Будучи человеком недалеким Круглов Яков Степанович отдавался устремлениям. Они этакой пружиной сидели в нем, лишая покоя. Потому, когда под влиянием то ли природным, то ли психического свойства, толпа разного рода людей скапливалась в одном месте, то среди массы находил себе место и он. Обычно окрест себя в эти минуты он наблюдал безвкусно одетую публику и ему думалось: «Отчего столь много у нас людей-варваров?». Впрочем, малое время тому назад ему в голову подобные мысли не приходили. Он чувствовал себя вполне комфортно среди увядающих теток в розовых, не прилично обтягивающие ляжки, штанах, белых сапогах и зеленых мексиканских пончо. Он не без удовольствия прислушивался к разговорам небритых типов в стоптанных штиблетах, ругающих правительство, дороговизну и тех, кто оказался ловчее, а потому разбогател. Все потому, что до последнего времени он мало чем отличался от них своими предпочтениями. Теперь же с его сознанием происходило нечто ему не подвластное. Круглов временами делался задумчив после того случая в Кривом.
Тем осенним днем 20... года, когда солнце уже клонилось к западу, в Кривом переулке здешний обыватель Тимофей — надо сказать, отвратительно пахнущий малый — наблюдал довольно нелепого субъекта. С брезгливым выражением на лице незнакомец обходил смерзшиеся комки грязи, и могло показаться, будто бы знавал он в прошлом хорошие времена. С той поры остались в его гардеробе вышедшая из моды сюртучная пара заграничного покроя, легкое пальтецо и фетровая шляпа. Казался он лет тридцати пяти, и наружность его свидетельствовала о прибытии издалека, так рассудил Тимофей, ибо обитатели Кривого явно проигрывали незнакомцу в элегантности. Надо полагать, пришел он с тех мест, где всегда солнце, где все еще прохожие здороваются с чужаками, и где нет привычки глядеть на мир из-под нахмуренных бровей.
Прохожий, отмеченный Тимофеем как «перспективный клиент», вскоре оказался возле крохотной церквушки Всех Скорбящих, что притулилась к мрачной, сильно обшарпанной стене казармы. Возле нее толпились десятка полтора горожан из породы хоть и тихих, но все же идиотов. Могло показаться, будто бы легкомысленный шутник выпустил их на волю, сам же притаился неподалеку в ожидании позорища. Приблизившись к ним, Круглов услыхал из раскрытых дверей: «Одумайтесь!..». Ветер как-то особенно дунул, унес слова, и он больше ничего не разобрал.
В это самое время от толпы отделился ссутулившийся тип. Поднятый воротник пальто и шляпа скрыли его лицо. Он довольно быстро приблизился, что-то невнятное пробормотал, проделал руками какой-то фокус, и Круглов очутился на тротуаре. Собранный руками приезжих азиатов из отшлифованных гранитных осколков, мастерски подогнанный, тротуар производил отрадное впечатление, но все же лежать на нем было не с руки. Опрокинутый, Круглов отметил, что закат угас, и в небе появились бледные точки звезд. Черный силуэт на мгновение скрыл их от него, и тут же он почувствовал, как чьи-то ловкие руки, источающие неприятный запах урины, принялись шарить у него на груди, затем вывернули карманы, и только после этого вновь показались мерцающие звезды.
В клинической больнице доктор Алимбеков Мурат Алимбекович удивительным образом быстро поставил Якова Степановича на ноги. До того, как обосноваться в травматологии, он лечил от простатита глуповатых дам и от воспаления яичников стареющих мужчин. Коллеги покачивали головами, говорили: «Да-а-а...», пили дрянной коньяк и занимались делом. Медицинские начальники от греха подальше отправляли Алимбекова из отделения в отделение, пока он не обрел себя в травматологии. Круглов благополучно исцелялся от сотрясения головного мозга, благо для этого требовался только покой. В палате кроме него лежал толстый дядька лет 50-ти с переломом левой ключицы. Дядька тот днями брюзжал, изливая желчь, к вечеру же любил поговорить о себе. Послушать его приходил Алимбеков, молчал, хмыкал, но никогда мнения своего вслух не высказывал, может, и не имел его вовсе. Дядьку звали Палычем.
— Человеки устроены так, — начинал поутру Палыч, вынимая термометр из-под мышки и отдавая его Лидочке — дежурной сестре отделения, — что не могут они находиться долгое время вне толпы. В толпе человеку хорошо, ибо появляется возможность не мерить себя особой мерой. Быть человеком толпы, значит, обречь себя на неуемное потребление при полном отсутствии благодарности. Нынче, находясь здесь, можно сказать в одиночестве, я все одно причислен к массе, ибо доволен собой. Мне нет нужды тренировать мозг, ну, скажем, изучением иностранных языков. Зачем? Доживу как-нибудь в Москве, благо, здесь пока еще понимают русскую речь. Мой быт как-то устроен, я вял, мне наплевать, кто там наверху правит, и чего себе вытворяет.
— Однако про Москву звучит мрачно, — подавал голос Круглов.
— Ха! Звучит. Совсем не звучит. Чехов прорицал: «Москва — город, которому придется много страдать». Вот сказанул, так сказанул! Город наш в своем развитии минул фазис созревания. Вот он зародился, какое-то время пребывал в младенчестве, а потом сразу одряхлел. Сделался городом-ростовщиком, этаким паразитом. Помнишь у Достоевского старуху-процентщицу? Ее студент укокошил. Вот Москва, как та старуха, корчится, ведет праздную жизнь, лекарями чудными обзавелась. Нетрудно вообразить, что ее ожидает. Студент с топором ее ожидает, надо полагать...
Провалявшись две недели в больнице, Круглов, наконец, вернулся к себе на Осеннюю улицу. Жилище выглядело неважнецки, по-холостяцки. Продавленный диван, протертые кресла, скрипучий шифоньер — все довольно уныло. Обстановке этой, коли судить по совести, самое место на помойке. Особенно трюмо, в мутном зеркале коего отражалось обыкновенное лицо Якова Степановича, да не примечательная его фигура всякий раз, когда он проходил мимо него в коридоре. К тому же следовало озаботиться поисками выхода из его теперешнего незавидного положения. Перед тем, как получить чудовищной силы удар по основанию черепа, он потерял место. Не ахти что, однако, проектировщики разного рода коммуникаций пока еще в состоянии прокормиться.
В эти дни он остро переживал одиночество до той поры, пока ему не позвонил приятель.
— У тебя совесть есть?! Продвинутый народ сегодня в два собирается в Кривом! — кричал в трубку Любарский.
И вот теперь, толкаясь меж кричаще одетых теток и прочей «совестью нации» с вдруг просветлевшими лицами, он думал: «Отчего столь много у нас людей-варваров?». Между тем на трибуну вскарабкался модный писатель. Ошалевший от обуявшего бесстрашия, он принялся учить толпу, как жить дальше. Толпа радовалась, что, наконец, у нее появился вождь, кричала вслед за оратором: «Доколе!» и замирала в восторге безнаказанности. Рассеянно послушав оратора некоторое время, Круглов принялся выбираться из толпы. Ему припомнился желчный Палыч. «Был в древности такой сочинитель — Гораций, — как-то говорил он. — Вы не читали его «Од». Я тоже не читал, но местами просматривал. Так он в корень зрел. «Наши отцы, недостойные дедов, еще худших отцов породили для не достойнейшего потомства». Такая многообещающая эволюция».
Намаявшись среди людей, Круглов, наконец, притащился домой в мечтах о покое. Он глянул в зеркало и с удовольствием отметил у себя дерзкий взгляд. Ему подумалось, что стыд не есть удел бедняков, к коим он себя уже успел причислить. Скорее наоборот: освободившись от бремени состояния за время болезни, он почувствовал свободу. Нет более нужды в сбережении нажитого. Нет страха перед угрозой потерять все. Есть только невесомость в душе и неопределенность будущности.
С непривычки задремал было на диване, но взбудораженный Любарский бесцеремонно ввалился к нему в квартиру и заорал:
— Старик! Ты только глянь, кого я к тебе привел! Можешь себе представить? Тимофеем зовут! Умница! Философ! — в этом слове он зачем-то сделал ударение на последнем слоге. — У тебя как с выпивкой, старина?
Из-за спины показался неброско одетый молодой человек простоватой внешности. В его лице показалось Круглову что-то неуловимо знакомым. Особый блеск глаз, хитрый прищур, может, еще что. В общем, оно было малопривлекательным. Такие лица — одутловатые с синеватыми мешками под заплывшими глазами — обычно мелькают у продуктовых магазинов в утренние часы. Между тем молодой человек церемонно поклонился, после без приглашения опустился в кресло, приняв равнодушный вид. Любарский же рылся в холодильнике, выискивая снедь.
— Негусто, Яшка! Полбутылки водки и какая-то дрянь на тарелке. Не отравимся? — Любарский орудовал в кухне, сооружая нехитрую закуску.
Оставшись наедине с Тимофеем, Круглов чувствовал себя неловко. Говорить с незнакомым человеком не о чем, к тому же он пытался припомнить, где мог его видеть раньше.
— Вы были сегодня в Кривом? — наконец выдавил он.
Тимофей кивнул.
— И как вам? — не унимался Яков Степанович, мысленно проклиная Любарского с его склонностью к случайным знакомствам.
— Я думаю, что людям умствующим свойственно из фактов делать неправильные выводы. Человек с головой далек от реальности. — Речь Тимофея отдавала рассудительностью. Такая манера присуща учителям в возрасте. Для них не существует сомнений, они убеждены в своей правоте, и их убеждение сродни железобетонной стене — не прошибешь. — Помните Ленина? Уже из 20-х годов, когда в его голове черт знает что проистекало. Железные дороги — на полном серьезе утверждал гений — есть не что иное, как орудие угнетения миллиарда людей, ибо связывают меж собою предприятия с частной собственностью на средства производства.
— И что же? — Любарский разложил закуски и разлил водку. В эту минуту он имел вид торговца урюком с Тушинского рынка. Физиономия обрела черты знающего малого, готового безапелляционно разъяснить значимость вяленого абрикоса. И только посмей возразить — горько пожалеешь. На твою несчастную голову выльется поток уничижительного сарказма такого качества, что сразу поймешь: урюк — это не твоя стихия.
— А то, что когда меня начинает учить жить горлопан, вся жизненная опытность которого сведена к десятку романов нафантазированных с похмелья, то во мне зреет внутренний протест. Один говорит, мол, дороги вредны, другой, что следует учредить центральный комитет для управления производством, иначе — анархия. Будто бы в том комитете особые люди объявятся, святые. Какую систему управления не создавай, сущность человеческая остается прежней. Все семь грехов сидят в каждом, а в том, кто управляет, в особенной концентрации. Только машина, с хорошо отрегулированной отрицательной обратной связью, может управлять массами. — Тимофей потянулся за рюмкой и до ноздрей Круглова донесся характерный запах урины.
— Может, лучше положительную связь устроить, — съехидничал Любарский. Тимофей выцедил водку, крякнул и сказал:
— Положительную нельзя, система возбудится, начнет генерировать. Не ошибиться бы с критериями оптимальности. Понятно, что главные из них — это каждому жратвы от пуза и поменьше ишачить.
Любарский остатки водки вылил себе в рюмку, однако заметив, что Яков Степанович не выпил свою порцию, процедил:
— Нехорошо пренебрегать компанией.
В ответ Круглов выразительно постучал согнутым пальцем по лбу и пододвинул свою рюмку Тимофею.
Зазвонил телефон. Из трубки донеслось: «Это я — Лида! Мурат Алимбекович переживает. Как ваше самочувствие?». — «Сносно» — отозвался Круглов. Он прикрыл глаза, с удовольствием представив Лидочку в белом халате и накрахмаленной шапочке с вышитым красным крестиком. Мысленный взор скользнул ниже и обнаружил, бог весть из каких бабушкиных сундуков извлеченные, фельдеперсовые чулки, рельефно обтянувшие круглые коленки. — «Ваш голос не внушает мне доверия. Вы соблюдаете постельный режим?». — «Как вам сказать...». — «Это никуда не годится! Я сегодня же зайду к вам». В трубке уже слышались короткие гудки, но Яков Степанович продолжал прижимать ее к уху.
— Однако упрощать, вульгаризировать задачу оптимального управления не следует, — голос Любарского назойливо проник в его только что наладившийся мирок. Потому мирок скукожился, окрасившись в серые тона. — Система, то бишь народ, скроена по мудреным лекалам. Она состоит из элементов, из людей. Каждый человек в отдельности сложнее ее в целом, что, безусловно, есть парадокс. Потому критериев, конфликтующих меж собою, потребуется множество. Слишком сложен объект управления.
— Именно здесь собака и зарыта! — Тимофей преобразился. Его лицо ожило. — Систему надобно упростить!
Опять звякнул телефон. Яков Степанович схватил трубку. «Напомните мне ваш адрес». — Лидочкин голос ввел в ступор Круглова. На несколько мгновений он словно онемел. — «Алло, алло! — неслось из капсюля. — Вы слышите меня?». — «Да, да! — очнулся он. — Записывайте». Лидочка некоторое время сопела в микрофон, потом сообщила: «На днях Палыча выписываем». — «Как он там?». — Круглов представил себе толстяка и невольно улыбнулся. — «Хорошо уже. Говорит, что испанцы какие-то учат, мол, «дорога всегда лучше привала». К чему это?». — «Гм. Надо подумать. Наверное, к тому, чтобы вы пришли скорее!»
Круглову вспомнился тот вечер, когда он впервые увидел Лидочку. Он лежал на больничной койке, прикрыв глаза, и прислушивался к шуму в голове. Палыч бубнил что-то о себе — пришло время. Якова Степановича тошнило, казалось, еще минута и его выворотит наизнанку и хотелось как-нибудь процесс этот завершить деликатнее. Позывы становились настойчивее, он уже было приготовился, хотел повернуться на бок, но произошло чудо. Мягкая, теплая ладонь, пахнущая лекарствами, опустилась ему на лоб. Он приоткрыл глаза и увидел прелестную девушку с добрыми глазами. Она улыбнулась ему.
— Как это упростить? Оболванить что ли всех нас? — возмутился Любарский. — Яшка! Кто там тебе все названивает?!
Ветер слов ворвался в уши Круглова. Милые сердцу воспоминания развеялись. Подумалось: «А ведь прав Палыч. Сидят тут у меня супчики, разглагольствуют о том, как народ извести выдумками своими. А меж тем они «студенты» и есть. Любарский, банальный болтун, не опасен, но «топор» в нужное время принесет. Тимофей же, этот уличный «профессор» с рожей бандита, не столь безобиден. Этот ни перед чем не остановится. Недаром мне кажется, что я его где-то видел. Только где?». Окинув собутыльников тяжелым взглядом, Круглов сказал, как отрезал:
— Шли бы вы, умники, лесом, со всей своей мутью.