Выходит Кушнер на Красную Площадь и кричит: «Свободу стихам!»
Оглядывается и шепотом добавляет: «…и свободным тоже».

Подходит Евтушенко на ходулях
и сверху вниз Кушнеру с расстановкой, назидательно:
«Свободу попугаям!»
Осматривается и добавляет тихо: «…и верлибристам тоже!»

Пока оба посмеиваются,
подлетает на облачке Ксения Некрасова,
складывает рученьки молебно перед Мавзолеем
и просит: «Квартирку бы!.. маленькую… однокомнатную…»

Волошин, вытирая руки о свой фартук подмастерья,
рассуждает в стороне отвлеченно:
«Какого вдохновения будет больше — измеренного метром
или гекзаметром?..»

Подъезжает на белом квадрате Бурич и спрашивает Волошина:
«Как соотносятся
полет мысли с полетом рифмы,
свобода слова со свободой стихов?..»

Из толпы несогласных литераторов кто-то интересуется:
«Верлибры — это стихи,
                        помноженные
                                   на свободу
                        или поделенные?
Или это свобода, поделенная на стихи?»

Из толпы согласных критиков кто-то отвечает:
«Помноженная?!. Вряд ли!..»

Арво Метс стоит с двумя поленьями подмышкой,
изучает прохудившийся карман и вздыхает:
«Чем свободы больше, тем стихи ценятся меньше…»

Хлебников разбросал вокруг «Минина и Пожарского»
вещи из мешка и с усмешкой повешенного молча представляет себе:
«Вот если бы верлибр для нас, русских,
стал апельсином —
таким же запретным, как для диатезников…

или даже солнцем над кромкой моря —
тянешься-тянешься за ним,
дотянуться не можешь…»

Сижу я на бордюре в отдалении и понимаю:
верлибр для нас — даже не грейпфрут,
а фрукт лайма — кислый, с горчинкой, на любителя —

с кожурой инопланетянина…

напишу книгу негениальных стихов,
а кто-то прочитает и скажет, эта книга совсем не стихов,
а кто-то и вовсе скажет, что это не книга,
а кто-то скажет: «Нестихоплетов развелось»,
а кто-то напишет о книге не статью, а такое,
что о книгах и не пишут,
а кто-то возьмет и снимет по этой книге не фильм,
а вообще не пойми чего снимет,
а кто-то возьмет эту книгу и положит не на полку,
а на музыку и скажет,
                                     что это также не песни,

и присудят мне за это ничего,

и кто-то успокоит по-отечески: «А ты разве чего-то писал?»
и кто-то хитро подмигнет: «А разве это ты написал?»
а кто-то сочинит на все это такую непородию,
что не всякий в ней узнает себя, но все будут вставать и
говорить:
«А я и не говорил ничего…», «А я и не критик…»,
                                                                       «А я и не судья…»
и заживем мы пуще прежнего в мире
                                                           нечитателей…

напиши я книгу стихов гениальных,
что будет, боюсь и представить!..

Никогда и не скажешь,
встретив меня на улице,
что я не от мира сего,
настолько я обычный человек.

Такие же не из этого мира
не принимают меня за своего,
и потому никто из них меня
людям не выдаст,
искренне считая, что я просто человек.

Я даже пытался саморазоблачиться
перед самыми близкими из людей:
одни из них не поверили,
другие так ничего и не поняли,
видя во мне исключительного человека.

Вот прилетят из иного мира,
ох, я порасскажу им такого!
о человечестве...
Боюсь только одного: не попасть бы на человека
среди тех, кто из иного мира,
а то он примет меня за своего,
и тогда те, иные, посчитают, что я — шпион
ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ,
вот насколько я человек.

что это за ничто?
где это нигде?
за краем вселенной, где нет ничего
и никогда никому туда не заглянуть?!

загляну я в ничто, и останется там след
моего взгляда
навсегда…