Ксюша стояла посреди огромного магазина и озиралась. Она впервые отважилась зайти сюда и чувствовала себя попавшей в западный фильм. Четыре этажа, галереи, эскалаторы, прозрачные лифты. К празднику всё украшено гирляндами, блестящими шарами, диковинными птицами. Пахло духами, звучала волшебная музыка.
Когда Ксюша была совсем маленькой, родителям подарили коробку конфет. Девочке запретили ее открывать, и несколько дней коробка лежала в буфете за стеклом. Блестящая, прекрасная. Потом она исчезла, Ксюша так и не увидела, что в ней было. Теперь она чувствовала себя так, будто оказалась внутри той коробки.
Конечно, ей ничего здесь не купить. Может быть, денег хватило бы на какую-нибудь мелочь, но такая трата нелепа, и назавтра Ксюша пожалеет о ней. Вот, например, перчатки. Тонкие, лайковые, как бы они смотрелись на руке… Может, примерить? Незачем, одно расстройство.
Ксюша открыла сумочку, достала кошелек. Что там пересчитывать, будто она не знает и так. В одном отделении – толстая пачка в банковской ленте, деньги за аренду аптеки, в которой она работала. Она должна была их отдать, но у начальства изменились планы. Этого бы хватило и на перчатки, и на тонкое шерстяное пальто, которое очень бы Ксюше пошло.
В соседнем отделении лежала праздничная премия, которой Ксюша так радовалась пару часов назад, и на которую теперь стыдно было смотреть. Ксюша закрыла сумочку. И тут… Выстрел, нет, скорее, хлопок, очень громкий. То самое «вдруг», которым ангелы извещают о перемене декорации, о том, что вы вступаете в чудесно изменившуюся реальность, в которой возможно всё. Ксюша вздрогнула, оглянулась и увидела его. Серые глаза, умные, видящие ее насквозь. Высокий, широкоплечий, ранняя седина. Он стоял почти за спиной и несколько отпрянул, когда она обернулась. Казалось, он не услышал хлопка, настолько был поглощен Ксюшей. Его взгляд она назвала бы потрясенным. Никто и никогда не смотрел на нее так.
Ксюша отвернулась, чувствуя, как жар заливает лицо, и быстро пошла прочь, вскочила на эскалатор, понеслась по нему вниз, чуть не упала, оглянулась (он шёл за ней) и, задыхаясь, вылетела на улицу. Скользя, балансируя на грани падения, она почти бежала к остановке. То справа, то слева кто-то шлёпался, не устояв на обледенелом асфальте, но музыка, продолжающая звучать вокруг, несла Ксюшу и не давала упасть.
Автобус подошел к остановке, мигая в сумерках жёлтым глазом. Взлетая на подножку, Ксюша оглянулась и увидела его. Он шёл за ней, ошибки не было, и она даже не удивилась. Скрипки пели так нежно, и почти на пределе дыхания, всё выше и выше поднимался саксофон.
Через две остановки Ксюша сошла не оглянувшись, спустилась в метро, и тут волшебной музыки не стало. Грязный кафель, теплый липкий воздух подземки. Заход в магазин не был запланирован, и теперь нужно было купить новый билетик. Стоя в очереди, Ксюша беспомощно оглядывалась по сторонам, и ей показалась, что у турникетов мелькнула фигура широкоплечего мужчины с ранней сединой.
Вагон качало, Ксюша стояла у двери с надписью «Не прислоняться», и плакала. Лицо отражалось в тёмном стекле немного вытянутым и очень бледным. Рядом некто обнимал свежекупленную елку, которая колола Ксюшины коленки.

Пырков прошел турникет, и, начиная нервничать, осмотрелся. Да где ж она? Только что ведь тут была. Пырков стал спускаться по эскалатору, вглядываясь в лица. Народу было много, Пырков ускорял шаг, отталкивая стоявших на пути. Неужели потерял? Он сбежал с эскалатора, когда поезд отходил. Противоположная платформа уже опустела. Пырков передернулся от досады. Ведь он почти держал лопатник этой курицы в руках! Уже поверил в новогодний подарок провидения, уже слышал скрипки и саксофон – музыку удачи. В кошельке у глупой замарашки было тысяч сто, не меньше, наверняка, чужие. И надо же было лопнуть дурацкому шару на дурацкой елке в этом дурацком, набитом охраной, мегамолле…

– А если бы ты могла попросить что-то одно, но чтобы оно точно случилось, ты бы что попросила, мама?
Тома сидит на полу около кровати и гладит дочку по голове.
– Не знаю. Чтобы ты была здорова, чтобы у тебя в жизни всё сложилось, чтобы…
– Мама, только одно! – дочка садится в кровати, возмущённая таким нарушением правил. Тома укладывает её на подушку.
– Прости, я забыла. Одно. Ну тогда, чтобы мы с тобой были всегда-всегда счастливы. Так можно, про обеих?
– Не знаю, наверное, можно, – отвечает дочка, задумчиво слюнявя прядь волос. – Но мы ведь будем знать, что могли бы, например, всех больных детей вылечить, а не сделали. Как мы тогда будем счастливы?
Тома наматывает на палец другую дочкину прядку. Пора прощаться на ночь и идти на кухню, где давно разморозилось мясо. Мясо надо потушить, это долго, спать как минимум полтора часа ещё не лечь, но Тома не может заставить себя подняться с пола. Она удобно пристроила больное колено, ей тепло рядом с засыпающей дочкой, день был длинный, за окном дождь со снегом, завтра опять в семь ноль пять, только на минутку опустить голову на край кровати, и Тома проваливается… Вздрагивает, будто нога соскользнула со ступеньки, трясёт головой, трет глаза. Медленно поднимается с пола. Кажется, слышно, как суставы скрипят, бедная я, несчастная, – думает Тома. Дочка сопит, смяв щёку кулачком, так и не выпустив прядь волос изо рта.
Тома идёт на кухню. За столом свекровь решает кроссворд. Невнятно бубнит телевизор. Мясо мокнет в раковине. Свекровь давно могла поставить тушиться, но не тронется с места. Принципы у неё, не шевельнётся, чтобы помочь. Тома режет мясо, льёт масло, сыплет приправы – механически, прокручивая в голове монологи, обращённые к свекрови. Свекровь сидит к Томе спиной, время от времени вписывая слово в кроссворд. Звук тупого грифеля, царапающего бумагу, скребет Тому по нервам. Поворачивая голову, Тома видит аккуратно стриженный седой затылок, и чувствует, как внутри, где-то в животе, начинает медленное вращение огромное горячее колесо. Тома накрывает кастрюлю крышкой и опускает выпачканный кровью нож под струю воды. По пальцам бегут розовые струйки. Вода становится прозрачной, Тома вытирает нож, снова смотрит на седой затылок. Как механическая кукла, подчинённая тяжёлому вращению внутри, Тома подходит к стулу, на котором сидит свекровь. Карандаш скрипит по бумаге. Продолжая вытирать сухой нож, Тома останавливается за спиной свекрови. Не отрываясь, смотрит на аккуратный затылок. Видит каждый волосок.
Карандаш перестает скрипеть, свекровь медленно поворачивает голову, улыбается и говорит:
– Тут длинное слово, Томочка: дипломат, литератор, участник октябрьской революции, один из мужей Ларисы Рейснер. Ты не знаешь, кто это? Тут буквы…
Тома убирает нож, прикручивает огонь под кастрюлей, придвигает стул, берет из рук свекрови карандаш и пишет.

Старуха говорит по телефону с внучкой.
–  Сколько раз можно наступать на те же грабли? Точно  так же ты жаловалась на Костика, и на этого, который был перед ним. Сначала великая любовь, как в первый раз, никогда такого раньше не было, он так к тебе относится… А потом начинаются жалобы, что он тебя использует. Проще записать пластинку, и заводить её раз в полгода, ничего не меняется. Тиночка, деточка, если тебе кажется, что тебя используют – ну не доводи до этого, используй их сама.
Старухе давно пора принять таблетку, но для этого нужно положить трубку и встать с кресла, а ей не хочется прерывать внучку. Девочку очень жалко.
– Милая моя, это детский сад. Сначала из страха одиночества ты закрываешь глаза на отдельные хамские выходки, а потом прощаешь любое свинство. Таша, самоуважение восстановить очень трудно, девочка моя… Ну, милая, не нужно плакать, не последний же…
Давно, давно пора принять таблетку. Боль расправляет мягкие лапки, трогает сердце, как котёнок, играющий с клубком. «Я тебя не замечаю, тебя нет, – говорит старуха боли, – я не обращаю внимания, и ты сейчас уйдешь».
– Ну что дедушка, Тина? Не суди о том, чего не понимаешь. Я довольна тем, как живу (как жила, – мелькает мысль), но мне обидно, что ты предпочитаешь набивать собственные шишки. И ничто ничему тебя не учит. … Погоди…
Старуха опускает трубку на колени. Обнаглевшая боль сжимает сердце так, что её уже невозможно не замечать. «Да вижу я, вижу, – говорит боли старуха, – ну да, ты здесь. Но это ничего не значит, сейчас я приму таблетку…»  Старуха подносит трубку к уху.
– Нет, Тиночка, всё хорошо, приезжать не нужно. Прекрасно себя чувствую, погоди, послушай. Тебе стоит посмотреть на ваш роман трезво, не требовать от твоего, как его там, больше, чем он сам хочет тебе дать. И когда…
Дыхание пресекается от боли. Она везде, вытеснила воздух из груди, старухе приходится сильно постараться, чтобы вдохнуть и продолжить:
– Ничего, показалось, что позвонили в дверь. Тина, послушай. Брось его, твой покой дороже. Не рвись удержать любой ценой. Ты всегда переплачиваешь. Оно того не стоит. Девочка. Замужество привлекательно только со стороны. Поверь мне, я же лучше…
Трубка падает на пол. До стола, на котором таблетки, не успеть. Вот оно – нитроглицерин на телефонном столике. Старуха тянется к металлической трубочке. Таблетки совсем близко. Есть, получилось.
Старуха кладет нитроглицерин под язык и откидывается в кресле. Боль здесь, но она больше не страшна, таблетка не может не помочь. Старуха закрывает глаза и ждет.
Вспоминает бывшего мужа. «Ну что, и кто из нас оказался прав? Ты говорил – стакан воды перед смертью некому будет подать….» Старуха всегда отвечала мужу: «А если мне перед смертью пить не захочется?» Вспомнив об этом, она начинает мелко хихикать, но боль здесь и мгновенно отзывается.
«Ну вот, не пригодилась мне твоя вода. Нитроглицерин …»
Кривясь от боли, старуха показывает призраку язык.
На полу надрывается телефонная трубка.