Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ЛЕСТНИЦА В НЕБЕСА,
ПОСТРОЕННАЯ НЕМНОГО В СТОРОНЕ
(О поэте Романе Тягунове)

Рома Тягунов появился у меня на кухне, как востроглазый чертик из табачного дыма. Вот только что я сидел один, и вот уже стоит передо мной вполне материальный — какой-то румяный, молодой, кудрявый бес. Он оперся о чистый и пустой стол. За окном была оттепель. В прямом и переносном смысле.
— Можно выпить, — коварно сказал Рома.
— Нет денег, — вздохнул я.
— Деньги есть, — возразил Рома. — Я схожу.
— Так нигде ж ничего нет, — уныло сказал я.
Рома ушел. И через минут десять мы уже что-то пили, Рома читал свои стихи, я — все больше и больше воодушевляясь — смотрел на него и слушал. Некоторые стихи его мне были не очень понятны, как бывает не понятна музыка или математика, но сомнений не возникало: Рома — поэт.

"В библиотеке имени меня
несовершенство прогибает доски…"

>Проговорили до вечера. Все больше о стихах. Вино кончилось. Еда тоже.
— А поехали ко мне. У меня что-то должно быть.
Поехали.
В Роминой квартире обнаружились: девушка — розовая как пряник, как я понял, хорошая знакомая, из еды — ливерная колбаса сизого цвета, которую тут же зажарили, немного какого-то поганого вина.
Опять говорили о литературе: страстно, громко, пафосно.
Потом Рома принес гитару и стал петь свои песни. Пел он хорошо, правда, песни его я почему-то не запомнил. Однако было как-то душевно. Как бывает хорошо у костра, где сидят незнакомые тебе люди, но что-то сближает вас, и ты радостно чувствуешь — свои.
Когда опомнились и глянули на часы — было пять утра. Рома подарил мне свою фотографию, где он — романтический, с гитарой, и я пошел провожать девушку, похожую на розовый пряник, иногда проговаривая — Ромино:

"В Михайловском зима перерастает в осень.
Две гирьки часовых ложатся на весы…"

>Рома быстро стал своим в нашей компании. Наступило лето. Мы собирались все больше у меня, на лоджии, пили пиво, которое покупали втридорога в грузинской закусочной, и очень много говорили. Говорили обо всем: о политике, о литературе, о событиях в городе. Иногда пытались дозвониться в Гавану Фиделю Кастро, но Фидель к телефону не подходил. В городе уже поднимали волну рок-н-ролл, неформальные художники, политики провинциального разлива и разные поэты. Оказалось, что в Свердловске очень много никому не известных поэтов. Некоторые забредали ко мне в квартиру и оказывались на лоджии. Собиралась изрядная толпа. Работы не предвиделось, никого не печатали. Все веселились.
Однажды в этой толпе Рому чуть не зарезал художник Андрей Громов. Рома как-то легкомысленно долго подтрунивал над маленьким Андреем, тот закаменел лицом, потом выхватил опасную бритву и полоснул Рому по горлу. Рома отшатнулся, и бритва слегка прошлась по подбородку. Андрея скрутили. Рома радостно показывал всем длинную неглубокую рану, сочащуюся кровью.
Громов был настоящим художником андеграунда. Его скоро стали покупать. Он продал оптом, но не очень удачно, все свои картины какой-то галерее, продал комнату и уехал в провинциальный городок на севере. Там он написал толстенный роман о художнике и в отчаянии, что роман не получился, сжег рукопись.

Весной восемьдесят девятого мы с Андреем Козловым открыли в ДК "Автомобилист" выставочный зал. Андрей придумывал выставки, отыскивал художников. Я важно сидел у входа, продавал билеты. Забредали к нам и поэты.
Выставки проходили шумно. Некоторые представляли совершенную хренотень с громкими названиями, типа "Акт в фотографии", "Ню из альбома царской семьи" (!). Их придумывал и организовывал поэт Андрей Санников, договорившись с директором ДК Леонидом Федоровичем Быковым. Возбужденная очередь стояла на улице. Санников числил себя по ведомству андеграунда, что вовсе не мешало ему просвещать народ, возя эти выставки по городам и весям. Впрочем, заработал он на этом хорошо — как-то сам об этом сокрушенно обмолвился.
Там же продавались кришнаитские книги, а также плохо отпечатанный самиздат. Как-то Рома принес рулон бумаги, на котором типографским способом, кажется, на ротаторе, была отпечатана в двадцати экземплярах поэма "Письмо Генсеку". На самом деле это была подборка уже известных его стихов, перемежаемая политическими филиппиками типа: "Читатель! Тебя объегорили! Ты понял мою аллегорию?" В это время Лигачев боролся с Ельциным.

Рома стал надолго пропадать. Ездил с бардом Геной Переваловым в Москву, где они выступали на Арбате. Зарабатывали деньги. Москвичам нравились смелые уральские парни. Рома возвращался и читал весело:

"Мой друг, пройдемся по Москве!
Там сук нерезаных — две трети:
Они одни за все в ответе.
Мы, слава Богу, в меньшинстве.

Мой друг, пройдемся по Москве
Спокойно, сдержанно, беззлобно:
Там гроб парит над местом лобным.
Он, к сожаленью, в меньшинстве.
Мой друг, пройдемся по Москве!
Пожаром? Нет.
Дождем? Пожалуй…
Урал — опорный край державы.
Мы, слава Богу, в большинстве".

>К девяносто второму году пить уже надоело, надо было выживать. Я работал в издательстве Фёдора Еремеева, читал лекции по психологии творчества в Демидовском колледже, подрабатывал на радио. Времени на посиделки не оставалось совсем, и пришлось закрыть свою квартиру на клюшку. С девяносто четвертого я перешел в штат радиокомпании "Студия ГОРОД", вел новости культуры и литературную программу "Отражения". Название пришло из Роджера Желязны. Я объяснял, что поэты, как истинные амберские принцы крови, имеют способность путешествовать по другим мирам, которые являются отражениями нашей реальности.

Гостями программы были Майя Никулина, Юра Казарин, Леня Ваксман, Игорь Богданов, Саша Ерёменко, Леша Парщиков, Женя Ройзман, Ежа Пальмов, Максим Анкудинов, Толя Фомин… Всего вышло около 250 получасовых передач. Сохранилось в записи около двадцати пяти.

Приходил Рома. Часто с Борей Рыжим. Боря безучастно сидел в коридоре и ни за что не соглашался пройти в редакцию. Приходилось выходить мне. Рома все время что-нибудь предлагал: а давай, говорит, я к датам буду писать стихи, а ты их читать? Давай, говорю. И он тут же вынимал из-за пазухи ворох стихов, написанных на месяц вперед. А это я тебе песню про Урал принес. На конкурс. А это, вот, слова к гимну России. На музыку Глинки. По-моему, хорошо. (Слова действительно прекрасно ложились на музыку Глинки.) А это вот —  Боря Рыжий! Замечательный поэт! Давай с ним передачу сделаем?
Передачу с Борей я сделал. Он был у меня в прямом эфире вместе с Олегом Дозморовым. Позднее Боря напишет:

Вышел месяц из тумана —
и на много лет
над могилою Романа
синий-синий свет.

Свет печальный синий-синий,
легкий, неземной
над Свердловском, над Россией,
даже надо мной.

Я свернул к тебе от скуки,
было по пути,
с папироской, руки в брюки,
говорю: прости.
Там, на ангельском допросе
всякий виноват,
за фитюли-папиросы
не сдавай ребят.

А не-то, Роман, под звуки
золотой трубы
за спину закрутят руки
ангелы, жлобы.

В лица наши до рассвета
наведут огни,
отвезут туда, где это
делают они.

Так и мы сойдем с экрана,
не молчи в ответ.
Над могилою Романа
Только синий свет.

>Как-то по приглашению Виталия Кальпиди поехали в Челябинск на поэтический вечер. Когда на полпути автобус остановился на пять минут, Рома вышел, тут же набил маленькую трубочку какой-то дрянью — и жадно ее вытянул. Только приехали — он отошел в уголок, и процедура повторилась. Но, похоже, он тогда уже пользовал и что-то более тяжелое, ибо иногда при встречах был взвинчен, резок, и глаза его блестели странным блеском.

Передача с Ромой тоже писалась странным образом. Назначили время. Рома пришел нервный, быстрый. Куда-то торопился. Давай, говорю, сейчас запишем стихи, потом ты пойдешь по делам, а вернешься — запишем беседу. К вечеру успею смонтировать. Стихи записали с первого раза. Рома читал трудным, надтреснутым голосом. Потом ушел — и бесследно пропал! Пришлось просто записать комментарий — эфирное время поджимало.

Затем Рома стал писать палиндромы, посвящения, рекламные тексты, слоганы, типа: "Тойота — ощущение полета"! Или: "Ниссан — поднимаешься к небесам"! Вместе с Димой Рябоконем, Борей Рыжим — затеял премию "Мрамор" на лучшее стихотворение о смерти. Призом должна была быть мраморная стела в форме книги с выбитым на ней победившим текстом. Рома хвастался, что написал самую короткую эпитафию: "Оп-ля! Умер, бля!". В общем, царило какое-то нездоровое веселье.
И вот Женя Ройзман предложил издать серию поэтических книжек "Интернационал". Тонкий график Копылов нарисовал обложку с кривой сломанной клеткой. Я был составителем. Главный редактор Издательства Уральского университета Фёдор Еремеев эту серию издавал.
Собрали мы и Ромину книжку. Показали ему. Рома остался доволен. Принес какие-то каббалистические рисунки. Я написал предисловие:

"Роман Тягунов формально не входил в поэтическую группу "Интернационал", и, тем не менее, издатели решили выпустить его книгу в этой серии. Наверное, потому, что Роман Тягунов выступал на тех же площадках, что и Евгений Ройзман, Юлия Крутеева и Дмитрий Рябоконь, был им товарищем, хотя свою лестницу на небеса он строит немного в стороне.
В его стихах много математики — с ее суховатостью, но и необыкновенной красотой и гармонией уравнений. Он знает власть звуков. Но его никогда не признают ни наши писательские "союзы", ни широкие читательские круги. Он всегда будет аутсайдером, золотой искоркой свердловского андеграунда".


Рома радостный пошел в издательство. Оттуда позвонил мне. Знаешь, говорит Рома, Феде Еремееву предисловие не понравилось. Ну, может быть, говорю я. Пусть кто-нибудь другой напишет.
Через два дня он принес гранки. В большом предисловии было расписано, каким замечательным поэтом является Роман Тягунов, и еще что-то такое помпезное. Я поинтересовался, кто автор. Рома, стесняясь, сказал, что Фёдор посоветовал ему самому написать. Он и написал. Знаешь, Рома, говорю ему, я не могу поставить под этим свою подпись. Это не мои слова. Пусть будет без подписи. Без подписи не хорошо, заволновался Рома. Я заметил: но если подпишешь ты, как автор, будет и вовсе глупо. Сам о себе в третьем лице. В превосходной степени. Рома ушел мрачный.
Через какое-то время он стал со всеми ссориться. Позвонил огорченный Женя Ройзман, сказал, что общался по телефону с совершенно невменяемым Ромой — и тот наговорил ему всяких гадостей. Через некоторое время Рома позвонил и мне. Голос его был страшен. У нас есть в стране авторское право? — грозно спросил он. Рома, а в чем, собственно, дело? Все из-за предисловия? Так, давай, вообще его снимем. Вот беда-то. Но Рома не слушал. Я запрещаю издавать свою книгу! Все! Точка! И бросил трубку. Через пять минут перезвонил и пообещал, что зарежет меня.
Примерно через месяц Рома появился в студии. Был он тих и смущен. Принес новые стихи. О книге мы с ним не говорили. Он сказал, что уезжает в Тюмень работать на тамошних выборах. Писать слоганы. Обещают хорошо заплатить.

Стояла уже зима. Позвонил Женя Ройзман. А что с Роминой книжкой? Макет в издательстве, говорю. Так давай печатать, говорит Женя. А что Рома? Недавно заходил, говорит Женя. Вполне нормальный. Поговорили с ним хорошо.

Книжку отправили в типографию.
Рома пришел ко мне в студию в конце декабря. Был он разбит, растерян. Мучительно о чем-то молчал. Я пошел проводить его к лифту. Вдруг Рома заплакал и побежал вниз по лестнице, крикнув: "Ты меня, может быть, последний раз видишь!"

Через неделю он выпал из окна пятого этажа и разбился насмерть.

Евгений КАСИМОВ, Екатеринбург



Роман ТЯГУНОВ


ОТ СЛОВА ДО СЛОВА



* * *

В смоле и северном пуху
Валяя Ваньку, феньку, дыню —
Я предан русскому стиху,
Огню и дыму.

На азиатский мой разрез
Слетелись вороны, вороны,
А ванька слушает да ест
В лучах авроры.

Ушли под воду поезда,
На льдинах — золотые шкурки…
"Гори, гори твоя звезда!" —
Поют мне чурки.

На языке глухонемых
Превосходящего потока
Читаю "Друг степей калмык…"
И он с Востока!

Арап, кацап, кухаркин сын
Рвут золотую треуголку —
Швы красной взлетной полосы
Свистят вдогонку:

Махнешь напра — посеешь зло,
Махнешь нале — утратишь веру…
Я треугольное крыло
Подставил ветру.

Гори, столыпинский вагон!
На север летчиков вербуют.
Сначала дым, потом огонь
Меня обует.



* * *

Прошлого уже не существует.
Будущего не было еще.
Несмотря на видимый просчет —
Интервал живет и торжествует.

Канула в пучину татарва,
Сменят имя городу Казани…
Я — татарин. Что за наказанье!
Кто хозяин? Где мой интервал?!

Наскребу по горсточке, по точке,
Все продам и все перекуплю,
Во саду посею коноплю,
В огороде — алые цветочки.

Хлеб свой разменяю на зерно,
Звездный час на проклятое семя,
Обожгусь на Солнечной системе
И уйду за звездами на дно.

Вычерпаю Родину рубашкой,
Выдам новым звездам имена,
Раскурю все трубки — и меня
Засосут окружности огня,
Дыма, вод, галактик, ночи, дня…

Я — татарин. Мать моя казашка.
Сын мой не походит на меня.



* * *

На каком языке говорит Рыба-кит?
Кто поймет иностранную речь Рыбы-Меч?
Что за ноты брала Камбала,
Для кого пела Рыба-Пила,
Когда мы на гранитном причале
В изумленье, как рыбы, молчали?



* * *

В библиотеке имени меня
Несовершенство прогибает доски.
Кариатиды города Свердловска
Свободным членом делают наброски
На злобу дня: по улицам Свердловска
Гомер ведет Троянского коня
В библиотеку имени меня.

В библиотеку имени меня
Записывают только сумасшедших.
Они горды своим несовершенством:
Читая снизу вверх и против шерсти,
Жгут мои книги, греясь у огня
Библиотеки имени меня.

Библиотека имени Тебя
Стоит внутри моей библиотеки.
Здесь выступают правильные греки:
Круги, квадраты, алефы, омеги
Внутри себя вычерчивают греки
И за руки ведут своих ребят
В библиотеку имени Тебя…

Внутри коня горят библиотеки!



* * *

Фёдору Еремееву

Запрещенные книги читаем,
Задушевные песни поем,
Дружим с официальным Китаем
И с тибетским играем огнем.

Вкусы публики ярче клубники.
В высшей лиге ворота узки:
Мы свои запрещенные книги
Переводим на все языки.

Мастерство проверяется сказкой,
Сказка — былью, а быль — пацаном,
Что листает ее перед сном,
Типографской испачкавшись краской.



* * *

Елене Ермаковой

Где Гильберт отлучен, там Буридан приближен.
К тому, что я считал бессонницей, числом,
Относятся: число, бессонница и лыжи
Для девушки с веслом.

Что девушке весло, когда нет очевидца?
Она лежит в снегу ногами к двум стогам:
В одном весло торчит, в другом торчит девица,
Принявшая сто грамм.

Где голь, там алкоголь. Подробности излишни.
Девица поняла — нет жизни без весла!
Но девушка встает и надевает лыжи,
Которым несть числа.

Они бегут к веслу, они ломают руки.
О четное число! — их двое, стог — один.
Безумный Буридан определил разлуку,
Как встречу двух ундин.

Ундина — слово для
Абстрактных обобщений:
Девица, девка, бля и девушка… Весло,
Бля, девку, два нуля, — изъять из обращенья
По первое число.

Мой текст незавершен, да и незавершаем.
Обосновать бы снег и пашню основать,
Где каждый для себя по-своему решает —
Что площадь, что кровать.

От Сумерек богов до Ветхого Завета
Я буду петь для Вас на птичьем языке:
За кем идет поэт — за краем или светом?
На что живет поэт — надеждою? на это?
На что идет поэт, идущий на поэта
С базукою в руке?
С гвоздикою в руке?



* * *

В моем столе — ни слова о стволе,
Гвоздичном масле, оружейном смысле…
Все — о безумстве, девушке, осле —
Трех веслах, что над пашнею зависли.

…Две девушки весло ломают на две части.
Не надо быть ослом, чтоб не понять причин:
Что женщине число? все женщины несчастны.
Пусть девушка торчит!



* * *

Господи, Господи, Господи,
Где же Твоя Доброта?
Гости мы или не гости мы?
Кто нам откроет Врата?

Господи, Господи, Господи,
Кто мы, куда мы идем?
Кутаясь в белые простыни,
Стол и постель не найдем.

Горе мне, звездная оспа мне —
Скатерть моя нечиста…
Господи, господи, Господи,
Где же Твоя Пустота?



* * *

Виноградники Господа Бога
И в конце, и в начале Пути.
И в конце, и в начале Дорога
К Виноградарю может прийти.

Путь-дорога от Слова до Слова
Избежит телеграфной сети:
В сердце Плотника — кровь Рыболова.
И в конце, и в начале Пути.

Публикацию подготовил Евгений КАСИМОВ