Ноябрьским золотом реклам
скользит, сквозит и исчезает город.
И зарево встает над средоточьем
огней фальшивых.
Миры дрожат и преломляются
в асфальте мокром.

А где-то, за дождем, за мокрой паутиной
шоссе и рельсов, — там, вдали, —
лежит деревня, Богом данная, —
Богданово.

— Так, домов тридцать.
Прудик при начале.
Еще один — в конце.
(По вечерам там в зарослях шуршат ежи.)
Сейчас все небо — в тучах.
Даже не увидишь
простого отраженья звездной сетки.

...Дождь перестал.
Туман окутал улицу.
Липина
тает в серой полумгле.
(Языческое дерево веселий, —
здесь в старину водили хороводы.)
Ее огромный двухсотлетний ствол
почти бесплотен в завесях тумана.

...Да, Богом данное Богданово.
— Сейчас, в метро, мне даже странно,
что где-то есть неторопливые поля,
дороги средь холмов и перелесков
и тишина лежащих в осени болот.
 

Болото сторожит
осеннюю немую тишину.
То Нерты озеро —
Великой Матери,
таинственной богини,
скрывающей до времени свой лик, —
лишь обреченные на смерть его увидят.

То Нерты озеро — такое древнее,
как око той земли,
которой более уже не будет, —
ибо миновали те дни,
и миновали боги,
и только осень — как тогда.

Мне только, только б не забыть:
октябрьский, бледно-золотистый,
высокий, светлый, долгий день.
— Холмы, как задник театральный,
своим сфумато оттеняют авансцену.
На первом плане — не актер, но Бог.

Еще — тот страшный и манящий
ночной Сафрыгинский безумный перекресток,
к иным мирам ведущий.
(Сафрыгинский? — Да нет, Гекаты!)
где взлетной полосой — грунтовая дорога через поле,
летящая все дальше, все быстрее,
белесая в осенней звездной мгле.

...Еще, когда брели обратно, не забыть
о теплых, желтых человечьих окнах,
о дальнем, мерном прибое новостей ТВ,
о людях, думающих, что они
спят в безопасности от Нерты, от Гекаты,
от всех полей осенних и от нечисти лесной,
что к ночи выползает
понаблюдать людской, неведомый ей мир.

— Да, не забыть бы мне о том,
что, в сущности, мы все
спим вовсе не в домах, а просто так, —
под этим вечным
черно-белым небом.
И Млечный Путь —
лишь отражение дороги через поле,
все та же древняя тропа сквозь ночь.

На берегу реки Сестры живут русалки.
Зелено-серые, почти глухие,
вдруг, испугавшись,
плюхают хвостом по мелководью.
А вокруг них — осень.

Солнце садится в тучи.
Вдали идет утиная охота.
Дикий хмель оплел стволы дерев.
А на ветвях... — Нет, лучше не смотреть.

...Но дома, за десять километров,
нас ждали печка, торфяной брикет,
иконы строгие и честный старый чайник
по прозвищу Савелий,
и узкая железная кровать.

И — предвкушенье следующего утра,
когда, окно раскрыв
в весьма условный палисадник,
весь, до бровей, заросший мощным сорняком,
я вновь вдыхала воздух осени
и видела
такие разноцветно-голубые
и простодушные дома напротив,
а за ними — поля, поля,
а над полями — небо...

— Там, в этой деревеньке, все дома —
нет, правда! — цвета неба.

...И такие смешные
названия лесов окрест:
Зверинец, Кочи, Детино, Музайки...
И осень, осень — надо всем!

Заброшенная церковь в Чернееве.
Такая же — в Трехсвятском.
Все почернело. Святости
не наблюдается.
Торжественное запустенье,
— но не мерзость, нет.

Вороны, совы, призраки
здесь прижились.
Березы растут на сводах апсид.
С осыпавшейся фрески
сочувственно глядит Спаситель
на скопище бутылок.
…Божий дом безлюден, но не пуст.
И на закате церковь полыхает,
как купина, огнем последней веры.

...И рядом — язычество.
Тот самый перекресток.
(О нем в деревне говорить не любят.)
— Гекатины угодья. Нельзя
здесь оставаться слишком долго.
Иначе дорога может увести
в другое место, время, жизнь...
Не вспомнишь больше, кто ты, что ты, —
русалкой станешь, Господи спаси...
 

Вечерами
ложились долгие туманы,
и гасла вдруг лампочка,
и начинали шевелиться тени,
и исподволь крапива с бурьяном
тянулись пробраться в дом...
(Я рву ее, топчу,
она уже не жжется, отступает,
осаду сняв, обратно в палисадник,
— но наутро
все также жмется у моих дверей.)

Мы топим печку торфяным брикетом,
дым ест глаза и отдает болотом.

...По кочкам, перепрыгивая, спотыкаясь и чертыхаясь,
через густой и непролазный подлесок
из ольхи и козьей ивы,
вышли — нет, выломились, наконец,
— к Нему.

Оно казалось россыпью озер,
чернеющих средь золота берез
и бледно-выцветших серебряных осин.
Но — не озера.
Окна вглубь, в Ничто
застыли в солнечном безмолвье.
На их поверхности лежат монеты листьев —
оболы, те, что обронил Харон.

Болото ждет. Оно незримо
нас втягивает, манит, поглощает.
Приходят сновиденья наяву...

Здесь — царство Нерты.
Бойся ее любви.
И ненависти бойся.

...Закат все ближе. Хмурые германцы
готовят Нерте жертвоприношенье.
Повозка рдеет под лучом,
и бьется на ветру край покрывала…
Но сокрытая под ним Богиня
сейчас к нам благосклонна.
Нет, не страшно. Нет.

Леса стояли черно-золотые, —
еще зеленые в подлеске
(и от листвы, отягощавшей ветви,
еще ложились трепетные тени), —
с цветами, с птичьим щебетом, с грибами,
с густой травой, не верящей,
да и не ведающей вовсе,
что лета больше нет.

Но поздним утром,
когда солнце
нас пригревало так ласково,
и облака пушились
так наивно, по-июльски —
но поздним этим серебристым утром,
пожалуй, даже мы
готовы были согласиться
с упрямою травой:
да, лето не ушло, но просто
изменило цвет.

Музайки.
Березки и малые новорожденные сосенки
осваивают осторожно
опустошенные мелиорацией поля.
Березы — нам по пояс
(ну ладно, иногда и по плечо), —
такие легкие в веселом синем небе,
такие звонко-ярко-нежно-золотые,
что хочется смеяться.

И поздний одуванчик,
и метелки лисохвоста,
и маленькие бледные ромашки, —
все радовалось солнцу, прозябало
и ни за что не собиралось умирать.

...Дорога шла, кружилась,
открывались дали,
и купола клубились в Рогачеве,
опоры ЛЭП —
летящий росчерк Родченко —
упрямо уходили к горизонту,
и полз автобус старый по шоссе,
и где-то там, уже на грани зренья,
вставал на всхолмье
Древний Город Дмитров...

И осень, кажется, была
такой притихшей, ласковой и летней
для нас с тобой.
Для нас с тобой одних.

Огромный Грязный Луг.
— Нет, грязи нет как таковой.
Так называется, поскольку
нечисто здесь.
И где-то в этом месте
берет начало речка
с названьем Первая.
Никто не знает, где ее исток.
Но, сколько б этот Луг не осушали,
— все тщетно.

Бурьян в рост человека.
(И выше, много выше.)
Доисторический недобрый лес
сплетенных сорных трав.
Лишь узкая тропа
(шаг влево или вправо — беда).
Не видно ничего,
кроме стеблей дремучих
и, временами, неба.
«Дети кукурузы».
По сторонам вдруг — смятые ложбины,
как будто здесь валялись носороги.
— Но нет, всего лишь кабаны.
(Размером, правда, точно с носорога.)

...Следов людских не видно.
Зато во множестве — следы копыт.
Идти по этой подозрительной тропе...
не очень хочется.

В вышине
бурьян покачивается,
осыпая осенней одурью.
И все трудней идти.
А Лугу Грязному, как видно, нет конца.

Но вот, когда от кочек, рытвин,
бурьянов и кабаньих лежек
уже мерещатся Карбон, Девон и Юра, —
вдруг впереди — просвет.

Вступаем в Детский Лес.
(На самом деле, вполне нормальный, взрослый.
Просто место зовется Детино.)

...Готический, с нервюрным сводом веток,
сей Лес похож на отреченный храм,
где происходят по ночам такие мессы, что...
— Ладно, лучше промолчим.

Осины золотом и чернью врезаются в пустые небеса,
и бледный бересклет роняет листья-слезы,
и папоротники — там, внизу, — почти белесые, сквозные,
как древний истончившийся пергамент,
или — лоскутья валансьенских кружев,
или — как тени полустертых снов...
— Как будто
здесь никогда не светит солнце.

Стволы, как бархат.
Другие — старым серебром...
И скоро сумерки, все тяжелее своды,
все глуше лес, тропы почти что нет...

И, под лучом последним, вдруг, повсюду —
мозаики и витражи, —
Реймс, Шартр, Вестминстер!
— Прощальный вихрь
безумных, драгоценных листьев,
светящихся в предвечной полумгле.

Листвой лучезарной нам осень дорогу мостила,
под Млечным Путем мы вдвоем в эту осень,
                                               как в замок, входили
туман нам пути застилал голубым покрывалом,
и был тот октябрь Откровеньем, каких не бывало.

Средь этих полей и холмов на ночном перекрестке
                                               нам были знаменья.
Дороже всего мы на свете ценили мгновенья,
когда оставались одни в инсталляции звездной,
когда мы не знали еще, что уже слишком поздно.

Бревенчатый дом, и огонь в очаге, и друг друга
мы держим глазами: не выйти, не выпасть из круга.
И нам не нужны все рекламные прелести старого рая, —
мы просто сидим и глядим на огонь,
                                            где последняя осень
                                                                     тысячелетья
                                                                                     сгорает.

Ноябрьским золотом реклам
скользит, сквозит и исчезает город.
Отточья фонарей фиксируют закат —
желто-холодный, злой, зависший
над черною рекой,
лениво льющейся под сводами мостов
к подножью Птичьих Гор,
где дремлет в вышине
лилово-серый древний
сталинский колосс.

Миры дрожат и преломляются
в дожде зеркальном,
в сиянье ледяных витрин,
в твоих глазах...

А где-то, за дождем, за мокрой паутиной
шоссе и рельсов, — там, вдали, —
лежит деревня, Богом данная, —
Богданово.