Нас поймали после второго убийства. Мы грохнули тогда узбека или таджика. Черт их разберет.
Я лично не убивал ни первого, ни второго. Я на атасе стоял. Но замели всех. И меня — тоже. Прямо на работе. Явились в магазин, показали удостоверение, и под белы рученьки. Я, конечно, знал, что наших начали брать, но надеялся, что меня это обойдет стороной. Не обошло.
Хорошо, что у меня не сразу отобрали мобильный, и я успел позвонить матери, пока ожидал, когда меня оформят, а то бы она сошла с ума, не зная, куда я пропал.
— Мам, меня арестовали. — Голос у меня срывался.
— За что? — сдавленно спросила она.
— Не знаю, — соврал я.
— Где ты?
— В Матросской тишине.
— Но… мне что делать?
— Я не знаю… — Тут один из охранников услышал, что я говорю, двинулся в мою сторону. — Мам, я больше не могу. Здесь нельзя…
На этом телефон у меня отобрали и препроводили в камеру.
Сидеть в Матросской Тишине — удовольствие сомнительное. Знаете, каково оказаться в небольшой камере, где кроме тебя еще три человека, свободного пространства совсем немного, выйти наружу невозможно, и делать совсем нечего. Сидишь, тупо смотришь в стенку. Или в зарешеченное окно, за которым небольшой кусок бессмысленного неба.
Три дня меня никуда не вызывали. Но сосед по койке, самый опытный в тюремных делах изо всех, кто был в камере, вытащив из меня некоторую информацию, уже определил мою будущую судьбу.
— Восемь лет, — уверял он. — Получишь восемь лет строгого режима.
— За что? Я не убивал.
— Соучастие в убийстве.
Стоит ли говорить, как не хотелось мне попадать на восемь лет в лагерь строгого режима. Восемь лет. Почти вечность. Страшно подумать. И мать не перенесет такое.
На четвертый день мне приказали выйти из камеры, провели длинными коридорами, непрестанно отпирая и запирая решетчатые двери, в небольшую комнату, в которой был стол и два стула по обе стороны, и за столом сидел мужчина в штатском. Худощавый, с неприятными, колющими глазами.
— Садитесь. — Он указывал на стул. — Капитан Федеральной Службы Безопасности Бархатов. Мне поручено вести ваше дело.
Потом он долго просматривал какие-то документы в папке, словно забыв про меня, а когда вновь упер в меня свой настырный взгляд, от которого я почувствовал себя неуютно, хитрая улыбка покрыла его узкое лицо.
— Вообще, я сочувствую тому, что делала ваша организация. Этих чурок надо ставить на место. В самом деле, понаехали, ведут себя хамски. Девушек наших трахают, преступность разводят, рабочие места занимают. Все так. Но убийства… Сам понимаешь. — Капитан значительно помолчал. — Но у тебя есть выбор. Ты можешь сесть. Надолго. Мать огорчишь. Ты ведь у нее один. А можешь остаться на свободе. Жить в свое удовольствие. И пользу приносить стране.
— Как это? — мрачно удивился я.
— А так. С нацистами больше не водись. Вступишь, куда я скажу, будешь рассказывать мне, что и как. И живи себе. Даже деньги будешь получать, — с удовольствием ввернул он. — Так что выбирай.
Я, разумеется, вовсе не хотел сидеть в тюрьме. Но все-таки мне хотелось выяснить детали.
— Куда вступить?
— Куда, куда… Куда надо. Скажу, если согласишься.
— А деньги… большие?
— За такую работу достаточные, — уверил он. — А сколько именно, узнаешь, если согласишься.
— Согласен, — безнадежно выдавил я.
Капитан пристально посмотрел на меня.
— Бумагу подпишешь. Чтобы все всерьез. А ты как думал?
Он повернулся к сейфу, открыл его, достал лист бумаги, небрежно бросил его передо мной. На нем был текст — соглашение о сотрудничестве, а местами шли пустые строки.
— Бери ручку и пиши. Себя впиши. Данные там. Распишись и дату поставь.
Потом он ждал, пока я вписывал мою фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, место регистрации, потом расписывался, ставил дату. Как только я закончил, он тут же схватил лист, пробежал внимательными глазами, с небрежной ухмылкой спрятал в сейф. Повернулся ко мне.
— Все эти чурки, кавказцы, конечно, представляют опасность. Мы об этом знаем и стараемся предпринимать определенные меры. Но есть куда более опасные для России люди. Всякие демократы. Которые на западные деньги раскачивают лодку. — Его взгляд вновь стал пронзительным. — В общем, к демократам вступишь. К оппозиционерам. И вот что. Сделай все, чтобы стать там своим. Добиться должностей. Ты должен быть в гуще событий. Иначе тебе грош цена. Понял?
— Понял, — буркнул я.
— Придешь к ним в штаб-квартиру. Адрес дам. Скажешь, что хочешь им помогать. И начнешь. А со мной будешь встречаться на одной квартире. Я тебя вызывать буду. Если что-то срочное, телефон дам. И смотри, будешь играть в свои игры, своевольничать, я на тебя управу найду. Сядешь как миленький. Надеюсь, ты понимаешь, что я не шучу?
— Да.
Господи, как хорошо было на улице! Кругом стояли дома, ехали машины. Я мог идти, куда хочу и как хочу. Мог стоять. Я был свободен. А как это прекрасно — быть свободным.
Я поехал на работу. Продавцы и охранники были удивлены, увидев меня. Принялись расспрашивать, что произошло?
— Ошибка вышла, — объяснил я. — Они тоже ошибаются. Слава Богу, разобрались.
Для дежурного администратора у меня была справка, что я задерживался на четыре дня, но обвинения в мой адрес не подтвердились.
На следующий день, едва закончилась работа, я поехал по адресу, который дал мне капитан. Вскоре я оказался около старого высокого здания, еще дореволюционной поры. Глухая железная дверь оказалась закрытой. Я не знал кода, но долго ждать, когда она откроется, не пришлось — двое парней, бурно беседующих о раскольнических действиях какого-то Милова, ничуть не обращая на меня внимания, с легкостью отворили ее, прошли внутрь. Я потянулся за ними.
Офис располагался на втором этаже. Туда я вошел вслед за парнями. И увидел множество людей, погруженных в какое-то свое дело. Одни что-то бурно обсуждали, другие говорили по телефону, третьи набирали в сумки листовки, уходили, входили, но за всем этим мельтешением чувствовалось нечто вполне организованное. Я выбрал полную высокую женщину, достаточно молодую, которая бойко распоряжалась выдачей листовок и брошюр, уверенно давала указания. К ней обращались «Надя», «Надежда».
Выждав паузу в ее бурной деятельности, я подошел к ней, с некоторым волнением проговорил:
— Надя, я хочу помочь вам.
— Мне? — лучезарно удивилась она.
— Нет… не лично… Вашей организации.
Я ожидал расспросов, кто да откуда, но вместо этого услышал:
— Хотите помочь, берите брошюры, и пошли.
— Куда?
Она улыбнулась легко, беззаботно.
— Как куда? Раздавать.
Мне хотелось еще поговорить с ней.
— А что за брошюры?
— Да про нашего президента. Про его делишки. Вон они лежат. Бери побольше, и идем.
Я взял две пачки, завернутые в серую бумагу, и мы отправились в путь.
Очень скоро мы оказались рядом с метро. Надя и другие принялись раздавать листовки и брошюры. Я поначалу стеснялся протягивать брошюры прохожим. Тем более, что многие из них шарахались от меня. А потом какой-то странный кураж захватил меня. Я почувствовал себя артистом, вошедшим в роль.
— Девушка, разве вам не интересно узнать про нашего президента? — громко вопрошал я, протягивая брошюру весьма симпатичной брюнетке. — Девушка, не бойтесь. За это не сажают. Прочитайте, что он вытворял. Не чужой человек, наш президент. — А чуть позже обращался к молодому парню, похоже, моему одногодку. — Приятель, спешишь выпить пива. Потрать немного времени, прочти эту брошюру. В конце концов, ты живешь в этой стране. Посмотри, что творит тот, кто нами правит.
Когда мы шли назад, я услышал похвалу из уст Надежды:
— А ты молодец. Хорошо агитируешь. Ты откуда взялся?
— Решил помочь вам. Я не люблю эту власть.
— Ее многие не любят. Но не все решаются выступать против нее. Ты учишься?
— Нет, работаю.
— Где?
— В магазине бытовой техники. Продавцом-консультантом.
— Тогда ясно, почему ты так легко с людьми общаешься.
Я не стал ей доказывать, что это разные вещи — объяснять людям, чем хорош тот или иной товар, и убеждать взять агитационный материал. Второе куда труднее.
В общем, первый блин оказался не комом. Когда через день я возник в штаб-квартире организации, Надя встретила меня как старого знакомого.
— А-а! Продавец-консультант. — Ее улыбка была светлой. — Рада видеть. Там брошюры привезли. Те, про нашего президента. Помоги разгрузить.
Она таскала увесистые пачки с улицы на второй этаж вместе со мной и еще двумя парнями. А потом мы пили чай.
— Устал? — поинтересовалась она.
— Нет. — Я сдержанно улыбнулся. — А вы, наверно, устали.
Она небрежно махнула рукой.
— Я привычная. Все время чего-то приходится таскать. То брошюры привезут, то листовки.
— А зачем вы сегодня таскали? Я бы с ребятами перетаскал.
— Да не могу я в стороне стоять, — прямо-таки возмутилась она. — Мне так легче.
Тут я впервые сказал себе: «Хорошая она тетка». Я к ней сразу почувствовал некоторую симпатию, но в тот момент я действительно понял, что человек она хороший. Я только не мог объяснить, в чем это проявляется.
Через день мы опять раздавали брошюры. Это было очень весело. Я набрасывался на прохожих с озорными вопросами: «А вы только телевизор смотрите? Иногда читаете? А такую книжку читали? Очень интересно. Берите». А чуть позже: «Девушка, а вы замужем? Нет?! Скорее читайте нашу брошюру. Вас полюбит умный мужчина». Надя поглядывала на меня с озорной, прощающей улыбкой. И это было мне приятно.
В пятницу позвонил капитан. Приказал придти по адресу, который он давал. Честно говоря, короткий разговор с ним расстроил меня. Пришлось вспомнить то, что я с удовольствием забыл бы. Если бы мог, я не пошел бы. Но я понимал — это обернется большими проблемами для меня.
В назначенное время я пришел. Это была обычная квартира, нормально обставленная. Капитан провел меня в большую комнату. Сел на диван. Перед ним стояла бутылка Хеннесси и наполненный стаканчик.
— Рассказывай, чего ты добился. — Он взял стаканчик, с явным удовольствием глотнул коричневатую жидкость.
— Пришел к ним, сказал, что хочу помогать в их деятельности. И теперь помогаю. Раздаю вместе с ними листовки, брошюры по вечерам.
— Ты садись вот там за стол, бери бумагу и отчет пиши. Всех, с кем познакомился, упомяни. Кто, чем заняты. Давай, не тяни. Быстро.
Я вынужден был заняться писаниной. Я натужно сочинял предложения, а он продолжал с легкомысленным видом потягивать Хеннесси, чем невероятно злил меня. Мне вовсе не хотелось коньяку, меня раздражало то, что он сам нарочито бездельничает, а я должен мучиться.
Потом он со скучающим видом читал написанное мной. Закончив, процедил:
— Для первого раза сойдет. Распишись.
Я взял последний листок, поставил подпись. Присоединив его к другим, он спрятал мою докладную в красивый кожаный портфель, который лежал рядом с ним.
— В общем, проявляй активность, — напутствовал он меня. — Твоя задача — стать своим и проникнуть в руководство. Понял?
— Понял, — вяло промямлил я.
— Ну тогда иди.
Он проводил меня до двери, на том наша тогдашняя встреча закончилась.
На следующий день — это была суббота — у меня выдался выходной, и уже в полдень появился в знакомом мне помещении. Тогда и произошло мое знакомство с Ильей. Он был немного старше меня, экспрессивный, весь наполненный энергией. Прямо-таки не мог сидеть на месте, находился в непрестанном движении — посидит немного и опять вскочит, ходит взад-вперед. Как он не любил эту власть. Я удивлялся его ненависти. «Эта власть понимает только силу, — напористо говорил он Наде. — Я считаю, что тридцать первого мы должны участвовать. Даже если митинг не разрешен». «Согласна,» — отвечала она. «Лично я буду участвовать в любом случае, — добавил он. — Даже если совет примет решение против нашего участия как организации».
«Что такое будет тридцать первого числа? — задался я вопросом. — Надо бы выяснить». Мною двигало вовсе не полученное от капитана задание, а простое любопытство. Как только Надя осталась одна, я кинулся к ней с вопросом. Сколько удивления светилось в ее взгляде.
— Ты не знаешь?!
— Нет, — смущенно подтвердил я.
— Но это же акции протеста на Триумфальной площади, — как само собой разумеющееся, пояснила Надя. — Акция с требованием соблюдать тридцать первую статью конституции. Она про то, что граждане имеют право проводить собрания, митинги, демонстрации. Поэтому тридцать первого числа. Лимоновцы организовывают. Наших сторонников мы туда не зовем — поколотить могут. И на пятнадцать суток посадить. Но мы с Ильей туда ходим. Если не боишься, приходи.
— Приду, — заверил я. Мне и в самом деле хотелось поучаствовать в чем-то задорном и не слишком законном.
В воскресенье мне пришлось трудиться допоздна, а в понедельник наступило тридцать первое число. Вечером я отправился на Триумфальную площадь.
Милиционеры попались мне уже на платформе станции «Маяковская» — они группами стояли в разных местах. А наверху вообще было море милиции. Они не пускали ни в сторону памятника, стоявшего на площади, ни налево, по Садовому кольцу. Всех пытались завернуть направо, к Тверской. Но группа молодых парней и девушек не желала подчиниться — они рвалась к памятнику, и милиция понемногу отступала.
Я увидел Илью, Надю — они стояли впереди. Я хотел протиснуться к ним, но тут нас потеснили — милиция начала выталкивать нас на тротуар. А вслед за тем появились другие милиционеры, в шлемах с опущенными защитными стеклами, скрывающими лица. «Космонавты», — презрительно проговорил стоявший рядом парень. «Кто?» — не понял я. «ОМОН», — пояснил парень. «Космонавты» принялись бить стоявших дубинками, они выхватывали по одному из нашей тесной группы и тащили к автобусам, стоявшим вдоль Тверской. Все происходившее возмутило меня. «Сволочи!» — кричал я. А сзади меня подпирали другие парни и девушки.
Я видел, как схватили Илью, заломили руки, поволокли к автобусу. Потом схватили Надю. Я не собирался уходить. Я оставался на месте. Вскоре и меня огрели дубинкой по плечу, по спине, а потом схватили, я пытался вырваться, но они оказались сильнее. Они волокли меня по асфальту. Вскоре я оказался в автобусе. Мне было весело. Как, впрочем, и другим задержанным. Никто не унывал. Но позже к нам запихнули пожилую старушку. Я видел, что она чувствует себя неважно. Все сиденья были уже заняты. Я поднялся, давая ей место. Она тут же села, пробормотав мне слова благодарности. Я глянул на Илью, он тоже смотрел на меня.
— Впервые попал в автозак?
— Да.
— Привыкай. — Он снисходительно улыбнулся. — Мы здесь часто бываем. Но самое интересное впереди.
Через полчаса нас повезли в участок. Майор с туповатым лицом принялся сочинять протоколы. На каждого он старательно выводил: ругался матом, оказал сопротивление органам правопорядка. То же было написано про меня. Я уже знал, что здесь обвиняют в несуществующих грехах, но искренне возмутился:
— Зачем вы пишете неправду?! Я не ругался матом и не оказывал сопротивления. Зачем вы пишете неправду?
Он будто не слышал моего вопроса.
— Прочитайте и подпишите.
Про то, что ничего не надо подписывать, меня, разумеется, предупредили. Так я и поступил. Потом всю ночь мы сидели в камере. Условий для того, чтобы спать, здесь не было — что-то вроде помоста у окна во всю ширину камеры. Да нам и не хотелось спать. Все были возбуждены, рассказывали разные истории, связанные с прежними задержаниями, судами, заключением на десять суток. Впрочем, я только слушал. Мне вовсе не хотелось рассказывать про мой предыдущий арест и обстоятельства, связанные с ним. Потом, когда разговор ушел совсем далеко, я рассказывал про наш магазин и моих коллег, с которыми происходили разные истории.
Утром нас повезли к мировому судье.
Когда я входил в зал, я уже знал, что Илье дали десять суток. Признаться, только теперь я заволновался, что у меня могут быть проблемы на работе. Пропасть на десять дней, это чересчур. Оставалось надеяться на помощь капитана из ФСБ.
Судья, хмурый, с недовольным лицом, с самого начала не понравился мне. Свидетелем выступал милиционер, которого я прежде не видел, но который уверенно рассказывал, как я ругался матом, как оказывал сопротивление органам правопорядка. Он так и говорил про себя и своих сотоварищей: «Задержанный оказывал сопротивление органам правопорядка».
— Это все неправда. Я не ругался матом. И не оказывал никакого сопротивления. Это же смешно. Вы послушайте, что он говорит, — я показывал на милиционера. — Оказывал сопротивление органам правопорядка. Это он про себя говорит. Но это фраза из протокола. Про себя так не говорят. Это просто смешно. Он читает то, что ему написали.
Судья не видел ничего смешного. Он верил милиционеру и не верил мне. Все шло к тому, что я тоже получу десять суток.
Обошлось. Меня приговорили к штрафу в тысячу рублей. На работу я опоздал, но немного — на два часа. Вот если бы я загремел на десять суток, меня бы, скорее всего, выгнали. А так отделался штрафом. Выходило, что я потерял на политике две тысячи пятьсот рублей. Но я не жалел. Меня грело ощущение, что я сделал хорошее дело, побывав на акции протеста, а затем оказавшись в отделении милиции. Я думал вовсе не о задании капитана.
Илья сидел десять суток, а мы, кто был свободен, приезжали днем к зданию, где его держали, проводили пикеты. Милиция гнала нас, но не арестовывала. Потом мы встречали его в последний вечер. Собралось много народу, корреспонденты, операторы с камерами. Но милиция обманула нас — Илью тайком вывезли в какое-то отделение милиции и там отпустили среди ночи. Нам, ожидавшим его, сообщили, что он освобожден, когда мы начали возмущаться после полуночи.
— Где же он? — требовали ответа от капитана, сообщившего новость.
— В другом месте. Он уже уехал. Так что можете расходиться. Здесь толпиться бессмысленно.
— В каком другом месте? Мы его не видели. Он здесь должен быть? Что еще за место?
— Может, он где-то в ресторане. Празднует освобождение.
Надя, которая была среди встречавших, тут же принялась звонить Илье, но его мобильный не отвечал.
— Почему его телефон не отвечает, — тут же мы набросились на капитана.
— Я откуда знаю? Может, он с вами говорить не хочет, — нагло отвечал тот. — Расходитесь.
Но мы не спешили расходиться, чувствуя, что нас обманывают.
Все выяснилось только в три ночи, когда Илью на самом деле отпустили в другом месте и вернули телефон. Надя поймала машину, чтобы ехать к нему, а я отправился домой, чтобы хоть немного поспать перед работой.
Илью я увидел через день. Выглядел он как обычно, будто и не отсидел десять дней.
— Надо продолжать тактику давления, — говорил он высокому курчавому человеку, который, кажется, был одним из главных в нашей организации. — Эта власть понимает только силу. Надо устраивать акции как можно чаще.
Я не стал задерживаться, чтобы не подумали, будто я подслушиваю, прошел туда, где сидела Надя. Она обрадовалась, увидев меня.
— Вот кто пойдет со мной раздавать доклад про Путина. Пойдешь?
— Пойду, — охотно согласился я.
В четверг капитан опять вызвал меня на явочную квартиру. Отворив мне дверь, вернулся в большую комнату, плюхнулся на диван.
— Ну, что там нового у тебя? — лениво поинтересовался он.
— Работаю, — уклончиво отвечал я.
— Работаешь? — небрежно повторил он и глотнул неизменного Хеннесси, бутылка которого красовалась на столике. — Ну, иди, пиши. Там, в той комнате. Рассказывай, что наработал. И поподробнее.
Что мне оставалось? Я принялся описывать то, что произошло с нашего последнего свидания. Но вскоре обнаружил странную вещь — я старался приуменьшить роль Нади, как, впрочем, и Ильи. Признаться, мне вовсе не хотелось подставлять их.
Когда я вернулся в большую комнату, с удивлением обнаружил там сногсшибательную брюнетку — длинноногую, с черными спадающими волосами и худым холеным лицом. Она сидела рядом с капитаном, закинув нога на ногу. Коленки у нее были острые, аккуратные. Тонкими пальцами она держала наполненную рюмку.
— Что губы раскатал? Нравится? — капитан добродушно расхохотался, потянувшись вперед, взял протянутые мной листки, бегло просмотрел их. — Молодец, стараешься. Ладно, иди. И продолжай в том же духе. — Он перехватил мой взгляд. — Ну что ты на нее пялишься? Иди.
Спускаясь по лестнице, я думал о красивой брюнетке — хороша, ничего не скажешь. Фантастическая девушка. Я завидовал капитану, ибо не сомневался — в отличие от меня она пришла туда вовсе не писать отчеты.
На следующий вечер я вновь появился в штаб-квартире. Это место стало для меня привычным. Там всегда находилось какое-нибудь дело. Там я не чувствовал себя чужим. Там были мне рады.
Мы обсуждали с Надей план работы на ближайший месяц, и мне было приятно, что она советуется со мной.
Через неделю разразился скандал — одного из наших лидеров засняли в постели с какой-то женщиной. И эти кадры выложили в Интернете. Об этом говорили вечером, когда я пришел в штаб. Называли провокацией. Я решил посмотреть, что там такое сняли. Едва открылась картинка, я узнал ее. Ту, которая была тогда с капитаном. Я увидел, как она занимается любовью с нашим лидером и с какими-то другими политиками. Оказалось, что ее зовут Катей.
Теперь я понимал, кто устроил провокацию и зачем она приходила тогда к капитану. Мне хотелось рассказать об этом Наде, Илье, другим новым знакомым. Но я не мог. Мне пришлось бы тогда объяснять, откуда я знаю капитана и как появился на особой квартире. Я должен был молчать. И я невольно хранил тайну.
Очередное тридцать первое число прикатило к нам. Опять готовился митинг, но на этот раз согласованный с мэрией, то есть разрешенный. Там же, на Триумфальной. Ребята попросили меня помочь, поэтому я приехал на площадь заранее, таскал и устанавливал большие черные колонки справа и слева от небольшого грузовичка, платформа которого должна была служить сценой, слушал качество звука. Площадь была еще пустой, только шеренги милиционеров окружали ее. Потом стали подходить люди, по одному или группами, и скоро все пространство заполнилось теми, кто решил участвовать в митинге, не связанном с опасностью получить по голове дубинкой и оказаться в автозаке.
Я остался стоять рядом с трибуной, слушал выступления и смотрел на тех, кто их произносил. Почти никого из них я не знал, но мне было интересно видеть их лица, вникать в слова, выстраивающиеся во фразы. Потом выступал Илья. Он говорил азартно, легко. И был в одной рубашке, хотя уже похолодало, и все надели куртки. Я смотрел на него и гордился, что мы с ним из одной организации.
Потом началась какая-то суета в той стороне, где высилось старое здание с выходом из метро. Я протиснулся в том направлении до ограждения, за которым стояла цепочка милиционеров, обычных, не «космонавтов», и увидел, что немного дальше идет какая-то молчаливая потасовка.
Вскоре к нам на территорию разрешенного митинга втиснули молодых ребят, тех, кто пытался провести свой митинг за пределами нашей территории. Яростное бодание с милицией закончилось победой последней. Просто милиционеров было больше, и участвовали в вытеснении уже «космонавты». Ребята, которых запихнули к нам, были очень недовольны, но ничего не могли поделать.
Кроме этого вытеснения на нашу территорию в тот вечер ничего не случилось, никаких задержаний не было.
Мне хотелось поговорить с Ильей, хотелось разобраться, за что борется он и остальные члены той организации, в которой я теперь состоял? Чего добиваются? Через два дня, воспользовавшись тем, что он в одиночестве просматривал какие-то бумаги, я подошел к нему.
— Илья, можно спросить? — Я очень стеснялся. — Что все-таки важнее всего… ну, чтобы все мы стали нормально жить?
Он смотрел на меня задумчивым взглядом.
— Надо вынудить эту власть уйти. Потому что она ничего менять не хочет. И не будет. Она все сделала для того, чтобы воровать и не иметь при этом проблем.
— А если уйдет она, эта власть, что надо потом делать?
— Потом? Надо суд независимый создавать, настоящее разделение властей, партии настоящие, а не те, которые все делают под диктовку Кремля. Надо заново избирать депутатов и формировать правительство, которое займется настоящими реформами. Надо приватизировать госкорпорации. Полностью разогнать милицию и создать нормальную полицию. — Он говорил быстро, нетерпеливо. — И, конечно, упразднить ФСБ. Но сначала надо нынешнюю власть вынудить уйти.
Мне казалось, что это нереально — заставить нынешнюю власть уйти.
— А может проще заставить ее… сделать все то, что необходимо?
Он засмеялся, как-то устало, прощающе.
— Ну, ты даешь. Ничего ты от них не получишь. Ничего… Ты брошюру про Путина читал?
Как ни стыдно мне было, я не стал лгать:
— Нет.
— Что же ты? Раздаешь другим, а сам не читал. Прочти и поймешь, что я прав. Все. Мне надо поработать.
Он опять углубился в чтение листков, лежащих перед ним. А я отправился в соседнюю комнату, взял брошюру и начал ее читать. Позже я читал ее в метро по пути домой. И дома перед тем, как лег спать. И утром. Это было нелегкое чтение — уйма фактов утомляла, плохо запоминалась. Но я дошел до конца. И готов был согласиться с Ильей: гнать надо эту власть. Все остальное бесполезно. И еще я понял, каким дураком был раньше, когда искал причину всех бед в таджиках, в кавказцах.
На следующей неделе в штабе появилась девушка, сразу привлекшая мое внимание. Она была худенькой и очень стеснительной, одетой скромно, хотя и со вкусом. Ее лицо, худощавое и совсем юное, с аккуратным носиком, показалось мне таким симпатичным, что я постоянно глазел на нее. Она так внимательно слушала инструкции, что не замечала моего внимания к ней. Ее звали Инна.
Потом мы раздавали брошюры. И она так смешно, так трогательно просила прохожих взять книжку, что я не мог сдержать улыбку. И что удивительно — у нее брали брошюры.
Я попытался проводить ее после того, как мы завершили нашу общественную деятельность в тот вечер. Она удивилась: зачем?
— А вдруг на вас кто-нибудь нападет?
— Кто?
— Ну… мало ли. Сейчас всякое бывает.
— А вам тоже на Юго-Западную?
— Да, — соврал я.
Вскоре мне стало известно, что она студентка, учится на историка, мечтает заниматься наукой. А нынешнюю власть она считает виновной в том, что разрушена система образования и умирает российская наука.
— Зачем же ты хочешь заниматься наукой, если она умирает? — искренне удивился я.
— Мне это интересно. Но ты пойми — без науки сейчас нельзя. Страна не будет развиваться. А у нас наука умирает. Потому что государство к ней соответствующим образом относится. — Она так убедительно говорила это.
— Поэтому ты пришла туда… к нам?
— Да. А ты чем занимаешься?
— В магазине работаю. Продавцом-консультантом. Это большой магазин. Всякую технику продает.
Кажется, она была удивлена.
— Это интересно — работать продавцом?
— Мне — интересно. Приходит новая техника, я ее изучаю, а потом показываю покупателям, где что, как работает.
— А что за техника?
— Мобильные телефоны, планшеты, ноутбуки, принтеры.
Она понимающе кивнула.
Я проводил ее до подъезда.
— А ты где живешь? — простодушно спросила она.
— На другой стороне города.
— Ты меня обманул? — совсем по-детски удивилась она.
— Мне хотелось проводить тебя.
Задумчиво помолчав, она попрощалась и исчезла за черной железной дверью. А я отправился к себе в Медведково.
— Что так поздно? — раздался голос матери, едва я вошел.
— Провожал одну девушку.
— У тебя есть девушка?
— Пока что нет.
Помолчав, она проговорила:
— Я так хочу, чтобы у тебя появилась девушка. И чтобы ты завел семью. И перестал сходить с ума. То ты с одними водился, теперь — с другими. Ты наживешь себе неприятности. Мало тебе одного ареста?
Я предпочел ничего на это не ответить. Я отправился спать.
Весь следующий день я вспоминал об Инне. И заработал несколько замечаний, вовремя не заметив «чайников» — покупателей, нуждающихся в объяснениях и потому озабоченно озирающихся по сторонам.
Я увидел ее только через день. В штабе. Получив брошюры, мы отправились к метро раздавать их. Я старался быть поближе к ней. Мне нравилось смотреть, как она робко протягивает брошюры. А потом пошел рядом с ней, когда уже нечего было раздавать.
Она не захотела, чтобы я провожал ее.
— Почему? — осторожно поинтересовался я.
— Не надо. Зачем тебе тащиться в такую даль?
— Мне это не трудно.
— Не надо. Я доеду сама.
Помолчав, я спросил:
— Есть кто-то еще, кто проводит тебя?
— Нет, — ответила она, удивленно глянув на меня. — А причем здесь это?
Я не знал, что ответить. Она поставила меня в тупик.
Потом дважды в ответ на мое предложение проводить ее я слышал отказ. А на третий раз она согласилась.
— Если у тебя есть время, — уточнила она.
— Есть, — заверил я ее.
И когда поезд метро вез нас к Юго-Западной, она задумчиво спросила:
— Как ты думаешь, они не слишком радикальны?
— Кто?
— Илья, Надя и остальные.
Я в недоумении пожал плечами.
— Не знаю.
— Конечно, молодежь должна проявлять радикализм, — рассудительно продолжила она. — Но нельзя, чтобы был один радикализм без какого-то конструктивного элемента.
Этого я, признаться, не понял.
— Они за независимый суд, — в некотором недоумении принялся перечислять я, — за настоящее разделение властей, за то, чтобы полностью разогнать милицию и создать нормальную полицию. Но сначала надо нынешнюю власть вынудить уйти.
— А как появятся независимый суд и настоящее разделение властей?
Немного поразмыслив, я опять неопределенно пожал плечами. Ответ был мне не известен.
— Но все это не появится само собой, — уверенно заключила она.
Я убеждался в том, что Инна — странная девушка. Но нравилась мне она от этого не меньше, чем прежде.
В конце недели капитан в очередной раз вызвал меня. С какой неохотой я ехал к нему! Как тяготило меня то, что я должен был сделать: написать обо всем виденном и услышанном.
Он, как всегда, был спокоен и язвителен.
— Рад видеть тебя?
Так хотелось сказать ему: «А я вот не рад».
— Что нового?
— Где?
— В Америке, наверно.
Это удивило меня.
— Откуда мне знать?
— Потому я тебя и не спрашиваю про Америку. Неужели не ясно: у тебя что нового?
— Работаю, — уклончиво отвечал я. — В мероприятиях участвую.
— В мероприятиях? Ну, иди, пиши.
Никогда раньше я не мучился так, готовя свой отчет. Надо было что-то написать, но и подставлять моих нынешних соратников не хотелось. Я подробно рассказал про митинг тридцать первого числа — все равно про него много писали в Интернете. Описал наш разговор с Ильей, но как. То, что надо улучшить работу суда и работу партий, отметил. Как и то, что надо приватизировать госкорпорации и создать нормальную полицию. А вот про то, что надо упразднить ФСБ и вынудить уйти нынешнюю власть, умолчал. Про Инну вообще не стал писать. Отметил лишь, что раздача брошюр продолжается.
Он взял мои листки с привычной пренебрежительной ухмылкой, бегло просмотрел их. А я глазел на бутылку Хеннесси, стоявшую перед ним. Похоже, он не мог без этого напитка. Хотя я догадывался, что дорогой коньяк он получал бесплатно в приложение к явочной квартире.
— Неплохо, — вяловато проговорил капитан. — Хотя развития не вижу. Веди себя активнее, лезь в руководство. Сколько тебе повторять?
— Там уже есть руководители, — промямлил я.
— А ты светись, прыгай выше головы. Предложения всякие давай. Короче, проявляй активность. Тебя в руководство и включат… — Тут он тяжко вздохнул, состроил что-то неопределенное на лице. — Ладно, иди.
Какое облегчение испытал я, покинув эту чертову квартиру. Я шел по вечерней улице и думал о том, что это должно когда-то кончиться: вызовы капитана, мои отчеты, которые правильнее назвать доносами, двойственное положение, когда я делаю одно дело с людьми, которые мне приятны, и в то же время слежу за ними.
Утром я постарался вернуться в привычное течение жизни. Обслуживал покупателей и динамистов, пристающих с расспросами, но покупать ничего не собирающихся, готовил товары к продаже, выписывал счета. Я старался поглубже залезть в работу. Вечером отправился в штаб. И занимался там другими обычными вещами: беседовал, совещался, строил планы, раздавал нашим активистам агитационные материалы. И не мог забыть, что все-таки слежу за этими людьми, пишу потом в своих отчетах, что они делали, что говорили. Я чувствовал себя предателем. И стыдился подойти к Инне. Я постарался покинуть штаб раньше ее.
Неприятное ощущение, что я поступаю мерзко, сохранилось и на следующий день, и еще через день. По всему выходило, что привычное течение жизни для меня нарушилось. Я потерял некую точку опоры, которая внутри нас.
Я сделался мрачным. Коллеги на работе заметили это. «У тебя что-то случилось?» — спрашивали меня. А что я мог ответить? Бормотал нечто невразумительное. В штабе первой среагировала Надя.
— Ты чего такой хмурый стал? — каким заботливым был ее голос. — Плохо себя чувствуешь?
— Да… не очень, — с неохотой выдавил я.
— К врачу надо сходить. Если помощь какая-нибудь нужна, скажи.
— Хорошо…
— Непременно сходи, — добавила она.
Даже мать, уж на что мы с ней мало общались в последнее время, удивила меня словами:
— Не нравится мне твое состояние.
Будто мне оно нравилось.
— Есть проблемы… — выдавил я, проявляя невиданную готовность к диалогу.
— Поделись. Возможно, я смогу помочь.
Язык не поворачивался рассказать ей правду.
— Попробую сам.
— Смотри. Я всегда готова помочь. Хотя ты как-то болезненно воспринимаешь мои попытки сделать это.
— Я попробую сам. А если не получится…
Она поняла, что означала куцая фраза в конце.
На следующий день я попробовал успокоиться. У меня было еще время — капитан вызывал меня примерно раз в два месяца. Постарался залезть в дела. Забот хватало. Близилось очередное тридцать первое число. Я принимал участие в подготовке митинга, обсуждал его проведение, помогал Наде подавать заявку. А еще мы готовились к учредительному съезду партии, которая создавалась при участии нашей организации. Это была суматошная деятельность: найти зал в условиях, когда нам боялись его предоставлять, определиться с делегатами, с повесткой дня, с регламентом и прочими вещами. При этом не все члены нашей организации поддерживали наше участие в новой партии.
Очередной митинг тридцать первого прошел нормально — никого не хватали, не тащили в автозак. Многочисленные участники выслушали страстные выступления ораторов и начали спокойно расходиться. И тут часть решительно настроенной молодежи захотела пройти маршем к Кремлю. Буквально через минуту налетели космонавты, принялись хватать всех, кто вышел на проезжую часть Тверской, а заодно и тех, кто стоял рядом с ними на тротуаре. Я все видел, но предпочел остаться в стороне. А вот Илья был с ними, так что «космонавты» потащили его в автозак.
Через день его осудили на десять суток, и мы с Надей вечерами ездили на Юго-Запад Москвы, стояли в пикете в знак протеста рядом с тем зданием, где его держали. Один вечер с нами провела Инна. Я не стал пытаться проводить ее, когда мы отправились по домам.
Выход Ильи по окончании срока обернулся целой демонстрацией, шумной, веселой. Присутствовало множество телекамер и журналистов. У меня было ощущение, что это и мой успех.
Вскоре после этого состоялся съезд. Я был в числе делегатов. Мне доверяли.
Съезд напоминал митинг, только под крышей — выходили на сцену люди и выступали. Правда, голосовать приходилось постоянно: принимать разные документы, поддерживать предложения, избирать.
Когда все закончилось, делегаты покидали зал с довольными лицами. У меня тоже было ощущение, что мы сделали что-то значимое, полезное.
— Теперь надо создать московское отделение, — сообщила мне Надя, шедшая рядом. — Проведем конференцию через две недели. По-моему, тебе стоит войти в политсовет.
— Я не против, — были мои слова.
Она внимательно глянула на меня.
— По-моему, ты пришел в себя. Уж не знаю, что там у тебя было.
Я кивнул, соглашаясь. Да, я чувствовал себя гораздо лучше. Но понимал, что скоро настанет срок, и капитан вызовет меня, и мне придется писать очередной донос. Во мне зрела решимость прекратить это.
Капитан вызвал меня довольно скоро. Как всегда, я уединился по его приказу и написал отчет за прошедший период. А когда передал ему исписанные листки, проговорил:
— Я больше не хочу этим заниматься. — С каким трудом дались мне эти слова.
— Чем? — сколько вялого пренебрежения было на его лице.
— Доносить. Вот чем.
Он даже немного оживился.
— Ты чего, мозгами тронулся?
Я не ответил, хмуро смотрел в пол. Прошла вечность, прежде чем он продолжил:
— Как ты себе это представляешь?
— Перестану писать… отчеты. И все.
— И все? — Впервые я увидел нечто вроде удивления на чисто выбритом лице. — А те преступления, за которые сидят твои дружки? Ты тоже в них участвовал. И тоже должен сидеть. Ты не сидишь, потому что родина дала тебе возможность искупить свою вину. Но ты ее еще не искупил.
Его слова придавили меня.
— Долго мне ее искупать? — прозвучал мой почти шепот.
— Да уж не менее пяти лет, которые ты получил бы.
— Я никого не убивал.
— Правильно. Это за соучастие. Если бы убивал, лет пятнадцать получил бы. А то и пожизненно.
Я сумрачно молчал. А он как-то снисходительно добавил минуту спустя.
— Только думаю, что и через пять лет мы тебя не отпустим.
— Почему?
— Ты теперь наш до самой смерти. И нечего выкобениваться. Ты выполняешь важное дело. Государственное, можно сказать. Они же противники власти. Дай им волю, все разрушат. России не будет. Понимаешь?.. Ты гордиться должен, что тебе доверяют. А ты… — Он красноречиво махнул рукой. — Что там у тебя стряслось? Влюбился? — Я молча смотрел в сторону. — Ну так трахни ее. Или не дает? Другую найди. Вон их сколько! — Он зачем-то обвел рукой комнату.
Я понимал — бесполезно пытаться что-то объяснить ему. Бесполезно просить. Он не отпустит меня. Никогда.
— Ты вот что, — деловито продолжил он. — Главное, не дергайся. Деньги будешь получать за работу. Я обещал… Упустил. Теперь будешь получать. Хеннесси хочешь?
— Нет.
— Зря, хороший коньяк… — Он вздохнул как-то озадаченно. — И вот еще. Будет создаваться московское отделение партии. Постарайся попасть в его руководство. В политсовет. Это очень важно. Ты понял?
— Да, — мрачно выдавил я.
— И давай без упадничества. Смотри на все проще. А деньги будешь получать. Нормальные деньги. Ясно?
— Ясно. Я могу идти?
— Да, конечно. Иди.
Оказавшись на улице, я размышлял о том, что капитан меня не отпустит. Ни-ког-да. Сознание этого вызывало пронзительную тоску. И даже расщедрившееся зимнее солнце было не в радость. Будущее казалось мне бесполезным, не сулящим ничего хорошего. Одно я знал наверняка: жизнь слишком длинна для плохих дел. И слишком коротка — для добрых.
Вдруг я понял: есть вариант освободиться. Только один вариант. Но есть. Не теряя времени, я отправился домой.
Я повесился. В ванной. На веревке, которую мать использовала, чтобы сушить белье. Я обманул его, этого капитана. Я освободился.