Снега щепотка и ветра порыв.
Белый цветок из бумажного крепа.
Вздрогнешь, окно в ноябре приоткрыв.
Холод. Земля. Монохромное небо.
Чисто и ясно, куда ни взгляни.
Вот и остались с тобой мы одни.

Вот и остались с тобой мы одни.
Не пророни «навсегда» ненароком,
об одиночестве – не пророни.
Это не выразить мерой и слогом.
Скрыта в беззвучии боль и тоска,
близость, которая слишком тонка.

Близость, которая слишком тонка,
это – когда отдаляется кто-то,
машет откуда-то издалека
и пропадает за тем поворотом
времени или пространства, куда
многим уже не попасть никогда.

Многим уже не попасть никогда
в прошлое. Разве что, в детство впадая.
Воспоминания – это среда
исчезновения смерти. В ней рая
больше, чем ада из слов и стыда.
Память и слёзы – живая вода.

Память и слёзы – живая вода.
Словно берёшь в исчезающей речи
то, что спасает нас в жизни всегда,
то, от чего нам становится легче.
С этого места, попробуй, сойди.
Краеугольное сердце в груди.

Краеугольное сердце в груди –
это разлуки конец и начало.
Стоя на месте, проводишь в пути
время, которого много и мало.
Воспоминания – поводыри
с пламенем жизни прошедшей внутри.

С пламенем жизни прошедшей внутри,
прост и спокоен, как глиняный слепок,
без сожалений назад посмотри,
только одно и оставь напоследок:
вздрогнуть, окно в ноябре приоткрыв.
Снега щепотка и ветра порыв.

Там, где стоять не могу, и идти не могу –
слово замрёт у губ, как подземный гул,
словно предзимний лепет сырой воды,
снежная корка неба, свинцовый дым.

Всё выгова-риваю, выко-выва –
юркая кровь живая, горит трава,
тянет небесной гарью и тонким льном,
только не выго-вари-вай о больном.

Эти костры под нёбом у кромки дня,
плавные, как амёбы, ростки огня,
белые, как пшеница в зобу зимы.
Чабер и медуница на дне сумы.
Пепел и прах белесый на языке.
Белые цапли леса бредут к реке,
и по полоске узкой на берегу
белые трясогузки к воде бегут,
а надо мною лебеди-облака,
пена, парное марево молока.

Птичья зима, перинка, возьми меня
хрупкой своей былинкой в траву огня,
чтобы и я росла в нём под языком,
в пламени этом плавном сухим цветком.

Бесприданник, опять обещали
короба тебе с горкой, опять
незатейливо пели пищали,
и журавлик летел – не поймать.
Целовала тебя, обжигая,
на базаре торговка судьбой,
принимала вином и снегами,
отдавала водой голубой.

Вот и вышел ты весь на обноски,
на заплатки и ропот иглы,
на сосновые свежие доски
со следами застывшей смолы.
Мельтешила крылатая стая,
подо льдом выгибалась река,
чтобы ты поскорее растаял,
а потом – облака, облака…

Не тебя ли, зима, я увидела сквозь
ткани нежно-зелёную плоть и заплакать хотела,
но ни страха, ни слёз?
Не тебя ли я, падая и испугавшись, задела?

Разве есть на вопрос
полувнятный замёрзший ответ,
губ обветренных шевеленье, привет,
кем-то схваченный и исковерканный в грубой толпе?

Разве есть блеск внимательных глаз о тебе?

Разве есть эта тонкая девочка в сером мешке
некрасивой одежды – красивая так, что дышать я
не могу и сжимаю ледок синеватый в руке
и по воздуху шатко
отправляюсь куда-то, уже и не помню – зачем,
только твой силуэт без подробностей, ветки касанье –
птица снега сидит у меня на плече,
и о страсти теперь её сердце запнётся – слезами.

Не твоё ли я видела в скользком витрины стекле
отражение и, задержавшись, следила,
как ты крылья свои открываешь, но близко к земле,
как других лихорадило, но, не убив, обходило,
а меня, а меня?.. Не с тобой ли, обнявшись, плыла,
не умея ещё обнимать дорогое до боли,
отдавая остатки бессмертия или тепла,
не с тобой ли?

…значит, ангина, горло в сухом снегу.
Взбили подушку, голову окунули.
Лечь и увидеть в дёгте весны слугу –
дерево машет. Платье висит на стуле.
Лечь и увидеть лунки своих ногтей,
мелкие звезды, наволочку с рисунком –
пухлое прошлое, крики чужих детей
где-то на улице – замерло море, юнга.

Эта морская фигура – зелёный ток.
Щепку прижало львиною лапой штиля.
Ляг, и увидишь, кроток и недалёк.
Как там тебя дразнили?..

Как там тебя дразнили в забытый март?
Мир угловат, и ты – угловатый пленник
быстрых ручьёв и контурных чистых карт,
оцепенелости детской и жаркой лени.
«Не отпускайте!» – слышалось вслед, когда
молча сбегал по лестнице. Было тесно
полному сердцу. Шла по пятам вода.
Доски бросали в кашицу у подъезда.

Доски качались – жизнь моя (здесь ли ты?),
не отводи глаза, предлагая руку
прямо над бездной смерти и пустоты.
Жизнь моя, свет ли вижу твой, близоруко
щурясь на солнце. Дерево машет – эй! –
мимо плывёт беззвучно, и под руками –
тонкое платье – вышивка без затей –
море и море с круглыми гребешками.