Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Владимир ЛАПИН



Владимир Петрович Лапин родился в 1940 году. С 1952-го по 1960 год учился в Суворовском военном училище (Ленинград - Ташкент). С 1960-го по 1964-й служил в Военно-морском флоте на острове Русском, на Камчатке. Окончил факультет рисунка и живописи Московского заочного университета искусств и факультет иностранных языков Томского пединститута. Работал учителем в школах Томска, Барнаула, Соль-Илецка. Был заведующим художественной мастерской, главным художником города Соль-Илецка, председателем кооператива, руководителем детской изостудии. Скульптор. Член Союза художников России. Публиковал стихи, очерки, рассказы в районных и областных газетах, в альманахах «Кадетское братство» и «Башня». Автор книги «История Соль-Илецка». Почетный гражданин города.


ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК
Повесть



От автора

В этих коротких рассказах ничего не выдумано - в них биография автора.
Миллионы судеб, безусловно, были более типичными для того времени, когда страна воевала, а потом залечивала свои раны. Далеко не каждому посчастливилось попасть в благодатную среду суворовских училищ (а в 1943 году их было открыто всего тринадцать), прожить, по существу, семь самых трудных для страны лет фактически при коммунизме.
Рамки повести не позволяют более подробно рассказать о многогранной жизни в стенах училища в те годы - для этого нужна объемная книга, но такой сверхзадачи и не было. Автор рассчитывает на внимание своих сверстников, детей войны, кто может многократно дополнить подробности того периода, кто полной мерой черпнул горя и страданий безотцовщины или полного сиротства, кто карабкался по жизни самостоятельно, срываясь и падая, - мало ли их сгибло безвозвратно.
Но те, кто выжил, нашел достойное место в жизни, пройдя через все испытания, достойны сострадания и уважения.
Не станет скоро последних участников войны - останутся их дети. Но и они уже давно поседели, постарели, подорвав свое здоровье в то труднейшее для страны время - не на манной каше выросли. Хранят бережно свою память в надежде, что она, может быть, будет нужна уже их детям и внукам. Эта повесть и есть попытка автора передать свой кусочек памяти - пока еще помнится.



Первый день войны

До войны Вадька успел прожить целых пятнадцать месяцев. Он уже научился ходить и что-то вразумительное лепетать. Жили они на Западной Украине, у самой границы, дружной семьей. Отец был военным. Приходя с работы, он приседал у порога, широко распахивал руки, и Вадька со всего размаха кидался в его объятия. У него радостно замирало сердечко, когда отец подкидывал его под самый потолок.
Но ничего этого Вадим Павлович не помнил. До мельчайших подробностей ту довоенную жизнь он знал из рассказов матери. Не запомнил он и того, как выглядел его отец, - он знал его только по фронтовым и довоенным фотографиям. И как началась война, он тоже не помнил.
Мать рассказывала, что 22 июня они были на своем огородике, когда в небе загудели самолеты и на их село посыпались бомбы. Она заметалась, объятая ужасом, и, крепко прижав к себе Вадьку, спряталась с ним в погребке, где хранили всякие припасы на зиму.
Вскоре, как перестала содрогаться земля от взрывов, они вылезли. Село горело, но их домик остался цел. Были выбиты только окна, и у крыльца лежала срезанная осколком большая ветка яблони. А еще через некоторое время примчался отец. Он выскочил из кабины грузовика, взял Вадьку на руки, а жене сказал:
- Валя, быстро собирайся. Из вещей ничего не бери - времени нет. Нужно срочно уезжать. Война, Валя, война!
Мать, не видя ничего полными слез глазами, заметалась, не соображая, что схватить в первую очередь.
- Документы возьми, деньги, какие остались, и что-нибудь из еды, - подсказывал, помогая собираться, отец. - И быстрее, мне еще восемь семей нужно загрузить.
На станции города Ровно, куда они добрались уже к вечеру, творилось столпотворение. Крики, детский плач, ржание лошадей, невообразимая суета и давка при посадке в стоящий под парами состав товарняка. Горящие неподалеку склады никто не тушил, и громадное черное облако едкого дыма, закрыв вечернее солнце, длинным шлейфом протянулось далеко к горизонту.
Эшелон был уже переполнен, когда отцу удалось, наконец, подсадить жену в проем вагона и передать ей Вадика.
- Я не знаю, куда вас повезут! - кричал он. - Но ты сразу напиши. Я не знаю тоже, где я буду. Пиши в Сибирь матери моей. Я найду вас. Сына сбереги, слышишь, сбереги!
Состав судорожно дернулся и под рев паровозного гудка стал медленно набирать скорость. Таким оказался для Вадьки первый день войны. Немецкие самолеты бомбили эшелон уже на другой день. Больше своего отца Вадик не видел. В июле 44-го они с матерью получили «похоронку».



Эвакуация

Слово «эвакуация» в разговорах взрослых звучало часто, но его смысла Вадька не понимал - оно было каким-то чужим и таинственным. Но эта «эвакуация» загнала их с матерью в глухомань Кировской области на станцию Яранск, где их поселили сначала в сарае, потому что было еще лето, а к зиме - в сырой и холодный полуподвал. Вадька часто болел, и мать выбивалась из сил в поисках хоть какого-нибудь прокорма. В ход шло все: крапива, лебеда, жмых, отруби.
Война стремительно перемещалась на восток. Отец их нашел. Он написал, что они уже у самого Сталинграда и что это совсем рядом с ними, что при первой возможности он постарается к ним вырваться хоть на час.
Мать, закутав всякими тряпками Вадьку, посадила его на санки и пошла с ним пешком в Йошкар-Олу, куда и хотел «вырваться» к ним отец. Но… не вырвался, не смог. И они еще год жили в Йошкар-Оле. Здесь было немного полегче: отец высылал им кое-что из своего офицерского довольствия. А еще мать устроилась на работу. На Вадьку неожиданно свалилась свобода - он целыми днями оставался один. Появились улица, компания сверстников, детские игры и шалости без родителей. У всех отцы воевали, у некоторых уже погибли.
Вечером приходила усталая мать, что-то приносила поесть. Глядя, с какой торопливостью Вадька поедает сваренную картофелину, она гладила его по голове и смахивала тайком слезы.
- Ничего, сынок, немного уже осталось. Вон наши уже назад фрицев поганых гонят. Папка наш пишет, что скоро конец им будет, мы обязательно победим. Потом он домой вернется. Заживем мы тогда-а! Приедем в свой дом, курочек заведем. Будут у нас и яички, и молоко, и хлеб будет. Много. Потерпи немного.
- А я и терплю. Вон смотри - я тебе целое ведро воды натаскал. Чайником.
- Ну и молодец, что помогаешь. А кто же мне помогать будет? Ты ведь у меня мужичок, за папку остался.
Потом мать что-то штопала, стирала в корыте, вела с Вадькой всякие житейские разговоры, и он незаметно засыпал с последней мыслью, что увидит он ее лишь завтра вечером. Она рано уходила на работу, не будила его. А работали тогда по двенадцать часов.
Сплоченная временем, мелюзга сперва настороженно встретила Вадьку. С ходу вступить в игру он не решался - понимал: чужой. Стоял в сторонке день, другой. А тоже хотелось погонять мяч, забраться по лестнице на сеновал и попрыгать на мягком сене. Но не одному же - так неинтересно.
Первой к нему подошла конопатая Нюрка. Она всегда орала громче всех, и было видно, что здесь она командир.
- Вы откуда приехали?
- С Западной Украины.
- А звать как?
- Вадик.
Их уже обступила босоногая ватага.
- Будешь с нами играть? А то стоишь тут, глаза мозолишь. Айда в догоняшки.
- И с этой минуты он уже стал своим. Нюрку почитал и во всем слушался.



Похоронка

Тот конверт Вадька получил сам. Он уже собирался на улицу, как кто-то постучал. Зашла почтальонша.
- Ты один, мальчик?
- Да, мама на работе.
Женщина постояла в нерешительности, потом присела за стол.
- Что же мне с тобой делать?
- А чё?
- Да вот, письмо вам с фронта.
- От папки? - радостно закричал Вадька. - Давайте, я его мамке отдам.
Ему было совершенно не понятно, почему почтальонка не радуется вместе с ним, а сидит такая печальная. Ведь это же письмо от его папки!
- Не от папки оно - оно казенное.
- Как казенное? Оно же с фронта, значит, от папки, - заспорил Вадька.
- Давай я это письмо положу вот сюда, на полочку, а ты вечером скажи про него матери. Не забудешь?
- Нет, я его сразу покажу, и вместе читать будем. Мы всегда вместе читаем.
Но в этот вечер Вадька матери не дождался. Он пораньше пришел с улицы, взял конверт и стал ее ждать. Но сон сморил его прямо за столом, и, вернувшись с работы, мать бережно перенесла его на кровать.
- Бедненький, набегался за день, ну поспи чуть-чуть, потом я тебя покормлю, - приговаривала она, стягивая с него штанишки.
Уложив Вадьку, она, наконец, села за стол и взяла в руки конверт.
Сон у Вадьки был коротким. Он проснулся от громких рыданий матери. Такого Вадька еще не слышал. Ему стало страшно, и он бросился к ней, обхватил своими ручонками ее за шею.
- Нету у нас с тобой больше папки, - сквозь рыдания причитала мать, - убили твоего отца эти изверги, о господи, о господи-и!..
Громкий плач в два голоса был услышан. В комнату молча заходили соседи, какие-то чужие люди. Вскоре, кажется, весь мир был заполнен многоголосым бабьим воем. Такое часто бывало в разных домах, на разных улицах, по всей стране.
Так Вадька узнал, что такое «похоронка».



Зажигалка

Прозвенел школьный звонок. Вадим Павлович зашел в класс и, дождавшись рабочей тишины, привычно раскрыл классный журнал. Спросив об отсутствующих, он начал разъяснять задание на урок.
- Сегодня мы попробуем сделать эскиз поздравительной открытки ко Дню Победы.
Он знал, что дети любят рисовать на военную тему, и, прохаживаясь между партами, следил за ходом работы, иногда что-то подсказывал.
На задней парте Витя Игнатов не рисовал, а просто сидел и чиркал зажигалкой.
- В чем дело, Витя?
- Альбом забыл, Вадим Павлович.
- Возьми вот листок и рисуй, а эту штуку давай сюда.
- Да она не горит, в ней газу нет.
Вадим Павлович присел на свое место, машинально повертел в руках эту дешевенькую пластмассовую зажигалку и, неожиданно что-то вспомнив, окунулся в Сталинград 46-го.
Город тогда стоял в сплошных руинах, и его школа тоже была наспех приспособлена для занятий. Окна были наглухо заколочены досками от снарядных ящиков, на стенах тускло мерцали керосиновые лампы, а в заднем углу жарко попыхивала «буржуйка». Но тепла все равно не хватало, было тепло только возле нее. Дети занимались не раздеваясь. Часто земля содрогалась от взрывов - это саперы уничтожали найденные мины, снаряды и бомбы. К этому привыкли и внимания не обращали.
Один Вадька в школу ходить боялся. Школа была недалеко, но в одном месте дорога проходила мимо высокого длинного забора. Первый раз именно здесь он увидел настоящего живого фрица, когда мать повела его в школу, в которой ему предстояло учиться. Он еще издали увидел, что кто-то высунулся из дыры забора и пристально на них смотрел.
- Мам, кто это высовывался? - спросил Вадька, когда они дошли до угла, где стояла вышка с деревянной будкой на самом верху. И мать объяснила ему, что там, за забором, работают пленные немцы, что в будках по углам стоят наши часовые с автоматами, но ни один фриц и без часового не осмелится оттуда выйти. Для них забор не преграда, а защита от народного гнева.
В классе Вадьку посадили за последний стол, рядом с мальчишкой, голова которого была странным образом перевязана белой тряпкой. Снизу она обхватывала острый подбородок и была завязана на самой макушке. Концы узла походили на длинные заячьи уши. Таким образом он спрятал соскочивший на щеке огромный красный чирей. На нем был грязный, сто раз заштопанный свитер, зато на груди сиял и переливался гранатовым светом новенький гвардейский значок. Впрочем, все в классе были одеты во что попало - из перешитых заботливыми руками матерей довоенных отцовских вещей.
Вадька так засмотрелся на своего соседа, что не заметил, как подошла учительница.
- А ты почему не пишешь? - спросила она, положив руку на его плечо.
Оказывается, она диктовала классу, как нужно подписать тетрадь по русскому языку. Вадька покраснел, поспешно макнул ручкой в чернильницу и наклонился над тетрадкой. Что нужно было писать, он не слышал и стал косить глазами в тетрадь своего соседа,
где прочитал: «по русскому языку ученика 3«А» класса Недосекина Коли, г. Сталинград, 1946 г.».
Так он познакомился со своим соседом, а к пятому уроку они совсем стали друзьями. Коля великодушно взял его под свое покровительство, и Вадька не отходил от него ни на шаг. Коля был второгодником, а потому намного выше и сильнее всех остальных. На перемене он вытащил из полевой офицерской сумки ракетницу, и все по очереди ее подержали. И, наконец, он уже курил и показывал, как горит настоящая трофейная зажигалка. Самым же радостным для Вадьки оказалось то, что Коля ходил в школу по той же дороге, и домой они шли уже вместе. Коля шел не торопясь, внимательно разглядывая дорогу в надежде найти окурок. Он спрашивал Вадьку, откуда они приехали, где работает мать и есть ли у Вадьки какое-нибудь оружие. За разговором Вадька даже не заметил, что они дошли до той самой дыры в заборе, которая его так утром напугала. Приглушенный голос оттуда заставил его вздрогнуть.
- Киндер, киндер, - отчетливо услышал Вадька, - битте, брот.
Вадька ничего не понимал и испуганно хлопал глазами.
- Ты че испугался? - засмеялся Коля. - Он же хлеба просит. Есть у тебя кусок хлеба или сухарь?
- Нет, - мотнул головой Вадька.
- Ну и зря. У меня тоже нет. А то бы мы сейчас у него золотое кольцо или зажигалку выменяли.
Золотое кольцо Вадька пропустил мимо ушей, а зажигалка осталась в памяти. Он представил себе, как сжимает в кулаке тяжелую холодную зажигалку из медного патрона.
- А ты не обманываешь? - спросил он Колю, когда они ушли уже далеко.
- Че? - не понял Коля.
- Ну что можно зажигалку выменять?
- Вот дурак, говорят же тебе - можно! Только надо вечером или утром, когда темно. Чтобы часовые с вышки не заметили. Заворачиваешь кусок хлеба, картошку или сухарь в белую бумагу или газету. Это чтобы в темноте видно было. И бросай в дыру. А тебе кинут на дорогу или кольцо, или зажигалку.
Расстались они у разрушенной водокачки, договорились встретиться завтра здесь же.
Вечером Вадька долго не мог уснуть. Он старался придумать, как ухитриться спрятать свой кусочек хлеба утром, чтобы не заметила мать. Но все получилось неожиданно просто. Утром мать разбудила Вадьку и сказала, чтобы он вставал и сам собирался в школу. Ей нужно было нести сестренку в детскую консультацию, потому что у нее поднялась температура. Он слышал, как мать одела плачущую Алку и хлопнула дверью.
В низкой, холодной маленькой комнатушке стало оглушительно тихо. Ходики стучали в этой тишине особенно громко, напоминая Вадьке, что нужно вставать и идти в школу. Но ему не хотелось высовываться из-под лоскутного теплого одеяла и наступать босыми ногами на холодный глиняный пол. Вдруг он вспомнил про зажигалку и, привстав, посмотрел на стол. На столе он разглядел холодную картофелину и свой кусочек хлеба...
Вадька понял, что на условленное место он пришел рано и что, ожидая Колю, придется померзнуть. Несколько минут Вадька стоял, озираясь в утренней мглистой тьме. Потом, не выдержав, засунул руки поглубже в карманы длинного пиджака и стал прыгать сначала на одной ноге, потом на другой, придерживая локтем котомку с учебниками, чтобы не перевернулась чернильница.
Но вот показались длинные белые заячьи уши, и Вадька услышал знакомую шаркающую походку Коли.
- Ты чё так рано встаешь, петух? Давно ждешь? - спросил тот, протягивая по-взрослому руку.
- Не, - соврал Вадька.
- Ну потопали.
Все получилось, как рассказывал Коля, и вскоре Вадька сжимал в кулаке заветную зажигалку.
- Коль, а где они берут эти зажигалки и кольца золотые? - спросил Вадька, когда они немного отошли от дыры после удачного обмена.
- Зажигалки они сами делают из патронов, а кольца золотые у них награбленные, - со знанием дела объяснил Коля.
- Как награбленные? - удивился Вадька.
- Ты чё, с луны свалился? Это же фашисты. Их чё - зря за колючей проволокой держат? Когда они убивали наших, то с мертвых и снимали их. Вот ты говорил вчера, что у тебя отца на фронте убили. А ты знаешь, кто его убил? Да, может, его убил тот фриц, которому ты сейчас кусок хлеба отдал. Вадька остановился. Ему сразу стало жарко. Колины слова оглушили, и он понял своим детским умом, что только что совершил что-то ужасное и гадкое. Он смотрел на Колю широко раскрытыми глазами, стараясь до конца понять значение только что услышанного.
- Ты чё? - спросил Коля, увидев Вадькины глаза, полные слез. - Да брось ты из-за ерунды.
- Ты… ты… ты же знал, - Вадька хотел закричать, но получился срывающийся шепот. Он сжал кулаки и шагнул на Колю.
- Ты, ты чё? Вот псих, - отступил Коля, - да может, это и не он вовсе. Это я так, придумал.
Но Вадька уже не слышал. Какая-то неведомая сила понесла его к той дыре под забором. Но там уже никого не было. Он в нерешительности остановился, не зная, что делать.
Холодная медь зажигалки жгла ладонь, и он, размахнувшись, закинул ее через высокий забор с колючей проволокой.
- Н-на, фриц поганый, подавись, не нужна мне твоя зажигалка. Это ты, ты убил моего папку! Ты! - кричал он сквозь безудержное рыдание.
В школу Вадька не пошел. Он медленно брел по дороге, размазывая по щекам горячие слезы.
- Папочка! Ты все равно вернешься, нам так трудно с мамкой без тебя, мы хоть сколько ждать тебя будем… - всхлипывал он, не чувствуя ни холода, ни голода.
Над руинами Сталинграда занималось утро первого мирного года.
С тех пор прошло почти шестьдесят лет.
- Вадим Павлович, можно я зажигалку возьму, уже урок кончился, - очнувшись от воспоминаний, услышал Вадим Павлович.
- Да-да, Витя, возьми, на уроках только с ней не играй. Подпиши листок и сдай.
Из школьного коридора зазвучали веселые детские голоса. Перемена.



Рисунки на стенах

Собрались утром у водокачки. Было воскресенье, и весенний день обещал быть теплым. Долго спорили - куда сегодня идти. Наконец Коля сказал твердо, что давно не были на аэродроме, что пойдут туда. Мать Вадьке наказывала на аэродром не ходить: это далеко, и там очень опасно. Но восторженные рассказы о чудесах на аэродроме его властно туда тянули, и он не мог устоять перед таким соблазном.
Туда тягачами свозили всю разбитую технику. Здесь были всякие танки и самолеты, пушки, минометы, автомобили и прочее. На этом громадном кладбище некогда грозных машин различий не делали - немецкий это танк или наш. Все подряд постепенно увозили в мартены на переплавку, и эта огромная свалка долго и властно притягивала к себе мальчишек из всех ближайших окрестностей. Это скопище боевого исковерканного войной металла охраняли солдаты - слишком часто там подрывались беспризорные дети. Но свалка была такой величины, что надежно ее оградить было невозможно, да и дети знали все подходы и проходы, найти ребятню среди железа было практически невозможно.
А в танке можно было нажимать на рычаги и, увидев в смотровую щель ненавистный крест, открыть по нему воображаемый огонь из пушки или из пулемета. В кабинах самолетов было еще интереснее: загадочно сверкали многочисленные приборы, и если покрутить штурвал, то хвост самолета плавно поворачивался вправо или влево. Над головой сквозь прозрачный колпак плыли мирные облака, и представлялось, что ты летишь высоко-высоко. В самолете можно было просидеть долго, все трогать, переключать. Ребята постарше откручивали приборы, выламывали из моторов медные трубочки, чтобы делать из них поджиги. Дети войны, они прекрасно умели разбираться во всей этой нашей и не нашей технике, знали устройство гранат, мин и снарядов, стрелкового оружия. Вадька сначала удивлялся, когда его новый друг Коля по осколку мог определить, от чего он: или от лимонки, или от другой гранаты, от бомбы или снаряда. Но вскоре Вадька и сам одолел эту нехитрую науку. Под крыльцом он хранил ракетницу, найденную здесь же, на аэродроме. Позже он сменял ее на хлеб.
В этот раз они проникли в руины высоких каменных домов. Видимо, до войны здесь жили летчики, их семьи. А когда шли ожесточенные бои за Сталинград, эти дома превратились в бастион немецкого сопротивления. Вадька с большим трудом передвигался по разрушенным лестничным маршам, по заваленным битым кирпичом комнатам. Тут все еще сохранилось: железные кровати, деревянные ящики из-под патронов, пустые пачки от немецких сигарет, бутылки. Выглянув в дыру, которая была когда-то окном, он представил себе, как из этого окна немцы стреляли по нашим и как в ответ сюда летели пули и снаряды.
Все стены простреленных комнат были разрисованы черным углем. Вадька стал рассматривать эти рисунки и понял, что это рисовали немцы, видно, между боями. Это были карикатуры на советских солдат. Особенно не понравилась Вадьке одна из них. На четвереньках стоял наш солдат, на голове у него была пилотка со звездой. В глазах у него были нарисованы слезы. А перед ним стоял фашист со свастикой и улыбался. Такого Вадька вытерпеть не мог и, взяв из остатков костра уголек, стал исправлять историческую несправедливость. «Это ты, гад, на четвереньках стоять должен. Это мы победили», - Вадька осколком стекла соскреб звезду на пилотке и нарисовал углем крест, а у другого персонажа карикатуры заменил крест на звезду. Художественных способностей на такую простую операцию у Вадьки хватило.
Эти рисунки на стенах разрушенного аэродрома (там было еще и много надписей на немецком языке) Вадим Павлович запомнил. Научившись рисовать и став по профессии художником, он оценил действия Вадьки тогдашнего и решил, что сделал все правильно.



Боевое крещение

Подойдя к школе, Вадька увидел во дворе толпу учеников. Никто не бегал, не орал - все молча стояли, что-то разглядывая. Еще во дворе были солдаты и военный грузовик. Увидев Колю, Вадька подошел к нему и спросил:
- А чё тут солдаты делают?
- Не солдаты это, дурак, а саперы. Видишь, бомбу нашли?
- Какую бомбу?
- Какую-какую - авиационную, - со знанием дела начал объяснять Коля. - Ее во время войны немцы сбросили, а она не взорвалась. Видишь, стабилизатор торчит? Сейчас ее разминировать будут.
Возле крыльца школы стояли учителя. Вышел директор:
- Дети, уроков сегодня не будет, расходитесь по домам. Сейчас саперы начнут выкапывать бомбу, затем они ее вывезут за город и подорвут.
Для саперов война не кончилась - еще много человеческих жизней уносили снаряды и замаскированные фашистами мины. Вадьке рассказывали, как в прошлом году подорвались мальчишки из шестого класса. Они нашли в руинах дома автомат, кто-то его поднял, и раздался взрыв - он оказался заминированным. В тот день семь матерей голосили от неутешного горя. Саперы находили заминированные детские игрушки, машины, просто растяжки. Взрослое население постоянно предупреждали, что ко всему нужно относиться очень осторожно. Но разве можно было уследить за детьми, особенно за беспризорными? Саперы старались очистить от мин и снарядов весь громадный разрушенный город, обходя его метр за метром.
Поглазев на бомбу, пацаны Колиного «взвода» решили идти сегодня на овраги Мамаева кургана. Это было самое излюбленное место для игр после аэродрома. Там они всегда что-нибудь находили: оружие всех марок, патроны, пулеметные ленты, каски, гранаты, заброшенные доты и дзоты - наши и немецкие. Откопали однажды в засыпанном окопе останки красноармейца. Ручной пулемет и документы отнесли в город и отдали патрулю. С патронами, которых было особенно много, поступали всегда одинаково: пули расшатывали и выкидывали, порох ссыпали для ночных «салютов», а пустые гильзы нужны были из-за капсюлей: если по нему ударить чем-нибудь острым, то получался почти настоящий выстрел - и не опасно.
Повезло и на этот раз. Отличился Петух - так звали Ваську Петухова. Он нашел минометную мину. Было принято решение мину взорвать. Сгрудились, ждали, что скажет Витька Сапер. Его прозвали так за то, что еще во втором классе мать отобрала у него гранату, которой он что-то заколачивал. Мать, увидев это, выхватила у него из рук гранату и, не соображая, что делает, бросила ее в колодец. Граната взорвалась. Свою кличку Сапер Витька оправдал. Где-то он видел, как настоящий сапер возле аэродрома обезвреживал минометные снаряды, и первым решился повторить то, что видел своими глазами. За ним все пацаны наблюдали из щели немецкого дзота, и когда все закончилось успешно, долго кричали «ура» и с восхищением хлопали его по худым плечам.
Сапер присел, осмотрел мину и сказал:
- С этой будет проще. Сегодня Жмыха очередь.
Вадька уже знал, что Толика Павленко прозвали так за то, что он где-то добывал жмых.
- А почему Жмых? Он же прошлый раз откручивал, - заспорил Коля, - теперь моя очередь.
- Заткнись, - сказал Сапер, - с одного разу не научишься. У него прошлый раз руки тряслись, пусть еще попробует.
В саперных делах с Витькой не спорил даже Коля.
- Давай, Жмых. Кому страшно - пусть в тот окоп тикает.
Вадьке было откровенно страшно. Он еще не был на таких боевых операциях, но бежать в окоп первым не решался - засмеют, станут считать его трусом. Все отошли от Жмыха шагов на десять, присели на корточки и стали смотреть. Не знал Вадька в ту минуту, что страшно-то было всем. Жмых осторожно поставил мину на хвостовое оперение, обхватил левой ладошкой ее конус, а другой рукой силился сдвинуть с резьбы головку мины.
- Резче! - скомандовал сидящий рядом Сапер.
Жмых напрягся изо всех сил, и головка мины сдвинулась с места, слегка повернулась. Дальше она откручивалась уже легче.
- Теперь совсем медленно, - шептал Сапер.
- Да не ори ты, - у Жмыха на носу повисла капелька пота, он был бледный, отчего конопушки на его лице стали еще ярче. Он осторожно отделил головку от мины, поднялся и медленно пошел к оврагу. До него было метров десять. Не доходя до обрыва, Жмых в нерешительности остановился.
- Кидай и падай сразу, - закричал Сапер и сам плюхнулся на живот.
Как Жмых кинул головку мины, Вадька не видел - сам лежал, уткнувшись носом в землю. Он только услышал глухой взрыв и почувствовал всем телом, как земля под ним вздрогнула. Все разом вскочили и с криками «ура» побежали к оврагу. Вадька тоже побежал и вместе со всеми покатился по сухому песку вниз, к свежей воронке, окутанной пороховым дымом. «Боевое крещение» состоялось.



Барнаул

Судьба сложилась таким образом, что имея любимую и любящую мать, рос и взрослел Вадька все-таки сиротой. Отца не было, а с матерью хоть и прожил он до своих двенадцати лет, виделся мало - у нее просто не было времени на своих детей. Работала с раннего утра до позднего вечера. А после двенадцати Вадька и вовсе уехал из дома навсегда.
Мать, помыкавшись на чужбине, в 1948-м году вернулась на Алтай - в Барнаул. Недалеко, в деревне Шадрино, жила ее сестра, а в другой деревне, Кытманово, - мать, сестры и брат ее погибшего мужа, Вадькиного отца. У нее самой родителей не было, воспитывалась она в детдоме. Но это была все-таки ее родина.
Каким-то чудом ей выделили крошечный домик в центре города. И они стали жить. Небольшая печка делила и без того маленькую комнату пополам. В одной половинке мать готовила, стирала. Здесь был стол. На нем Вадька делал уроки, мать гладила белье, месила тесто, мыла посуду, здесь и обедали. В углу стоял большой сундук, оставшийся от прежних жильцов, на котором Вадька спал. За печкой - кровать, там, отгородившись занавеской, спали мать с его еще маленькой сестренкой Алкой. Вот и весь быт с удобствами на улице - недалеко стояла покосившаяся будка туалета. Вадька со временем сам из колонки стал натаскивать флягу воды, рубить дрова, топить печь, ходить за хлебом, водить Алку в ясли. Мать он видел только по выходным. Да и в воскресение ей нужно было все перестирать, перегладить, перештопать, сбегать на базар или по магазинам за продуктами на неделю. И только вечером, усталая, она подсаживалась к Вадьке, брала на колени Алку и заводила так ожидаемые им житейские разговоры. Голос у нее был мягкий и ласковый, и Вадька понимал: никого на свете не было роднее ее.
- Сына, как учишься-то? Трудно, наверное?
- Не, мам. На, смотри дневник. Видишь - ни одной даже тройки нет. А по рисованию вообще одни пятерки. Видишь? Меня скоро в пионеры принимать будут. Клавдия Ивановна сказала, чтобы ты галстук и зажим купила. И рубашку белую.
- Ладно, Вадик, купим. Молодец ты у меня. Что бы я без тебя делала? Вот только мал ты еще да и худенький. Ну ничего, вот скоро тетя твоя из деревни приедет - картошки обещала привезти, может, сала еще. А там и весна скоро. На каникулы пойдешь, в деревню к бабушке поедешь, там и откормишься немного. Старайся пока.
Вадька и старался, видя, как трудно матери. Сам вставал по будильнику, ел, что мать оставляла на столе, отводил сестренку в ясли и бежал в школу. Хорошо, что все было рядом.
Те, кто учился в школах в то время, и понятия не имели, что такое сидеть за одной партой с девчонками. Сначала были школы с раздельным обучением, а потом отдельные классы для мальчиков и для девочек. Вадьке с девчонками не довелось поучиться все одиннадцать классов. Не провожал до дома, не заступался, ни разу не дернул за косичку.
Перед первым уроком все собирались в спортзале и хором пели гимн Советского Союза. Учителя строго следили, чтобы пел каждый. Потом звенел колокольчик, и начинались уроки.
Возвратившись домой к обеду, Вадька, наскоро перекусив, мчался на улицу. Тут и начиналась настоящая жизнь. Делай что хочешь - никто ругаться не станет. А игр было предостаточно. Летом - лапта, городки, прятки, лямка, пристенок, кости и, конечно, футбол. Не было мяча - гоняли просто консервную банку. Бегали шумной ватагой на Обь купаться.
Зимой центром их притяжения была гора почти в центре города. На ней стояла водокачка. С горы катались кто на чем. На лыжах вообще можно было докатиться чуть ли не до самой Оби. У Вадьки лыж не было. Пацаны постарше придумали гнуть из железного толстого прута полозья, на которых можно было съехать с горы, встав на них по пять-шесть человек, держась друг за друга. Здорово!
Но зимой рано темнело, да и уроки нужно было делать. Вадька забирал из яслей Алку, и они вместе шли домой, разглядывая по дороге яркие витрины магазинов. В них было все, чего не было у них, о чем можно было только мечтать.



Клиническая смерть

Как-то в зимние каникулы мать собралась, одела Алку и пре-дупредила:
- Сынок, я сегодня задержусь немного, схожу на день рождения к подруге. Но ты не ложись спать без меня - дождись. Слышишь?
- Да, мам, я буду коньки себе мастерить.
- Закройся на крючок и никому не открывай.
Этот вечер мог стать для Вадьки последним в жизни. Чтобы сохранить тепло в печке, он задвинул печную заслонку, запомнив, как это делала мать по утрам. Не дождавшись матери, он все-таки уснул. Она вернулась через час. Долго громко стучала в дверь, окна и поняв: что-то случилось с сыном, бросилась к соседям. Запор ломом сорвали. Вбежав в комнату и учуяв угарный запах, мать все поняла. Вадьку вынесли в сени - он не дышал. Мать забилась в истерике. Кто-то сбегал за медсестрой в соседний дом. Прибежав, она пощупала на Вадькиной руке пульс и сделала заключение, после которого мать провалилась в глубокий обморок: пульса нет. Все оцепенели.
- Быстро - искусственное дыхание! И молока надо, - командовала медсестра.
Потом Вадька узнал, что ее зовут Полина Ивановна. Стоя на коленях, она делала Вадьке искусственное дыхание. Потом делал сосед дядя Коля, потом снова Полина Ивановна. Сердечко Вадьке «запустили».
- Нужно ему выпить молока.
Стали пытаться вливать. Рот открыть никак не могли.
- Нужен нож.
Нож взяли со стола и принесли. Стали осторожно раздвигать Вадькины зубы. Немного раздвинули, налили чуть-чуть молока.
Захлебнувшись, Вадька сделал глоток. Все облегченно вздохнули. В это время подъехала «скорая помощь», которую кто-то вызвал по телефону. В больницу Вадьку увезли вместе с матерью. Придя утром в сознание, Вадька узнал от зареванной матери, что он лежит в больнице, что он угорел. Через неделю его выписали.



Раскинулось море широко

Ближе к лету городская суета заметно оживлялась. Но что Вадька особенно запомнил, так это безногих фронтовиков. Может, их было не так уж много, но тележки на шарикоподшипниках, на которых они передвигались, так громко трещали по асфальту, что казалось, будто они были везде - у магазинов, на трамвайных остановках, на вокзале и, конечно, у базара.
Одеты они были по-разному: одни во что попало, грязные, небритые, а были и в гимнастерках, с медалями. Добывали они себе на пропитание и на выпивку тоже кто как мог. Одни молча сидели с протянутой шапкой или с банкой на земле, другие, собрав зевак, играли на три карты, а были и такие, которые зарабатывали пением или игрой на гармошке.
Именно такого Вадька и заприметил у крыльца магазина, где покупал хлеб. Это был молодой парень в тельняшке и бескозырке. Он играл на гармони и пел морские песни. Вадька, когда случалось, стоял в сторонке и слушал. Ему нравилось его пение и его песни. «Раскинулось море широко» он выучил почти наизусть. Были еще и «Прощайте, скалистые горы», «Вечер на рейде» и другие. Ему до слез было жалко молодого безногого моряка, и глядя, как изредка ему в банку люди кидали со звоном медяки, он остро осознавал свою финансовую беспомощность.
Однажды Вадьке все же удалось утаить три копейки и, крепко сжимая монету в кулаке, он побежал к магазину. Моряк пел. Дослушав песню до конца, Вадька подошел и опустил монетку в банку. Он был счастлив в эту минуту. Но неожиданно моряк взял его за руку:
- Постой-ка, пацан. Я давно тебя заприметил. Любишь песни?
- Ага, - мотнул головой Вадька.
- А деньги где взял? У матери стащил?
- Не-е, это у меня сдача осталась, - покраснел до ушей Вадька.
- Та-а-к, значит, говоришь, сдача? Ну ладно. А папка-то твой где?
- А он на фронте погиб, мы похоронку получили. Только он не моряк, он танкистом был.
- Танкистом, говоришь? Ну ладно, тогда так сделаем: на вот тебе, держи. Да раскрой ты ладошку-то, - моряк положил на Вадькину ладонь мятый рубль и, согнув его пальцы в кулак, отпустил: - А теперь, браток, иди. И не приноси мне больше ничего, просто стой и слушай, если и впрямь нравится.
Вадька, обескураженный, пошел, пытаясь вникнуть в смысл случившегося. Но так и не вник. Не понял.
А моряк тот куда-то подевался - может, перешел на другое место, или случилось с ним что. Это была весна 1951 года. Ровно через десять лет Вадим уже был моряком Тихоокеанского флота. В свободное время он брал в руки баян и пел в кругу друзей морские песни.



Манная каша

Вадим Павлович по графику заступил на школьное дежурство. На второй перемене младшим в столовой давали манную кашу. У буфета шла бойкая торговля пирожками, булочками. Прозвенел звонок, и все потянулись к выходу, дожевывая на ходу. Вадим Павлович, выпроводив последних, остался один в пустом зале. Он посмотрел на столы и не поверил своим глазам: тарелки с манной кашей наполовину остались нетронутыми или недоеденными, столы сплошь были заляпаны кашей. В посудомойке звенели тарелками - остатки каши вываливались в эмалированное ведро
- А что, Надежда Семеновна, - обратился он к школьной поварихе, - всегда так плохо дети едят манную кашу?
- Ой, не спрашивайте, Вадим Павлович, - в сердцах махнула рукой она, - заелись поросята. Что ни сготовишь - ничего не едят: кисель разливают, хлеб раскидывают, даже пирожное откусят раз-два и тоже оставляют. Да вы сами посмотрите на столы.
Вадим Павлович смотрел, и память уносила его туда, в сталинградское детство сразу после войны. Тогда манная каша, остывая, не густела. Варили ее на воде, добавляя в нее немного сахарина. Но и ее не было. Манной кашей мать подкармливала годовалую сестренку. И непросто ей достался талон на кашу в детской кухне, как вообще непросто было прокормиться. На измученную долгой войной страну навалилась еще и засуха - многим пришлось затянуть ремни на последнюю дырку. Мать выбивалась из сил. Все, что можно было продать, было продано. Вадька отстаивал долгие очереди за хлебом по хлебным карточкам - строго по четыреста граммов.
Пацаны Вадькиного возраста быстро научились с выгодой для себя использовать очереди. Делалось это очень просто: нужно было подойти к очереди и немного потолкаться возле нее. Очень скоро он становился чьим-нибудь «сыном» и уже стоял в очереди. Оставалось самое трудное - выстоять эту очередь. Потом получить кулек муки (давали по одному в руки) и отдать его «маме». За это платили рубль.
Вадька тоже подзарабатывал таким образом. Особенно мучительно было делать это зимой. Его одежда явно не годилась для этого. Поверх носков он наматывал на ноги старые газеты, как учила мать, и лишь потом натягивал ботинки. Какое-то время ноги терпели, но потом Вадька переставал их чувствовать. Мороз пробирался под его фуфайчонку, жалил руки даже в карманах. Вадька по очереди отогревал их за пазухой и терпел. Ради рубля, на который можно было купить хотя бы стакан семечек.
За манной кашей ходила мать, но как-то она взяла его с собой в детскую кухню и по дороге объяснила, что теперь за кашей будет ходить он: ее переводят в другую смену, и она уже не сможет ходить сама. И вот первый раз Вадька нес кашу домой. Он нес горячий пузырек бережно, а сам думал - сколько таких пузырьков он смог бы выпить за один раз. От этих мыслей Вадьке стало муторно.
«Сколько пузырьков… Хоть бы чуть-чуть попробовать, - Вадька сглотнул слюну и воровато осмотрелся. - Я только немножечко, одну капельку». На пузырьке были деления до двухсот граммов. «Я скажу маме, что они столько и налили», - уговаривал Вадька сам себя. Он знал, что эти двести граммов каши предназначались для его голодной сестренки на целые сутки, что он не имеет права отпить и грамма, но и не сделать один ма-а-аленький глоточек тоже не было сил. Он вытащил пробочку и медленно процедил через зубы немножко жидкой, еще горячей каши. Не проглотил сразу, стараясь подольше насладиться. На минуту он провалился в блаженное состояние, чмокая губами, закрыв глаза. Но во рту уже ничего не было. Вадька посмотрел на пузырек - уровень каши опустился совсем немного. Ему было странно: вот он попробовал каши, но чувство голода у него почему-то стало еще сильнее, совсем замутило голову. А еще он боялся теперь, что мать догадается про его хитрость, надает ему сгоряча и не пошлет больше за кашей. Загнанная нуждой и горем, мать иногда срывалась, и Вадьке за его «заслуги» доставалось. Но она тут же отходила, прижимала Вадькину голову к своей груди, и они вместе плакали. Он не обижался на редкие подзатыльники - он любил свою мать и видел, как ей нелегко, как она отдает им последний кусок, сама оставаясь голодной. Он очень жалел свою красивую, единственную маму, видел ее почерневшие от постоянного недоедания глаза, видел, как она сильно похудела, понимал, что она осталась почти раздетой, распродав или выменяв последние вещи на какую-нибудь еду. И ничем не мог он ей помочь в свои неполные девять лет.
Отдавая дома пузырек, Вадька покраснел и приготовился к допросу, опустив виновато голову. Но допроса не последовало. Мать, мельком глянув на пузырек, вытащила пробку, натянула на горлышко красную резиновую соску и стала кормить сестренку. «Не заметила», - обрадовался Вадька. Не заметила она и в другой раз, и в следующий. Не замечала все время, пока Вадька ходил за кашей.
Лет через тридцать после того к Вадиму Павловичу приехала однажды погостить его уже немолодая мать. Вечером за чаем, как всегда, поплыли воспоминания. Вот тут Вадим Павлович и спросил:
- Мам, а ты помнишь, в Сталинграде я Алке кашу носил?
- Помню, сынок, а как же! Трудное было время - как и выжили?
- А ведь я тогда немного отпивал из пузырька, знал, что скверно поступаю, но сдержаться не мог. И всегда боялся, что ты заметишь - мне тогда стыдно было за свою слабость.
- А я, сынок, знала. По глазам твоим видела, виду только не подавала. Ведь обоих одинаково жалко было, а от голода ты больше страдал.
Воспоминания давались матери нелегко - сразу появлялись слезы…
Вадим Павлович еще раз посмотрел на измазанные кашей столы и молча пошел из столовой. «Что-то не так мы делаем, - думал он, - неправильно что-то».



Деревня

За лето Вадька успевал побывать сразу в двух деревнях. Сначала на пару недель мать его отвозила на попутке в Шадрино к своей сестре, потом уже на поезде - в Кытманово к бабушке. Особой разницы в укладе деревенской жизни Вадька не видел: там и там были дом, огород, сараи со скотиной, с курами во дворе.
Везде к нему относились по-родственному, с любовью. Его шадринская тетка жила с мужем, для Вадьки - дядей Митей. Детей у них не было. Дядя Митя во дворе мастерил себе, а может по заказу, лодку-долбленку. Это было интересно, и Вадька от него не отходил, даже помогал. В деревне было тихо - ни заводских гудков, ни трамвайного лязга, ни рычания автомобилей. Пахло сеном, свежими стружками, навозом. Брал дядя Митя иногда Вадьку с собой и на сенокос. Здесь же впервые Вадька сел на лошадь. С местными мальчишками они на лошадях ездили в ночное. Был костер на берегу озера, ночные страшные рассказы о привидениях, печеная в золе картошка с крупной солью.
А Кытманово раскинулось на берегу речки Чумыш. Родни здесь было больше: две тети жили вместе с бабушкой, еще одна - со своей семьей отдельно. Был и дядя, который жил тоже отдельно. В бабушкином доме висела на стенке большая рамка под стеклом. Там были приклеены старые фотографии. Среди них была и фотография Вадькиного отца. Его в этом доме боготворили, да и в деревне многие помнили и говорили с уважением - ведь он здесь вырос, был учителем, директором школы.
Однажды Вадька по лестнице взобрался на чердак дома. Приглядевшись в темноте, он разглядел сваленные в кучу книги. Это оказались старые учебники, тетрадки, какие-то бумаги. Все было в пыли, в паутине. Порывшись сверху, Вадька обнаружил записную книжку без корочек. На первой же странице он прочитал фамилию своего отца. Книжку эту он забрал и, спустившись в дом, показал ее бабушке.
- Бабуль, можно я возьму эту книжечку? Она ведь моего папки?
- Постой-ка, я погляжу. Ты смотри, правда его. Забери, забери, внучек. Погоди, я тебе сейчас еще что-то поищу.
Она принесла из другой комнаты бархатный альбом с фотографиями. Вадька долго разглядывал его - там были фотографии и его отца. В придачу к записной книжке бабушка вынула еще три фотокарточки.
- Бери, внучек, сбереги их, - и беззвучно заплакала, прижав Вадьку к себе.
Здесь же, в Кытманове, на речке Вадька впервые выловил на удочку огромную, как ему казалось, щуку. Его распирало от гордости, когда он принес ее домой. Вечером была уха, все ели и хвалили его: «Кормилец ты наш».
Ходили они с бабушкой в далекий лес по ягоды, собирали на лужайках землянику, отыскивали грибы. Дома она пекла замечательные пирожки с черемухой, и у нее он впервые ел окрошку. Все это навсегда осело в памяти.
Но сказка неожиданно кончалась - приезжала мать на пару дней, и Вадька понимал, что уже осень, нужно опять собираться в школу. В комнате накрывался большой стол, и собиралась вся родня. Ставилась большущая сковорода с жареной картошкой, зелень со своего огорода, соленые грибы. Взрослые пили брагу, вели нехитрые разговоры о прошедшей войне, о житейских трудностях, жалели Вадькину мать и его заодно, плакали о своем погибшем «братике». И… все!
Из окна вагона Вадька с тоской смотрел на проплывавшие мимо березовые колки, на поля, на еле различимую на горизонте трубу Барнаульской ТЭЦ. Потом были шумный вокзал, трамвай и их комнатушка. Предстояла последняя сибирская зима.



До свидания, мама

Зима 1951 - 52-го годов показалась Вадьке особенно лютой. Часто по утрам, чтобы выбраться из дома, приходилось ему с матерью откапываться - так заносило снегом. Но зато у него теперь были свои валенки. Он и в школу в них ходил. В такие метели да морозы пацаны на улицу не высовывались - сидели по домам. Вадька все время что-нибудь мастерил: то клетку для снегирей, коньки самодельные, то корабли парусные. А еще он любил ходить в мастерскую - она была совсем рядом. Там делали из дерева и отливали из гипса всякие украшения для наружной отделки домов: карнизы, фронтоны, наличники. Он с любопытством наблюдал за работой мастеров и невольно слушал взрослые мужицкие разговоры «за жизнь». Его почему-то не выгоняли, даже иногда чем-нибудь угощали.
Но вот однажды, уже весной, в дверь их дома постучали. Зашли две незнакомые женщины. Мать засуетилась, подала им табуретки и отправила Вадьку погулять. Вадька послонялся немного во дворе и, движимый любопытством, заглянул в окошко. Одна женщина что-то спрашивала у матери, а другая, сидя за столом, что-то писала. Вскоре дверь скрипнула, и странные гости удалились. Вадька поспешил домой. Мать сидела на сундуке с отрешенным видом. Увидев Вадьку, она заплакала, и он понял, что случилось нечто важное.
- Мам, а зачем приходили эти тетеньки?
Мать крепко прижала к себе Вадьку:
- Сына, скоро расстанемся мы с тобой. Уедешь ты от нас далеко-далеко. Рос без отца, теперь и без матери останешься, сиротинушка ты моя. Господи, прости мою душу грешную.
Она замолчала, глотая слезы, думая о чем-то своем. Вадька еще ничего не понимал. Зачем им нужно расставаться, зачем ему нужно куда-то ехать?
- Мам, а куда я поеду?
- В суворовское училище, сынок, - мать вытерла слезы и посмотрела ему в глаза. - Училище это военное, Вадик, в большом городе. Читал, поди, в школе про город Ленинград? Далеко это. Оденут там тебя в военную форму, кормить хорошо станут, и будешь ты там учиться на офицера, станешь, как твой отец, офицером. Туда не всех берут - только детей погибших да кто живет впроголодь, вроде нас. На той неделе на мандатную комиссию пойдем, а потом будут вступительные экзамены - конкурс, говорят, большой будет. Могут и не принять, если не сдашь.
В этот вечер Вадька долго не мог уснуть. Все перепуталось в его голове: Ленинград, училище, мандатная комиссия, конкурс. Слова непонятные и загадочные. Они манили и пугали. Почему мама плачет? Ведь это так здорово - носить настоящую военную форму! Солдатский ремень с медной бляхой, погоны, фуражка со звездой. Как у сына полка.
Конкурс действительно был. Из тридцати двух кандидатов в Барнауле было отобрано только два. Вскоре наступило настоящее прощание. Рослый сержант вел двух стриженных наголо мальчиков за руки, чтобы они не растерялись в вокзальной толчее. Это был сопровождающий. Вадька нес маленький фанерный чемодан и постоянно оглядывался на мать. У вагона они стали прощаться. Мать плакала, просила Вадьку чаще писать и в училище не баловаться, слушаться командиров. Потом паровоз дал протяжный гудок. У Вадьки комок подкатил к горлу, он, наконец, осознал, что уже ничего изменить нельзя, даже если сильно захочешь, что его мать, сестренка, все его детство вместе с коньками и самокатами, клетками и рогатками, с его друзьями - все осталось на удаляющейся платформе вокзала. Вадька протолкался к окну, высунулся из него и, разглядев в толпе мать, сестренку, замахал рукой, звонко закричал:
- Ма-ма, до свидания!
Состав, постукивая на стыках рельсов, медленно и тяжело набирал скорость.



Училище



Для того чтобы рассказать про суворовское училище, про те семь долгих лет, которые пролетели для Вадьки как один ослепительный миг, не хватит и целой книги.
Училище дало ему прекрасное воспитание и образование, он был всегда сыт, красиво одет, физически хорошо развит. В труднейшее для страны послевоенное время он прожил, можно сказать, в золотой клетке. Да, их училище было отгорожено от внешнего мира самым буквальным образом - высоким забором с колючей проволокой и с караулом на проходной. Гражданскую жизнь они не видели - только на каникулах.
Даже по сегодняшним временам такого государственного внимания и затрат нет и в помине. Сейчас в суворовских училищах мальчиков (после восьмого класса) обучают всего два года. Тогда культивировался суворовский дух, его «наука побеждать», традиции русского офицерства: честь, беззаветная преданность Родине, презрение к тяготам воинской службы, отвага и товарищество. Ну и, конечно, ненависть к американскому империализму. Все это терпеливо вдалбливалось с малолетства и закреплялось постоянными тренировками.
Многие офицеры-воспитатели были бывшими фронтовиками. Глядишь на их медали, и язык не поворачивался возразить или ослушаться. Суворовцев воспитатели не обижали и даже легкого подзатыльника, вполне заслуженного, себе не позволяли. Голоса не повышали, уважительно обращались на «вы».
В клубе регулярно показывали фильмы: «Суворов», «Адмирал Ушаков», «Война и мир», «Александр Невский», «Как закалялась сталь» и многие другие в этом же духе.
Все это навсегда оседало в памяти и сердцах мальчишек, становилось их идеологией, привычкой, образом жизни. Из худых, неуклюжих они превращались в сильных, ловких и выносливых, стройных и подтянутых, с военной выправкой и культурой. Таких выпускников охотно и без экзаменов брали сразу и нарасхват любые военные институты и училища. Это была завтрашняя элита армии.
Учебное оснащение было безупречным: стадион, спортивные площадки, открытый и закрытый плавательные бассейны, два спортивных зала, тир, клуб, станция юннатов с клетками для различных животных, теплица, своя баня, прачечная, гараж, мастерские, огород, своя санчасть со стационаром, библиотека и кабинетная система обучения. Спортивные секции были на любой вкус, вплоть до парашютной. Вот почему в свободное время вольношатающихся не было, все расходились по своим любимым секциям и кружкам - без принуждения.
Вот в этот сказочный рай и попал хлебнувший сполна военного детства Вадька. А по стране мыкались в это время миллионы детей с переломанными судьбами, одичавшие и затравленные, озлобленные на весь мир. Им не выпало счастье учиться в таком училище...
Сначала офицеры и старшины терпеливо учили, как заправлять кровать, правильно наматывать портянки, подшивать подворотничок, чистить пуговицы, в какой руке нужно держать вилку. Строевая подготовка была ежедневно. В училище было и легко, и трудно. Трудно потому, что нужно было рано не просто вставать, а соскакивать с кровати по зову трубы и команды «Подъем!». Бегом бежать на зарядку на улицу в одних трусах в любую погоду, бегать изнурительные кроссы, по шесть часов смирно сидеть на уроках. Трудно было без материнской ласки - никто не погладит, не пожалеет, не даст конфетку.
Легко было потому, что рядом были друзья, строгие, но любимые командиры, учителя. Была гордость, что они, суворовцы, на голову выше своих сверстников из гражданских школ в учебе и спорте. Городские девочки во снах видели и мечтали попасть на бал в училище. Там играл духовой оркестр, там красивые кадеты в черных мундирах и в белых перчатках умели танцевать бальные танцы.
Вадька, приезжая на каникулы к матери, форму не надевал - это было бы слишком вызывающе. Только один раз он дал себя уговорить, когда к ним в барак приехала в гости тетя - уж очень хотелось матери погордиться перед ней, показать, какой у нее замечательный сын.



Каникулы

Переводные экзамены были каждый год. Радости они не приносили. Суворовцы расползались по громадной территории училища - каждый знал свой любимый и потаенный уголок - зубрили, раздеваясь до плавок, чтобы еще и позагорать под жаркими лучами ташкентского солнца. Но как бы ни выматывали эти тангенсы-котангенсы, гидриды-ангидриды, и им приходил конец.
Выдавались проездные документы, сухой дорожный паек, и автобус увозил на вокзал очередную партию к поезду на определенное направление. Вадька ездил по маршруту Ташкент - Барнаул. С ним было человек двадцать. Как правило, их старались посадить в один вагон и в младших классах выделяли сопровождающего сержанта или старшину. До сих пор Вадим Павлович вспоминает эти поездки с содроганием. Раздолбанные довоенные вагоны набивались под завязку. Ночью спали не только на третьих полках, но и в проходах на чемоданах. У суворовцев, разумеется, были места плацкартные, но из деликатности они их уступали старикам, женщинам с детьми. Днем в вагонах становилось еще теснее - с верхних полок спускались, и даже сидеть было негде.
Кадетская смекалка не подводила - ехали на крыше вагона. Особым «геройством» считалось на ходу поезда бегать по крышам, перепрыгивая с вагона на вагон. И никакой сопровождающий с этим поделать ничего не мог - на крышу вагона залезть он просто физически был не в состоянии. Правда, и поезда ходили тогда не так быстро - их тянули допотопные паровозы, и весь угольный дым из трубы доставался суворовцам. На редких полустанках поезд стоял почему-то долго. Этого времени вполне хватало на арбузную операцию: окружали плотно кучу арбузов или дынь, торговались для отвода и, «не сговорившись», уходили. В результате на крыше вагона появлялась пара арбузов. Разбивали и ели. Конечно, это плохо, но так было.
Дома училище забывалось на другой же день. Тут все иное, все не так: не поет труба по утрам «подьем!», валяйся хоть до обеда. Но привыкший к жесткому режиму и к физической активности организм сопротивлялся и звал на подвиги - на двор рубить дрова, в парк на качели, на Обь купаться, в деревню к дяде помогать на сенокосе. Энергии было через край, и она требовала выхода.



Порнография

Приближался сентябрь, и Вадим, сидя в вагоне поезда Барнаул-Самарканд, мысленно был уже там, в Ташкенте. Предстоял последний, выпускной учебный год. Вадиму было уже восемнадцать лет. Среди самого необходимого он вез в училище новенький бритвенный прибор - пришла пора сбривать уже хорошо заметный пушок под носом, первый признак так ожидаемой взрослости.
В купе заглянул немой мужик, покрутил пальцами и выложил на столик газеты, книжки и несколько колод карт. Выложил и ушел дальше. Пассажиры стали разглядывать принесенное и рыться в кошельках для расплаты. Вадим взял колоду карт, чтобы просто посмотреть. Карты оказались непростыми - они были самодельными, с черно-белыми фотографиями обнаженных женщин. Таких он еще не видел, как не видел и вообще голых женщин. Он с интересом бы посмотрел подольше, но, испытывая неловкость за свой нездоровый интерес перед сидящими рядом спутниками, с напускным равнодушием положил колоду карт на место. Не знал тогда Вадим, что лет через тридцать продукцией такого содержания, только цветной и гораздо более откровенной, будет завалена вся страна…
А через два месяца ситуация с запретными картами повторилась - только уже в училище, на уроке астрономии. Была, правда, только одна карта, которую незаметно стали передавать по рядам парт. Дошла очередь и до Вадима. Почувствовав легкий толчок в спину, он под партой взял эту карту и сунул ее под тетрадку.
Преподаватель Анна Николаевна Белочкина медленно прохаживалась по классу и что-то объясняла. Когда она оказалась спиной к Вадиму, они с соседом Валерой Порошиным стали разглядывать грудастую девицу на пиковой шестерке. Она манила и гипнотизировала. Астрономия улетучилась в далекий и холодный космос, перед глазами было что-то земное, неизведанное, мягкое и пушистое.
- Что это у вас, суворовец? - услышал за спиной Вадим.
Он мгновенно прикрыл карту рукой, но было уже поздно. В классе наступила абсолютная тишина - что будет? Анна Николаевна властно протянула руку и вытащила из-под промокашки пиковую шестерку. Вадим сжался и приготовился к самому худшему - позор! «Ну все, влип, - думал он, - теперь будет: разборки, педсовет, исключат из комсомола».
Астроном подошла к своему столу, сунула карту в середину журнала и спокойно продолжила урок.
Дождавшись звонка, Вадим на перемене виновато подошел к преподавателю, не зная, что говорить. Но она неожиданно не стала читать мораль, ехидничать, а только спросила:
- Вы хоть понимаете, что это порнография?
Вадим впервые услышал это слово, но с готовностью мотнул головой: понимаю.
- Надеюсь, такое больше не повторится?
- Так точно, товарищ преподаватель.
- Ладно, идите.
Докладывать начальству она не стала, но на уроках астрономии своих глаз на нее Вадим старался не поднимать. Хотя преподаватель астрономии Анна Николаевна была гораздо интереснее той девицы на пиковой шестерке, и десятиклассники на нее просто заглядывались, особенно когда она надевала изящный белый свитерок.



«Товарочка»

Был у Вадьки в Барнауле давнишний дружок Петька Глебов - чуть постарше его. Он уже умел играть на гармошке и как-то под вечер сманил Вадьку с собой на «товарочку».
- А что это такое - «товарочка»?
- Айда, там увидишь.
Он прихватил гармошку, и они пошли. На площадке возле общежития играла гармонь и танцевали несколько пар. Это и была «товарочка». Парень, сидя на стуле, играл бесхитростные мелодии популярных в то время песен: «Домино», «Огонек», «Череме» и другие. Народ вокруг лузгал семечки, курил, балагурил. Потом Петька сменил уставшего гармониста и объявил дамский танец. Но сам заиграл «Мурку» - в ритме быстрого танго. Вадька уже умел танцевать вальс, падеграс, мазурку. Учили их танцевать и танго, но здесь танцевали как-то не так, не по правилам. И когда какая-то девчушка потащила его за руку в круг, то он растерялся, не зная даже, как ее держать. Здесь все было просто: парень обнимал партнершу, она клала свои руки ему на плечи, и они просто медленно топтались с ноги на ногу. Только к концу танца Вадька уяснил эту нехитрую технику. Его знания классических бальных танцев здесь не пригодились. Не пригодились и в будущем. Никто, нигде и никогда не танцевал мазурку и падекатр, и даже вальс-бостон. А может, и танцевали где, да он не видел. Один миф о всеобщей грядущей культуре, когда весь народ начнет танцевать бальные танцы, рухнул в тот вечер прямо у него на глазах, и он уговорил Петьку научить его играть на гармошке.
За Вадькой стала увиваться соседская девчонка Светка Морева. Она с матерью жила в бараке напротив и тоже росла без отца. Мать вечно была пьяной, и ни один скандал в бараке без нее не обходился.
- Вадик, - подсаживалась Светка рядом на скамейку, - ну расскажи про суворовское училище.
- Вон через два квартала ФЗУ. Ты была там?
- Была, конечно, там мой брат учится. Я и сама скоро туда поступать буду. На швею.
- Ну вот, коли знаешь, так и у нас все, как в ФЗУ. Чего рассказывать-то? Учимся, мастерские тоже всякие есть. И столовая, как в ФЗУ.
- Ну да, брешешь. Вы же там военные. И форма у вас, и погоны.
- Свет, ну что я тебе буду рассказывать? Ты ведь все равно ничего не поймешь - это не для девчонок.
- Фу какой. А на «товарочку» вас там пускают?
- Нету у нас никаких «товарочек». Да и рано мне еще на танцы ходить.
- А сколько тебе?
- Четырнадцать.
- Фи, а мне - четырнадцать с половиной. А ты целовался уже? Умеешь целоваться?
- Нет еще. Не с кем нам там целоваться.
- А хочешь - научу?
- Чего?
- Целоваться. Это так здорово!
Вадька с удивлением на нее посмотрел и от неожиданного предложения не сразу нашелся, что ответить. Раньше о поцелуях он не думал - повода не было, разговоров в их среде про девочек не водилось.
- А как? - невпопад спросил он.
- Ну так, понарошку.
- Ну ладно, только вечером, чтоб не видно было, а то мать или еще кто...
- Ладно. Стемнеет - сюда и приходи.
Вечером Вадька ждал Свету и старался представить себе, как все это будет. Он видел, конечно, как целуются в кино, но на себя виденное не примерял. Наконец Света пришла, села с ним рядом, и он уловил запах одеколона, а может, духов - в этом он еще не разбирался. Поболтав о разных пустяках, Света резко сменила тему.
- Ну что, давай? - и придвинулась к нему плотнее.
Ее губы оказались совсем рядом. Он смотрел на них, и ему действительно захотелось дотронуться до них своими губами, просто попробовать - может, и правда «это так здорово». И он дотронулся. Губы у нее были мягкими, и он застыл, не зная, что делать дальше. Светка тихо засмеялась:
- Ну вот, видишь - все так просто. Понравилось?
- Да, - выдохнул Вадька.
- Еще?
- Да.
И они целовались. Природная чувственность к противоположному полу у Вадьки еще дремала, ему было просто интересно проникнуть во что-то тайное, запретное, и он был благодарен Светке за ее смелость - сам бы он на такое ни за что не решился.
На этой лавочке они «дружили» еще несколько раз. Он осмелел настолько, что уже обнимал ее и сквозь легкое платьице ощущал ее девичье тело - она позволяла. Может, их свидания со временем стали бы более интимными, но Вадьке уже нужно было уезжать. И он, не простившись, уехал. В училище он иногда вспоминал ее, был уверен, что на следующее лето они вновь встретятся и будут приходить на их скамейку. Но больше он ее не увидел. Рассказывали, что какие-то выродки ее изнасиловали и убили.



Пуговица

По вечерам в летнем небе Ташкента начинали свой замысловатый полет летучие мыши. Они ловко кружили между ветками и, будучи от природы совершенно слепыми, невероятным образом не задевали даже листьев деревьев. Они заводили какие-то веселые игры (догоняшки, наверное) и, совершая немыслимые кульбиты, гонялись друг за другом. А может, ловили на лету невидимых мошек.
Вадька мог подолгу глазеть на этот изящный хоровод и дивиться этой воздушной акробатике.
Попадали летучие мыши и к ним в громадную спальню. Душными вечерами окна на ночь распахивались, и все знали, что сейчас под потолком начнется цирк летучих мышей. Первое время их пытались сбить на лету: размахивали простынями, кидали подушками, ботинками, всем, что оказывалось под рукой. Но никто ни разу попасть так и не смог. Это и удивляло, и восхищало, и вызывало азарт: сбить во что бы то ни стало! Столпотворение в спальне происходило до тех пор, пока не заходил дежурный офицер или старшина.
- Это что такое? Кто дневальный? Почему рота не в постелях? Отбой!
И наступала тишина.
Однажды Вадим промахнулся, и его ботинок угодил прямо в окно. Дзинь! И осколки посыпались на пол. Естественно, через пару минут он уже стоял с виноватым видом в воспитательской. Воспитывал его на этот раз старшина Севастьянов.
- Так, суворовец, значит, вы думаете, что стекло ничего не стоит и его можно разбить?
- Я случайно, товарищ старшина.
- Ага, значит, говорите, случайно? Хорошо. А сколько стоит вставить разбитое стекло? Вы знаете, сколько тратит государство на ваше содержание?
Вадька не знал. Он вообще об этом не думал. Здесь все было бесплатным, и суворовцы даже не знали, почем в магазине хлеб.
- Ну хорошо, - продолжал старшина, - давайте посчитаем вместе. Сколько на вашей гимнастерке пуговиц?
- Семь, товарищ старшина.
- Правильно, семь. А сколько стоит одна пуговица? Не знаете? А я вам скажу - пять копеек. Пустяк, да? Считаем дальше. В нашей армии около пяти миллионов солдат. Получается тридцать пять миллионов пуговиц. Умножаем на пять копеек. Во сколько государству обходятся одни только пуговицы? Почти в два миллиона рублей! Вот вы потеряли, допустим, одну пуговицу и идете к старшине. Вам дадут новую пуговицу. А если каждый потеряет по одной пуговице, то государство на этом станет беднее на двести тысяч рублей. Смекаете?
У Вадьки не укладывались в голове эти миллионы, но нутром он начал понимать значимость им содеянного. Самые большие деньги, которые он держал до этого в своих руках, были три рубля, которые дала ему мать в дорогу на «мелкие расходы».
Уже потом, после этого разговора, Вадька, лежа в кровати, попытался снова умножать количество на стоимость.
- А если не пуговица, а ботинки, или брюки, или подушка, на которой он лежит? А автоматы, пушки, самолеты?
Да, дорого обходится армия государству, прав старшина. Этот простой урок и нехитрая арифметика Севастьянова навсегда осели в его памяти и стали его первым экономическим ликбезом. Пуговицы он старался не терять.



Дарбаза

Ночью сыграли учебную боевую тревогу. Простыни взметнулись под потолок, и через две минуты рота выстроилась вдоль длинного прохода спальни. Командир роты майор Борзунов ставил задачу:
- В пятидесяти километрах от Ташкента в квадрате N высадился десант «зеленых». Наша задача - пешим переходом выйти в этот район и уничтожить условного противника. Полчаса на сборы.
Сворачивались шинели в скатки, укладывались вещмешки, на себя нагружались карабины, противогазы, саперные лопатки, котелки, фляжки с водой, и в темноте рота повзводно колонной выходила за ворота училища. Ее замыкали санитарная машина, полевая кухня, грузовик с боезапасом, мишенями, продуктами. И в долгий путь. Эти походы были трудным физическим испытанием. До обеда шли более-менее, через каждый час делая 10-минутный привал. К обеду сворачивали на обочину и усталые падали в придорожную пыльную траву. Дымила полевая кухня, каждый подходил к ней по очереди со своим котелком. В котелок - половник борща, в крышку - каши. Пели жаворонки, степь алела маковым цветом, азиатское солнце палило нещадно.
- Подъем! В колонну стройся!
После часового обеда идти было значительно тяжелее. Пот заливал глаза, груз амуниции оттягивал плечи.
- Танки слева! - звучала зычная команда, и все плюхались в кювет справа.
- Отбой!
И снова в путь до следующего привала. Кто натирал ноги до кровавых мозолей, того забирали в санитарную машину, но таких не бывало, или были единицы - наматывать портянки все умели. К вечеру приходило второе дыхание. Солнце спускалось к горизонту, дышать становилось полегче. Во взводах начинался балдеж: балагурили, ржали над любой пустяшной прибауткой.
На востоке темнеет резко. Наступала темнота. Ноги шли автоматически, сами по себе, отдельно от измученного тела. Но рядом шагали друзья, и всем было одинаково трудно. Ропота в войсках не было - надо!
Наконец останавливались. И ведь кто-то же знал, где именно нужно было роте остановиться в степи, в полной темноте. На фоне звездного неба черным контуром просматривался огромный сарай или еще какая-то постройка. Там были двухъярусные нары, в проходах на столбах, подпирающих кровлю, висели керосиновые лампы.
Все! Ура! Мы победили. Ужин сухим пайком, разворачивались скатки и - по нарам.
Вадим так и не понял, почему это место называется Дарбаза, в переводе на русский - арка, ворота. Если оглядеться утром по сторонам, кроме этого огромного сарая до горизонта ничего не просматривалось. Здесь просто было стрельбище, место для учений. Возможно, и другие воинские части здесь оттачивали свое боевое мастерство: рыли окопы, ползали по-пластунски, кидали гранаты, стреляли по мишеням. Именно этим и занималась их рота весь следующий день. Но это было уже совсем легко и даже интересно.
Переночевав здесь еще раз, рано утром рота походным маршем двинулась в обратный путь. Дорога назад показалась Вадиму короче.



Незабываемые встречи

Командование училища часто приглашало разных знаменитостей на встречу с суворовцами. Первая такая встреча для Вадьки была с артистом кино Игорем Горбачевым. Совсем недавно Вадька видел его в фильме «Ревизор», где он и сыграл роль «ревизора» Хлестакова.
Фильм ему понравился. Полтора часа выступления артиста пролетели на одном дыхании. Это был молодой эксцентричный человек, умеющий владеть залом. Рассказывал он им и о забавных случаях при съемке «Ревизора».
- Вы думаете, это я от природы такой рыжий? - вопрошал он зал. - Нет, это еще сохранился грим.
А когда он читал наизусть длинный отрывок из «Двенадцати стульев» про то, как Эрнест Павлович Щукин голым вышел на лестничную площадку и случайно захлопнул дверь, зал заходился от хохота.
Спустя много лет Вадим тоже выучил этот отрывок наизусть - просто ради интереса. Но, правда, со сцены его не рассказывал.
После встречи артиста обступили со всех сторон плотным кольцом - каждый норовил дотронуться до него рукой, что-то спросить, взять автограф. Вадька ограничился тем, что протянул и свою ручонку, когда артист великодушно всем их пожимал.
Другой раз в училище приехала целая группа артистов, известных на весь Союз. Это были Марина Ладынина, Михаил Пуговкин, Сергей Филиппов, Татьяна Пелецкая... Как назло, Вадька был дневальным по роте и в зал на встречу не попал. Но он подошел к гостям возле парадного входа, когда те дожидались автобуса. Сейчас он уже хотел заполучить чей-нибудь автограф. Но на чем? У него в запасе была только одна открытка - с портретом артистки Татьяны Конюховой. С ней он и решился подойти к Сергею Филиппову, уж больно он понравился ему по фильму «Карнавальная ночь». Филиппов вытащил авторучку и уже было начал писать, но потом перевернул фотографию и заупрямился:
- Конюхова? Не-е, на ней я писать не буду, - начал он шутливо куражиться своим характерным хрипловатым басом, - это моя любимая артистка.
- Да подпиши, Сережа, - стали уговаривать стоявшие рядом знаменитости, явно ему подыгрывая.
Получился маленький спектакль. Вадька ушел довольный. Автограф этот у него не сохранился - много позже подарил его девушке.
Много было разных памятных встреч. Может, для кого-то было бы великим везением взять автограф у олимпийского чемпиона по боксу Валерия Попенченко, а Вадька с ним учился (в разных, правда, ротах), занимался с ним вместе в секции бокса, лежал в одной с ним палате в стационаре училища. Много раз в училище проводили соревнования по боксу, для чего в клубе на сцене устанавливался ринг. Бои с Валерой никто не пропускал.
Для кого-то легендарный космонавт Владимир Джанибеков, который пять раз (!) покорял космос, является недосягаемой личностью, а для Вадьки он был просто Вовкой, товарищем, с которым проучился все семь лет в одном взводе и даже в одном отделении. Вместе ходили на стадион «Динамо» в секцию тяжелой атлетики. Бывало, Вадька списывал у него контрольные по математике. Недавно вышла книга «Наследники Суворова», и Вадим Павлович с удивлением обнаружил в ней, что в 1960 году он был участником спектакля по пьесе В. Шекспира «Укрощение строптивой». Спектакль ставился на английском языке. Они с Джанибековым играли там какие-то роли. Уже и позабылось.
Была и еще одна знаменательная встреча. В 1958 году училищу исполнялось 15 лет.
К этой дате основательно готовились. Вадим выполнил из пластилина бюст своего кадетского друга Юры Жукова. Бюст был выставлен на общей выставке и отмечен призом. В это время в Ташкенте находилась делегация советских писателей, летевших транзитом на конференцию писателей стран Азии и Африки. Вот их и пригласило командование училища на юбилей училища. Во время церемонии награждения победителей различных конкурсов в клубе училища они сидели в президиуме на сцене. Услышав свою фамилию, Вадим поднялся на сцену и получил подарок из рук самого Константина Симонова. Его стихи « Жди меня» многие знали наизусть.



К торжественному маршу!

Военные парады в жизни училища занимали особое место. Они проходили дважды в год - 1 мая и 7 ноября. Готовиться к ним начинали за месяц, и это было пыткой. Каждый день час на плацу топать строевым шагом под барабан. Шлифовалось все до секунды, до миллиметра. Сколачивали коробки по 64 человека (восемь на восемь), изнурением, нудностью, потом добивались безукоризненной синхронности.
И вот, наконец, училище строится в торжественную колонну: впереди начальник училища при орденах и с шашкой, знаменная группа (знаменосец и два ассистента с шашками наголо), оркестр и первая коробка - выпускники.
Момент истины наступал: сейчас мы им покажем! На трибуну поднимались первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, высокие чиновники, генералы. Вокруг громадной площади выстраивались войска, напротив трибуны - сводный духовой оркестр. И наступала тишина.
Как ни странно, красиво пройти было не самым трудным. Труднее было выстоять по команде «смирно» всю очень длинную, как нам казалось, речь командующего округом. Это ведь Ташкент - жара. А кадеты в черных мундирах. Сам Вадим на парадах ни разу сознания не терял, но, скосив глаза, видел, как падают другие: стоит, застыв, сосед - и вдруг, обмякнув, начинает заваливаться: солнечный удар, обморок. Стоявшие рядом его подхватывали и, стараясь не нарушить строя, относили в тыл коробки, в тень. Дежурный врач с нашатырем всегда был наготове. Совал ватку под нос, протирал мокрым полотенцем лоб, и через пару минут суворовец возвращался на свое место в строю. Бывало, падали по человек 10 - 20. Хроников на парады старались не брать…
И вот, наконец:
- К торжественному маршу! Поротно! На одного линейного дистанция! Первая рота - прямо! Остальные - напра-во! Равнение на-право! Шагом ма-а-рш!
Взмах дирижерской палочки, и сводный оркестр взрывал торжественную тишину бравым маршем.
Училище проходило последним, но когда суворовцы печатали шаг мимо трибуны, восторг зрителей достигал предела - шли они здорово! Особое умиление у всех, у руководства республики в том числе, вызывало прохождение последней коробки - самых маленьких.
Дело сделано, нос утерли - домой. Но и дорога домой имела свой сценарий и режиссуру. Улицы Ташкента были забиты праздничным народом. Каждому хотелось поглазеть на это чудо - красавцев-суворовцев. А они шли до бесконечности гордые и счастливые. Духовой оркестр замолкал, и в воздух взлетала строевая песня. Было две-три «коронки» - «Скажи-ка, дядя», «Ласточка-касаточка» и что-нибудь еще, если успевали. Пели не хуже хора имени Александрова, орали, не жалея глоток. Народ восторженно аплодировал, размахивал флажками, кидал цветы. Это было что-то.
А в училище ждал праздничный обед.



«Служу Советскому Союзу!»

Хотя в училище и жили единой большой семьей, все же прослеживалась четкая градация этого родства. Поименно знали всех только в своей роте - это сто двадцать человек в пяти взводах. Первая рота, самые маленькие, - это пятый класс, вторая - шестой и так далее. У каждой роты был отдельный жилой блок в громадном корпусе училища - спальня, ленкомната, каптерка, санузел... Свои мероприятия - культпоходы в театр, на футбол, цирк. Ночные «боевые тревоги», поездки в колхозы на уборку урожая. Поэтому хорошо знали друг друга только в ротах.
Но истинное братство было именно во взводах. Круглые сутки много лет - вместе. С утра до отбоя, каждый час, каждую минуту - только вместе! Даже дома в семьях такого не бывает. Один на все семь лет офицер-воспитатель - и папка, и мамка, и нянька. Был, правда, еще и командир роты, но его видели редко, только на ротных мероприятиях.
Возле спальни в коридоре, кроме всяких служебных комнат, была и «воспитательская». Там отцы-командиры что-то планировали, держали в сейфе служебные бумаги, отдыхали. Здесь же проходили душевные «разборы полетов» с нарушителями. Попадал туда и Вадька. Вызывал, бывало, его Яков Сидорович перед отбоем и, неторопливо прохаживаясь по кабинету, начинал тягостный разговор:
- У тебя, Вадик, вторая двойка подряд по тригонометрии, ты взвод тянешь назад. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ну и что будем делать?
Вадим молчал. Математика давалась ему с трудом. Да и химия тоже. Вот историю, литературу он любил. Географию, биологию - тоже.
- Ну что ты молчишь? Не хватает времени на самоподготовке - вставай до подъема, иди в ленкомнату и учи.
- Да я и так встаю. Не получается у меня.
- Да-а, не математик ты, я это давно вижу. Ну хоть на тройку надо знать?
- Надо. Я постараюсь.
- Давай так договоримся: если будут еще двойки - не будешь ходить на спортивные секции. Будешь в это время дополнительно заниматься. Договорились?
- Договорились.
- Мама пишет? - менял тему разговора Яков Сидорович. - Как она там?
- Пишет, товарищ старший лейтенант. Она на железно-бетонном комбинате работает. Все нормально, говорит.
- Ну ладно, спать иди. И двойки свои исправляй.
Любили они своего Яшу безмерно. Был он с ними целыми днями, ходил в трудные для его лет походы, лично вел уроки военной подготовки, учил метко стрелять - всему учил. А ведь была у него и своя семья.
Меры наказания и поощрения в училище были ограниченными. Выговор, наряд вне очереди, запрет на увольнительную. Была, правда, в училище своя гауптвахта, но ее редко использовали по прямому назначению. Вадька там не сидел.
Отметить могли благодарностью перед строем, грамотой, сфотографировать у развернутого знамени. Помнит Вадим Павлович и свои награды. Однажды, например, он на стрельбах занял первое место. На вечерней поверке его вызвали из строя. Сам командир роты. Вадим, чеканя шаг, вышел.
- За отличную стрельбу на соревнованиях объявляю вам благодарность!
- Служу Советскому Союзу, - как было положено, ответил Вадим.



Год 1960-й. Прощай, училище!

Вадим учился уже в десятом классе, в выпускном. Уже совсем реально ему рисовалась жизнь другая, совершенно непонятная - куда дальше поступать? Что его ждет? Ай, да ладно, будь что будет! Хотя подсознательно ему хотелось все же стать художником.
И вдруг их ошарашили объявлением: будете учиться еще год, вводится 11-й класс. Как?! А вот так: программа десятого класса растягивается на два года, в стране отныне вводится одиннадцатилетнее обучение.
Бурное обсуждение услышанного длилось с неделю. Такой подлянки никто не ожидал - год из жизни выкидывался за просто так, у многих рушились планы. Но постепенно эмоции поутихли - выхода не было. Зато учиться стало легче, троечники стали хорошистами, хорошисты - отличниками, все стали «второгодниками».
Еще год страна дополнительно на них тратилась. Решение, конечно, было неумное. Но как бы ни было, вот уже и одиннадцатый класс подходил к концу. Все когда-то кончается. Начались выпускные экзамены - то, к чему они шли так долго и трудно. Каждый четвертый из них претендовал на медаль, и нужно было в последний раз напрячь свою волю - зубрить, зубрить и зубрить.
Сдав последний экзамен, получив в торжественной обстановке аттестаты, медали, кадетские значки и выслушав напутственные слова отцов-командиров, выпускная рота при параде построилась на плацу для прощания со знаменем училища. Предчувствие неизбежного расставания навсегда доводило до эмоционального срыва - некоторые роняли слезы, украдкой, конечно.
Вадим, когда дошла до него очередь, подошел строевым шагом к знамени, снял фуражку, опустился на колено и, наклонившись, поцеловал шелковый уголок. Потом встал, отдал честь, четко повернулся и снова пошел строевым шагом. Всё!
Строевым шагом Вадим прошагал еще целых четыре года, будучи военным моряком Тихоокеанского флота, радиотелеграфистом в батальоне особого назначения на далекой Камчатке. Но это уже другая, не менее интересная история.
Сейчас Вадиму Павловичу 65 лет, он член Союза художников России. Училище, друзей-кадетов часто видит в своих снах. На редких встречах своего выпуска некоторых почти не узнает - изменились, постарели, все уже на пенсии. Кто-то уже погиб, кто-то умер, и первый тост на этих встречах - за них. Стоя, молча, не чокаясь.
Жизнь продолжается.

Соль-Илецк, 2005 г.