Милый друг!
нам не странны обиды
мелких тяжб:
                      Кто быстрей пробежал
                      кто скорей человек.

Нам легко,
нам красивы сияния рек!

Милый друг!
нам не страшны обиды.

И вихрем примчится Уизз,
примчится из требутыка
— «Уызз! Уызз!
Уизз-з!»
И изморозь соберется шершавой корой,
персидским ковром изворсится,
не в силах противостоять
пернатому протоколу
с пером в ухе клюва
Уизз! Уизз!

И дважды всего лишь игала гла,
но однако все ж гладь разлагалась.

Но примчится, примчится Уизз!

И зябнущий глянец постели
последней гримасой сожмется
пронзительному заимодавцу.
И пар испустит зимы вдовец!
И ложе, постылое навсегда,
па память планетам другим
тепло лежебоков оставит
и тепло сладострастной беглянки,
и тяжесть мемориального лба.

И займутся края голубым,
но свирепо холодным,
как Ладога, пламенем.

И новой жизни слепая Горилла
восстанет из голубого горнила
и, потрясая космами,
как святая Тереса,
скажет:
— УАЗЗ!

Играя обрывком державинской фразы
(в уме застряла, в руке — пион),
лоща загар пшенично-праздный,
парень шел на выпивон.

И тень его безудержной красы
желала вспыхнуть, аки керосин.

И недовольствами дыша, его подруга
(под ручку все же шла) его поругивала
что называется — в душе.


И вечер приступал уже;
дрожал автобус 531-й,
заполненный впритык к отъезду;
и небо, обновляя перлы,
атлас швыряло на отрезы;
клубился пыли океан
(за пылью всякий окаян);
и в поле лени
точно поленья,
стояли
очередью люди.
Грядущим томясь расстояньем,
как канонадьем орудий
и из толпы речей иных
— как бы досталося сесть место —
не слышно: все обречены
соседа локоть знать стамеской.

Но полагать пыталась дева,
что к жизни шаг еще не сделан.

А державинская строка
порхала упрямо,
ярка и легка:

«Ах! Кто спасет нещастну?
Кто гибель отвратит?»

Как исторгнут из грохота слов
стих непорочен цветет
щедрым бурьяном на пустыре,
где когда-то
(допустим три года назад)
дом разворочен.

Выломан топотом слов
Дух, как горячечный скачет
по кочкам, по кочкам, по кочкам!
и ухватившись за почву,
горчицей и розой цветет.

Удаляются люди
в ладье,
моря гладь
их сожрет —
мне глядеть несносимо! —

Это знать,
что намечен прицел,
что закат вдалеке
стережет
непременно сгореть и «спасибо».

Удаляются люди
в лета,
утопляются в Лете столетья,
и Земля ворожит
как плита
пережарит сухарики эти.

Как спаленное плато, Земля,
все живое, как розги и плети,
одиночество — тоже семья,
так смеемся, надеясь, в рассвете,
так седеем в шатрах ковыля,
так плутаем к вечерней примете.

Удаляется в море
ладья,
удаляются люди во мрак,
уделяется выкрик:
«Адью!»
удлиняется шепот:
«Пока…»

Удивляется ветру
корма,
удивляться дарам
впору людям,
но не тварям,
и к Тем берегам
мы в сознании полном прибудем.

Море овса —
краса!
Как брызги из риз в образах Дионисия.

Бриз по овсам —
волоса
зеленой волной по России.

Горячие рябины
рассыпались вдали —
то леший дробовиной
мне память одарил

И кружится, печалясь,
и опадает лист,
а я стою, качаюсь,
как некогда — плечист.

Под ухом стреляй аркебузой,
буди визгопением розг,
лишь запах морозный арбуза
бодрит увядающий мозг.

И в теле ютятся метели,
и тромбами стронут костыль,
и старость крадется к постели,
бренчит, ухмыляясь, костьми.