публикации Анатолием Васильевичем Валюженичем переписки Л. Ю. и О. М. Брик 1930-1937 гг., следует прежде всего иметь в виду, что А. Валюженич — первый человек, который сделал бриковедение самостоятельной областью гуманитарного научного знания, будучи к тому же единственным специалистом в этой области (книги В. В. Катаняна и А. И. Ваксберга о Лиле Брик сделаны по законам совсем иного жанра и вне зависимости от их достоинств и недостатков не могут оцениваться по критериям научной литературы). Постоянно проживая в Астане вдали от московских архивов, он, как настоящий подвижник, разрабатывает свою тему по мере сил в свободное от основной работы время. Остается только удивляться той бескорыстной энергии и настойчивости, которую А. Валюженич демонстрировал в течение многих лет, тем более, что свою работу он не считает законченной, и рецензируемая книга заявлена им как "первая часть дилогии".
Главными и неоспоримыми достоинствами данной книги является, конечно, сам факт публикации писем и та работа, которая была проделана публикатором по их сбору и сверке текстов с оригиналами. Введение в научный оборот этих документов эпохи достаточно живо характеризует быт и нравы привилегированного слоя советской творческой интеллигенции, вполне оторванной от жизни основной массы населения (санатории, домработницы, новые квартиры).
В качестве публикатора указанной переписки А. В. Валюженич, без сомнения, заслуживает наиболее высокой оценки. Однако этим его работа не исчерпывается. В этой же книге он выступает комментатором опубликованных писем. И эта сторона его работы должна быть рассмотрена отдельно.
Позиция А. В. Валюженича, как комментатора, в книге нигде четко не сформулирована. Однако работе предпосланы два противоречащих друг другу эпиграфа: один из них призывает к справедливому суду истории, другой, напротив, утверждает: "Не судите, да не судимы будете". Исходя из текста комментариев, позиция А. Валюженича располагается где-то посредине между этими крайностями: ни осуждения, ни оправдания. Например: "Осип Максимович Брик путешествует по Волге с <Е. Г. Соколовой> законной женой Виталия Леонидовича Жемчужного. Последний — лишь на короткий срок присоединяется к ним и в Сталинграде покидает эту отдыхающую в волжском круизе пару. Нет, трудно понять подобные семейные коллизии в кругу Бриков" (с. 31-32). "Что же касается Евгении Гавриловны, то она продолжает жить на Арбате вместе со своим "бывшим мужем" Виталием Жемчужным и лишь приходит в гости к Осипу Максимовичу на Гендриков ("приходящая жена"!). И только в отпуск они регулярно ездят вместе" (с. 37). Как видно, ситуация устраивала всех задействованных в ней лиц. Во всяком случае, никто из них не возмущался и не тяготился ею. Такая "свободная любовь", как форма борьбы со старым бытом, была распространена в лефовском кругу, где по воспоминаниям Е. А. Лавинской, бытовали лозунги "ревность — буржуазный предрассудок", "жены, дружите с возлюбленными ваших мужей", "хорошая жена сама подбирает подходящую возлюбленную своему мужу, а муж рекомендует жене своих товарищей", — в итоге "нормальная семья расценивалась как некая мещанская ограниченность" ("Маяковский в воспоминаниях родных и друзей", М., 1968. С. 338).
Если рассматривать вышеуказанную "семейную коллизию" в данном "новаторском" контексте, то вполне можно принять ее за реализованный проект нового (коммунистического) быта, освобожденного от старых моральных (собственнических) предрассудков в духе марксовского "Манифеста коммунистической партии". Но и Валюженич по-своему прав: исходя из рамок традиционной морали и традиционного быта, понять подобные "семейные коллизии", действительно, трудно. Вот только зачем применять традиционные рамки к людям, которые всей своей предшествовавшей деятельностью демонстрировали стремление выйти из традиции, отказаться от всего старого и утвердить на его месте свое новое. А уж если давать оценку этим новациям в традиционных рамках, то надо четко и недвусмысленно дать им соответствующее название.
Вообще, после ознакомления с комментариями остается впечатление, что воссоздание Валюженичем контекста бытовых и политических событий, на фоне которых развивалась переписка, выполнено несколько поверхностно и не всегда убедительно. Для примера возьму эпизод с комкором В. М. Примаковым (в те годы — муж Л. Ю. Брик), который в знак недовольства присвоенным ему званием носил не три полагавшихся ему комкоровских ромба, а четыре, соответствовавшие званию командарма 2 ранга. Процитировав эти сведения со ссылкой на В. Суворова, А. Валюженич опровергает их следующим образом: "Не верится, что высокоинтеллигентный и дисциплинированный комкор Примаков "фрондировал" перед Сталиным таким примитивно-демонстративным способом, он бы нашел более тонкий способ выражения своего недовольства. <…> Откуда Суворов взял сегодня, что Примаков ходил в форме с четырьмя ромбами? <…> Какие фотографии Примакова в форме "с четырьмя ромбами", сделанные с февраля по август 1936 года, мог видеть В. Суворов? <…> Или В. Суворов полагает, что у Примакова были две формы: одна — "комкоровская", с тремя ромбами, для повседневной жизни, а другая — маскарадная, "командармовская", для встреч со Сталиным, чтобы показать ему свое несогласие с присвоенным званием? Чушь какая-то" (с. 279). Таков текст комментария. И все бы ничего, но получилась нестыковка. А. Валюженич сопроводил книгу "альбомом иллюстраций", в котором поместил несколько фотографий В. М. Примакова в военной форме. На одной из них (№ 76), датированной 1936 годом, "высокоинтеллигентный и дисциплинированный комкор" Примаков запечатлен именно с четырьмя ромбами на воротнике гимнастерки. Как говорится, комментарии излишни. В связи с этим, даже не зная ничего больше о Примакове, позволю себе высказать сомнения в его "дисциплинированности".
Есть замечания стилистического характера. Так, например, автор пишет: "поэма "Владимир Ильич Ленин" наиболее патриотичное Володино произведение. Вася прокомментировал его" (с. 67); "только умный и пунктуальный Ося помнит все даты" (с. 86); и др. Называть В. В. Маяковского "Володей", В. А. Катаняна — "Васей", а О. М. Брика — "Осей", даже если занимаешься этими персонажами около 30 лет, все-таки выглядит слишком фамильярно. Исследователю следовало бы сохранять уважительную дистанцию по отношению к героям своего повествования, если не в жизни, то хотя бы в печатной работе, представленной на суд читателей.
К недостаткам комментария относится также некоторая путаница с номерами примечаний, эпизодическое цитирование без ссылок на источник и ряд других технических огрехов.
Книга издана с пометкой "На правах рукописи", которая скорее всего означает лишь тот факт, что никакой редакторской работы (ни научной, ни технической) над текстом не проводилось. Видимо, этим и объясняются многие недостатки комментария, которые легко можно было бы выправить при работе с профессиональным редактором.
Будем надеяться, что работа над комментариями будет продолжена автором, и мы увидим выправленное издание. Тем не менее, хочу закончить рецензию тем, с чего начал. Введение в научный оборот переписки Л. Ю. и О. М. Брик заслуживает высокой оценки и, без сомнения, послужит хорошим материалом для различных специалистов, несмотря на некоторые недостатки комментаторской части рецензируемого издания.

Все мы так или иначе представляем, что такое субкультура и чем она отличается от "большой" культуры, культуры мейнстрима. Но вот где проходит рубеж между ними? И в какой момент своего развития субкультурное явление перестает быть только культурологическим феноменом и выходит на более высокий — литературный — уровень, превращаясь в литературный жанр? Так некогда и "лейтенантская проза" вышла из субкультуры младшего офицерского состава Советской армии. Так — веком ранее — и Пушкин посещал вполне субкультурный кружок "Арзамас", и иные его современники, впоследствии наши писатели-классики, погружались в субкультуру дворянских салонов, вероятно, не подозревая, что подспудно участвуют в таинственном и великом процессе жанрообразования. А процесс этот черпает материал как из больших, так и из малых источников.

Вокруг жанрообразования — когда художественное событие обретает новую ценность и из сугубо субкультурного факта превращается в факт общелитературный, в жанр или жанровую разновидность, — вокруг этого и разгораются самые жаркие дебаты.

Ныне на суд критики вынесен поэтический сборник "Ле Лю Ли", знаменующий появление новой жанровой разновидности — "сапфической" или "лесбийской" лирики, т.е. такой, и героем, и адресатом которой является женщина. (Может быть, уместно говорить и о "сапфической ноте" в современной русской поэзии.) Справедливости ради надо сказать, что демарши "сапфической" лирики в большой литературе случались и раньше: если взять 2000-е годы, то в это время издавалось несколько "тематических" литературно-художественных журналов и альманахов (важнейшие — "Остров", 1999 — по сей день, "Лабрис", 2005 — 2006), авторы этого жанра не раз становились лауреатами или призерами премии "Дебют", голоса двух поэтесс звучали в Политехническом музее. Но книга "Ле Лю Ли" — первое коллективное издание, специально предназначенное для широкой аудитории. Его предлагается воспринимать исключительно как литературное явление — и ни в коем случае не субкультурное. И авторов брали широким бреднем: столицы, регионы, зарубежье, общепризнанные, "широко известные в узких кругах", дебютанты, представители различных поэтических групп и кружков. Это — манифестация жанра "сапфической" лирики, настоятельное требование судить написанное и опубликованное по гамбургскому счету.

…Все началось весной 2007 года, когда молодые петербурженки Настя Денисова и Надя Дягилева объявили о проведении в северной столице Фестиваля лесбийской любовной лирики. Со стороны эта затея поначалу казалась вычурной, наследующей антологическое дурновкусие Серебряного века и обреченной на неудачу. Однако организаторам удалось пригласить достаточное количество профессиональных и начинающих авторов, пишущих в этой традиции, и собрать в зале аншлаг. Второй фестивальный вечер (в октябре этого же года в Москве) и третий (в мае 2008-го вновь в Питере) также прошли успешно, поэтому мероприятие было решено продолжать. По итогам двух первых фестивалей и составлен сборник "Ле Лю Ли". Он вышел стараниями издательства "Квир", с интересным и тонким (хотя и небесспорным) предисловием Дмитрия Кузьмина.

30 авторов представлены в алфавитном порядке. Они очень разные — по возрасту (от 21 до 60 лет), образованию (от студентки до вузовского преподавателя с ученой степенью), географии проживания (Петербург — Москва — Тюмень — София — Нижний Тагил — Иерусалим — Харьков — Белиз). Их объединяет русский язык и "сапфическая" тематика книги. (Конечно, вне книги они успешно пишут и на другие темы.) А осмысление этой тематики — и глубина осмысления — у каждого автора вновь свои собственные. Тут могут быть и настоящие художественные удачи, а может быть плетение словесных кружев по весьма устаревшему трафарету.

"Милая моя девочка, — восклицает одна из участниц сборника, — твоя душа — обоженная (так! — А. Р.) хиросима". Эта забавная "оговорка по Лосскому" кажется знаменательной. "Обожение хиросимы" — попытки поднять нечто разрушившееся, ущербное на совершенно не подобающую ему высоту, воспевание руин, душевного и духовного распада (полураспада) — часто сопутствует "сапфическим" произведениям, и наш сборник не исключение. Таково наследие позапрошлого, XIX века, когда литература впервые серьезно заинтересовалась этой темой, выставив "на скале Левкадской стража прилежного" — наблюдать, "не выплывет ли вскоре труп обожаемой Сафо". На важном посту поочередно дежурили Альфред де Мюссе, Теофиль Готье, Шарль Бодлер, Ги де Мопассан, Пьер Луи… Их скучающие героини-декадентки предавались безудержному распутству буквально со всем что движется, — они полагали это лучшей возможностью продемонстрировать свое воспитание и убеждения. До финала произведения — особенно это относится к роману "Гамиани" Мюссе — женщины-вамп порой не доживали. Понятно, что сейчас такая поверхностная, устаревшая трактовка "сапфической" темы художественно несостоятельна, если не сказать смешна. Впрочем, у некоторых авторов "Ле Лю Ли" она еще есть — но хорошо, что в книге в целом не преобладает.

В книге есть что почитать. В первую очередь — длинные, подробные, осязаемо-предметные стихотворения Гилы Лоран, их детали достоверны и непререкаемы.

Это сердце готово следовать за любой интеллигентской приманкой (когда умер Бродский, они сидели в своих институтах… и плакали навзрыд), за ускользающим детством (меняю на сгущенку), за пленительным образом прекрасной незнакомки… И музыка, которая возникает в сокровенной душевной глубине, звучит порой в унисон со старой, столетней давности мелодией, играемой на флейте водосточных труб. Вслушайтесь:

Младшая коллега Гилы Лоран Ульяна Заворотинская пребывает в непрерывном и настойчивом творческом поиске. Ее опыты с формой и содержанием стихов — довольно точная иллюстрация гумилевских слов "кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства". Все новое рождается в муках, а часто даже — в корчах. Отсюда и сугубый авангардизм и эпатажность поэтических проявлений Заворотинской. По-другому просто не может быть.

Торчащий из головы серпантин — довольно странный штрих к портрету невесты... Да еще и глагол в мужском роде "помещен", и "ты женилась", и смешение в одном событийном водовороте этого сновидения — белого крема, белого свадебного платья, конфетти (или все-таки наркотика?). Так (быть может, и ненамеренно) посреди безыскусного лирического монолога возникает момент гротеска, абсурда — потому что абсурдна и нестерпима сама ситуация: как оказалось, женится "кто-то другой, не я". Мир вокруг мрачнеет и искажается. Голос певца, доходя до самой громкой верхней ноты, срывается на фальцет. Тут-то и возникает художественный эффект.

Кстати, на процитированное стихотворение "Выходила маня замуж" в 2006 году в содружестве с упомянутым выше альманахом "Лабрис" был снят удачный, зрелищный клип: обнаженная девушка — лицо ее от зрителя скрыто — режет сырое мясо, прокручивает его на мясорубке, делая фарш (по стенке миски стекает кровавая капля, троекратно отображаясь на экране), — а потом размазывает этот фарш по себе. Таков же и "рецепт" стихов Заворотинской: эпатаж, гротеск, пафос. Иногда получается вполне съедобно.

…Интересно, что пафос, лирический пыл, который в современной поэзии не распространен и совершенно не моден, у авторов "сапфической ноты", наоборот, выглядит уместным и проявляется гармонично. Здесь очень много ярких лирических дарований, и у каждого свой, уникальный тембр. Если у Заворотинской самые удачные опыты получаются на максимуме громкости, то у "городского лирика" Ани Ру, наоборот, любые проявления пафоса, страсти, сильных эмоций запрятаны по возможности дальше и тщательно задрапированы. И такая сдержанность дорогого стоит. Но наступает предел, когда уже невозможно скрывать душевную бурю, когда "самое я — сотрясающаяся земля" (Цветаева). И тогда словно бы слезоточит каждая строка.

перезимовали, значит. слышишь, кошка плачет. слышишь, остро бьется о грудную клетку. и рубашка в клетку. я пишу заметку. запиваю фотку рву таблетку.

Аня Ру — автор, к сожалению, наименее известный широкой литературной аудитории. До сих пор у этого поэта не выходило собственных книг, и искать ее произведения приходится лишь на сайте Stihi.ru; изредка попадаются вполне скупые подборки в таких вот коллективных изданиях. Между тем, зрелость, профессионализм ее стихов и странная, как бы случайная нежность интонации (а только таким и может быть поэт в мегаполисе, который "слезам не верит" и где даже "Мебиус умер в метро") подкупают сразу.

как зальет тоска половину груди, и прошепчешь смерти — "уйди, уйди", обещаешь — встану, говоришь — совью норку маленькому муравью…
вся большая жизнь за такой размах, потому что камень в груди размяк, потому что хочется ног в росе, потому что хочется жить как все.
убаюкать боль, отцепить балласт, у меня дефицит беспричинных ласк, я одна как сволочь, я говорю: я уже не ведаю, что творю.
кто сегодня дежурный по этажу? посмотрите, как я смешно дрожу, как держусь за горло, делюсь на две, если просто погладить по голове.

Пожалуй, самый оригинальный автор книги "Ле Лю Ли" — Света Литвак. Оригиналь-
ный — потому что радикальный.

И пока ошалевший читатель соображает, как к этой нестандартной лав-стори отнестись, Литвак по-панибратски, без обиняков заявляет: Спасибо за все, дорогая подружка! / Быть может, весною махнем в Коктебель?

За плечами у этого автора — долгий, многолетний трудовой стаж иронического снижения. В ее тексте не может существовать никакая патетика (Ах, милая, послушайте меня, — / Я знаю Колю. Коля — размазня). Да и зачем она вообще нужна? В мире нет ни одной серьезной причины для воспламенения чувств. Мир вообще — не более чем "скучная сырая кинолента", где интересны разве что отдельные кадры (Как тяжкая любовная идея / По мне текла холодная вода), но сюжет в целом не вызывает никакого энтузиазма, он банален до оскомины.

Стихи Светы Литвак, по всей видимости, обозначают границы низкого штиля, в которых может существовать "сапфическая нота".

Ольга Краузе также пользуется в стихах приемом снижения.

Краузе — профессиональный музыкант и выступает с сольными концертами еще с 1970-х. Она наделена и завидным актерским даром. Но до недавнего времени оставалась "самопальным" поэтом, и лишь стихи последних трех-пяти лет (и еще автобиография "Мой путь в музыку", изданная в виде аудиокниги) позволили говорить о ней как о состоявшемся литераторе. Как и у многих писателей, пришедших с музыкальной сцены, стихи у Краузе автологичны — она предпочитает метафоре прямоговорение, слово в его исконном значении. "Сапфическую" тему она сопрягает с шансоном и городским романсом, сказкой, фольклорной балладой. Впрочем, сама она пока еще не всегда отличает поражения от побед.

И здесь нужно попенять составителям сборника "Ле Лю Ли". Дело в том, что строфа Краузе взята мною из другого издания, а в сборнике напечатаны более слабые и менее характерные стихи, по которым сложно составить впечатление об авторе. То же самое — со многими другими поэтессами, чьи тексты опубликованы под той же обложкой.

"Сапфическая" тема может быть решена в художественном произведении по-разному — с использованием различных мифологем (или вовсе без них), в разных стилях, при любом антураже и смысловом наполнении. И довольно часто она бывает ретроспективной, то есть так или иначе обращенной в прошлое.

Свободный, яркий и пестрый мир вырастает в свободном стихе (то есть по преимуществу верлибре) Фаины Гримберг: Мы ели патладжаны и омлет с инжиром / а потом мы правили страной / империей / назло всем этим разным / послам венецианским и австрийским… Этот мир ограничен лишь одним: ностальгией. Словно в прошлом был утерян некий ключ к счастью, и этот ключ автор тщится найти в собственных воспоминаниях и в многокрасочных исторических картинах.

Олеся Первушина, наоборот, говорит как бы от лица этого прошлого, ушедшей юности:

(Интонация последней строки заставляет вспомнить Марину Цветаеву — которая, кстати, также решала "сапфическую" тему как временную: как отношения "старшей" и "младшей" подруг, где важную роль играют возрастная разница и, собственно, само время.)

Но совсем неожиданным образом историческая/ностальгическая тема звучит у Татьяны Мосеевой — здесь парковая статуя пионерки, "ни капли загара ни грамма совести" —

Если вождь все-таки мертв, то после такой реанимации он обязательно должен воскреснуть.

Самый юный автор — 21-летняя Аксинья Семенова. Она (как и многие другие, чьи стихи оказались под той же обложкой) пока еще не успела выработать собственный уверенный и узнаваемый слог, найти дистанцию — меру отстранения автора от лирического героя. Поэтому ее стихи следует толковать как написанные от "первого лица, единственного числа":

Вот еще некоторые запомнившиеся строки: ты ведь в меня поверишь, я ж сочиняю грамотно (Марина Лебедева), Я обнимал ее и чувствовал себя всевластным джинном из сосуда, могучим Хоттабом ибн курортный роман (Анастасия Афанасьева), потому что было. и больше не будет. и только у горла.com (Саша П.). А также поэтические этюды Натальи Стародубцевой, Лиды Юсуповой, Людмилы Клест, Ольги ФЦ, Екатерины Симоновой… Все 30 разноголосых подборок, созданных и уверенным пером профессиональных литераторов, и "перстами робких учениц" (чаще, увы — троечниц), конечно же, процитировать невозможно.

Эта книга, мне представляется, способна провоцировать "дискриминацию" и придирки. И тому виной принцип ее составления — отбор не столько по содержанию поэтических произведений, сколько — в первую очередь — по формальным признакам. Стихотворения, включенные в "Ле Лю Ли", в основном выполнены в стилистике "Вавилона" — "Дебюта": дисметрические, из всех выразительных средств использующие только простейшую метафорику, эпическое начало в них развивается за счет лирического, панорамное зрение за счет психологической глубины, и в отсутствие лирического героя между строк видна одинаковая для всей современной молодой поэзии — как говорил классик, "рожа сочинителя". Между тем вне сборника "сапфические" авторы пишут по-другому, у них иные и более разнообразные стилевые предпочтения. Получается, что "сапфическая" лирика, утверждаемая как новая жанровая разновидность (отличающаяся в первую очередь содержанием произведений), — в "Ле Лю Ли" позиционируется еще и как разновидность стилевая (отличающаяся формой). Книга оказывается "поляризованной" по признаку формы — и потому сразу попадает в поле ожесточенной борьбы литературных стилей. А здесь, конечно, будут и "дискриминация", и всевозможные другие проявления этой борьбы. Так что составители сборника уготовили своему детищу непростую судьбу.
Предпринятую попытку жанротворчества поэтому нельзя признать полностью удачной. И книгу я все-таки не назвала бы показательной, репрезентативной для "сапфической ноты" и демонстрирующей все ее многообразие. Примененный стилевой ценз заметно сократил число потенциальных авторов "Ле Лю Ли" — и количество "стражей прилежных" на Левкадской скале, и объем книги пришлось увеличивать иными способами. Например, отбирая стихи со строками "обоженная хиросима", "нырять в сугробы, грудью воздыхая вслух" и т.п. Фраза "когда мне было десять я в первый раз увидела Аню соседку по парте без косметики" тоже звучит пародийно. Ну и, видимо, в качестве "наполнителя" в книгу попало множество текстов, в которых трудно усмотреть хоть какую-то связь с собственно сапфической традицией: это или явно эпические произведения (а сборник, напомню, лирики), или же, по выражению участницы сборника Гали-Даны Зингер, —

Впрочем, для нас с вами главное — не что, а как. Каков бы ни был предмет художественного высказывания — и "сапфическая" любовь, и что угодно другое, — важно, чтобы само это высказывание об этом предмете непременно оставалось художественным.

Полку поэтов от сохи прибыло. Сборник патриотической лирики "Русские", вне всяких сомнений, поднимет настроение искушенным читателям и вдохновит профессиональных зубоскалов на десятки пародий и эпиграмм. Сегодня трудно удивить изданием графоманского поэтического сборника за свои же деньги, но составителям и редакторам "Русских" это удалось в полной мере. Что любопытно: в сборнике встречаются стихи достаточно известных авторов: Валентина Сорокина, Марины Струковой, Андрея Широглазова, Геннадия Красникова, покойных Дениса Коротаева и Станислава Золотцева. Но эти поэты включены в книгу лишь в качестве "свадебных генералов", потому как первая скрипка отведена вовсе не им.

Открывается сборник стихами Леонида Корнилова, который, по убеждению редакторов, является корифеем гражданской лирики, да и, — чего мелочиться, — лучшим поэтом современности. Сам Корнилов нисколько не сомневается в великой миссии, возложенной на него и его соратников: "Древним словом мы с будущим слиты. / Человечество — наш ученик. / Наш круг чтенья — земная орбита. / Наша Родина — русский язык". Довольно трудно согласиться с последней строчкой (как и с другими, впрочем), поскольку иные авторы сборника владеют великим и могучим на уровне школы-восьмилетки. С некоторых пор поэтический гений Корнилова хорошо известен обитателям Интернета, где он размещает вот такие нетленки: "Нам не дано предугадать… / Но жизнь единожды дается. / И я хочу сегодня знать, / Как наше слово отзовется". Воистину, Фёдор Иванович Тютчев, переворачивающийся, наверное, сейчас в гробу, не мог предугадать, что именно так отзовется его слово.
Составителем сборника, а заодно и его автором является некто Вещий Олег. Как можно догадаться, не тот, что мстил неразумным хазарам. Но выбор псевдонима говорит сам за себя. Самозванство — вообще старинная русская забава, так что в этом плане название сборника никак не противоречит моральному облику его участников. А ведь неплохо бы смотрелся в качестве составителя и автора, допустим, Николай Второй. Или Иван Грозный. Лепота, право слово. Поэтому уже неудивительно, что в книге обнаруживается… Сталин! Не Иосиф, правда, который в молодости тоже баловался стишками, но Александр. Что может написать человек с таким псевдонимом? А пишет он, надо сказать, о самом сокровенном: "Не убий! — Убиваем! Кровь водицею льем! / Не желай! Нет, желаем! Не кради! — Украдем! / Пощади! — Не прощаем! Помоги! — Прочь идем! / Не суди! — Осуждаем! И живем же, живем!" Вероятно, нужно иметь специфическое представление о поэзии, чтобы считать такие вирши, приправленные бесчисленным количеством восклицательных знаков, стихами. Но это ж "Русские"! Им палец в рот не клади. Попробуй только сказать, что товарищ Сталин не поэт, а заурядный графоман, — тут же найдут в тебе еврейские корни, окрестят сионистом, обвинят в том, что ты разворовал страну на пару с Чубайсом, а сейчас продаешь государственные секреты госдепу США. Хотя, если задуматься, то недоброжелателям России впору финансировать этих горе-поэтов, выставляющих патриотизм в нарочито карикатурном, маргинальном виде, начисто отбивающем охоту Родину любить.
"Расскажи мне сказку мама, я забыл давно / Как Любовь, Добро и Правда побеждают зло!" — терзается Вещий Олег. Дело тут даже не в том, что автор неправильно расставляет запятые и рифмует "давно" со "злом", — это, так сказать, общие моменты, характерные для ряда авторов книги. Беда этих пиитов в уверенности, что идея, которую они пытаются проповедовать, дает им право писать абы как, освобождает от обязанности учиться и совершенствоваться. Патриотическая лирика — сложнейший жанр, в котором нередко терпели фиаско и признанные мастера. А что уж говорить о графоманах, которые, даже испытывая сильное чувство, не в состоянии передать свое настроение читателю, заставить его сопереживать, мыслить? Есть по этому поводу крылатые строки: "Я б запретил Декретом Совнаркома / Писать о Родине бездарные стихи". Но "Русские" этих строк, очевидно, не знают, да и Совнаркома на них нет, как не наблюдается в их текстах и отчетливой идеи, поскольку у некоторых из них Россия ассоциируется исключительно с советским периодом ее истории и со Сталиным. Да не с Александром, а все же с Иосифом.

Как-то совсем уж мазохистски поскуливает Александр Симонов: "Ударь меня дубинкою, ОМОН, / Огрей меня с размаха вдоль спины, / За то, что я в СССР рожден, / За то, что я не предавал страны. / За то, что с нами красный флаг…" Нет, дальше читать просто невозможно. Как говорится, ни в звезду, ни в красную армию. Невольно вспоминается замечательная песенка Игоря Талькова "Совки", посвященная как раз этому контингенту: "Они в сознании своем не виноваты, / Их выпестовала власть, / Которой выгодно плодить дегенератов, / Чтоб ненароком не пасть". Та власть все же пала, а вот дегенераты остались. Только теперь они все чаще прикрывают свое нравственное и интеллектуальное убожество фиговым листком национальности, не стесняясь при случае представиться интернационалистами советского пошиба. Верной дорогой идут товарищи, что тут скажешь…

Известный художник, глава издательства "Три квадрата" Сергей Васильевич Митурич, выпустил в свет замечательную книгу с результатами  собственных художественно-исторических разысканий и исследований жизни и творчества своего деда — художника Петра Васильевича Митурича. Это имя давно и хорошо известно ценителям русского искусства начала прошлого века — эпохи радикальных практик, течений и открытий.  Именно теоретические разработки того времени и их применение на практике составили, как выяснилось, немалую часть вклада России в европейскую и мировую культуру, что, конечно же, придает особый вес действующим лицам переломного периода. Тем интереснее для нас новые сведения об одном из них, прежде всего та информация, что во взаимосвязи по-новому освещает уже известные факты и явления.
Тщательно выверенная книга состоит из двух частей: первая — из обстоятельных аналитических статей, несмотря на их небольшой текстуальный объем, написанных чистым и ясным языком, что следует отметить, вторая — не менее интересные впервые опубликованные архивные материалы, уточняющие, а порой открывающие новые, неизвестные ранее страницы жизни и творчества одного из ярких представителей русского футуризма. В связи с Петром Митуричем звучат имена Владимира Татлина, Михаила Ларионова, Льва Бруни, Павла Филонова, Владимира Маяковского, Николая Пунина и многих других. Общие дела по цеху не мешают ему давать действиям отдельных коллег, когда требуется, и нелицеприятные оценки. Пристального внимания заслуживают свидетельства, документы скрупулезно и достоверно описывающие последние месяцы жизни выдающегося русского поэта Велимира Хлебникова, чья жизнь (в истории литературы и изобразительного искусства) навсегда неотделима от частной, казалось бы, истории семьи Митуричей.
Постоянный читательский интерес к значительным личностям и событиям, а значит и к жанру автобиографическо-мемуарной литературы объясним — читатель ищет и, как правило, находит в жизнеописании выдающихся личностей образец для подражания, оптимальную модель поведения в сложных обстоятельствах, выверяет собственный жизненный путь. Трагизм болезни и кончины Хлебникова очевиден, и эту трагедию, стараясь облегчить страдания поэта, переживает и Петр Митурич с близкими. В таких обстоятельствах обнажается естество и людей, и их отношений. Семейный быт, простые, но необходимые действия, случайные, необязательные реплики наполняются особым смыслом. И в этих обстоятельствах человечны все — и семья Митуричей, и природа, и умирающий. "Трудно тебе умирать?" —  спрашивает поэта  Федосья, няня детей Митурича, с ее слов и был записан диалог. "Да" — ответил Хлебников.
Анализ композиционных и тематических истоков посмертных портретов Хлебникова позволил исследователю впервые выявить обусловленность и взаимозависимость между данным портретом и посмертным изображением Михаила Врубеля, и, в конечном итоге, установить бесспорную связь между творчеством двух мастеров — Михаила Александровича Врубеля и Петра Васильевича Митурича. И в посмертных изображениях Врубеля и Хлебникова, на самом деле, главенствует не тема смерти, а речь идет о преемственности — учитель-ученик, о творческом бессмертии художника и его открытиях, то, что и составляет историю искусства. Эти и множество других фактов и вытекающих из них выводов проявляют простой и ясный смысл всей книги: "Живи, работай, твори, а остальное приложится". Отчасти, нам кажется, это и оценка автором книги жизненного пути и творчества Петра Митурича.
Даже исходя из того немногого, что сказано, можно предположить: книга "Неизвестный Петр Митурич" будет интересна не только хлебниковедам и филологам, но и всем, кого привлекает история российского искусства. Что важно, автором книги намечены дальнейшие маршруты для новых исследователей, которые, будем надеяться, придут и продолжат поиски. Следует отметить удобную организацию пространства текста, не отвлекающую, а способствующую чтению этой профессионально написанной, сердечной книги.

Сборник "Мифическая механика" появился вслед за "Магической механикой". На очереди еще "Мистическая" и "Мировая", как утверждают составители. Все эти книги, выходящие в серии "Сирин" латвийского издательства "Снежный ком", объединяет одно — фантастика. Не только признанные мастера жанра предстают здесь в качестве поэтов, но и "стопроцентные" стихотворцы, в строках которых фантазия бьет через край.

Стихи Аркадия Стругацкого и Кира Булычева могут представлять интерес в большей степени для специалистов, исследователей творчества вышеназванных авторов. Между тем,  даже искушенных любителей поэзии могут удивить некоторые авторы-фантасты.  К примеру, Вячеслав Крапивин:

Отмечу, что стихотворение написано 37 лет назад, в 1971 году, и вряд ли его можно охарактеризовать как архаичное и принадлежащее перу поэта-любителя.

Из четырех баллад Даниэля Клугера хочется выделить последнюю, на мотив пиратских саг, — "Леди удачи":

Впрочем, и остальные баллады хороши, наполненные историческим или мистическим подтекстами.

Написанная давным-давно и ставшая почти хрестоматийной небольшая поэма Дмитрия Быкова "Версия" возвращает нас в смутное революционное время:

А, в принципе, действительно, как развивалась бы история, победи белые, а не красные? Кто из нас не думал об этом? "Версия" Быкова, разумеется, спорна, но любопытна.

Алекс Бамбино повествует о скромном герое Анатолии Вассер-мене, чей интеллект способен уберечь планету от огромного астероида:

Было бы любопытно узнать реакцию на это стихотворение прототипа супергероя. Как воспринял бы он, к примеру, вот такой пассаж:

Впрочем, зная добродушный нрав "Вассер-мена", нетрудно предположить, что эти стихи его развеселят.
Евгений В. ХаритоновЪ, хоть и является (в дополнение ко всем своим талантам) фантастиковедом, рисует вполне реалистичную картину:

Лет 15 назад, возможно, это и казалось бы фантастикой. Теперь же мы наблюдаем подобные вещи регулярно, и не только у посольства Чили.

Несмотря на то, что сборник заявлен как тематический, этого практически не ощущается. Главным образом потому, что подбор авторов произведен профессионально и, соответственно, общий уровень текстов можно назвать достаточно высоким. Здесь стихи говорят сами за себя. "Уверяем вас, это поэзия", — пишут в предисловии составители Геннадий Прашкевич и Сергей Неграш. И нельзя с ними не согласиться.