Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Проза на грани стиха


Елена РАДЖЕШВАРИ
Поэт, художница. Родилась в Одессе. Закончила исторический факультет Мюнхенского университета. Литературно-критические статьи о современной русской поэзии и драмматургии были напечатаны в различных литературоведческих сборниках издательства Кнаурс, Мюнхен. Стихи публиковались в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», в газете «Литературные известия». Живет в Германии.



Сандалевые рощи

стольким словам я научилась от тебя, что едва хватило всей жизни, чтобы забыть их, в надежде заняться когда-нибудь потом на досуге археологическими исследованиями и раскопать, наконец, под всеми наносными слоями унаследованного от тебя словохранилищa свой собственный архаический язык, который так и не нашелся, хотя проходили года и говорили мне, что время тоже конечно и откладывать не имеет смысла, но ведь смысла не имеет вообще ничего, кроме настоящего, и поэтому проект все откладывался, а потом вдруг совершенно случайно выудилось само по себе из колодца памяти утонувшее в нем слово сандали, которые ты искала мне по всем магазинам и базарам города для наступающего лета, чтобы было не хуже, чем у других, только не это, хуже ничего не должно быть
но я едва волочила ноги по летней жаре и поглядывала вниз, как быстро стаптываются и снашиваются подошвы моих королевских белых блестящих сандалий не хуже, чем у других девочек города, а может быть и лучше, хоть навряд ли, а может быть, все-таки лучше, они так поблескивают и переливаются оттенками ядовито-фиолетового гнойно-желтого мясисто-розового, у кого еще такие найдутся
за них были заплачены сумасшедшие деньги по измерениям инженерской зарплаты и их было чертовски трудно достать, стоять в очередях, начиная с ранней весны, обегать все городские обувные магазины и базарные лотки после работы, по воскресеньям вместо блаженного лежания на диване с книгой в руках бродить по пыльным предместным толкучкам, толкаться вместе со всеми, пробиваться к товару, протискиваться между потными телами, искать в барахолках среди семечек, раздвигать битком набитые торбы, с чем? да какая разница, тут все равно ничего не найдешь, плестись в тоске по базарам и все напрасно, а дома недочитанная книга и действие происходит без тебя, это невыносимо, эта пыль и шелуха от семечек, сплюнутых под ноги, и недостижимость цивилизации, и снова выбирать, примерять, приглядываться, оценивать, морщить лоб, задумываться, стоит ли такие и надолго ли хватит, спрашивать меня, стесняющуюся прилюдного разбора, не жмут ли
нет, не жмут, скорее бы уже все это кончилось, а нравятся, да, нравятся, это хорошо, других все равно нет, опять стоять в другом хвосте в кассу, возвышающуюся на помосте и, как часовня, огороженную стеклом от колышущегося моря профанного люда, вечно рвущегося приобрести что-то любой ценой, торопливо под напором подталкивающей в спину очереди еще раз пересчитывать деньги, как дорого все-таки, быстро и ловко хватать выбитый хмурой кассиршей и сердито оторванный бумажный обрывок чека, серобуромалинового цвета с едва намечающимися на нем намеками на цифры, хотя малинового там ничего не было, чтобы он не перепрыгнул на пол, шмякнутый кассиршей на кругленькую тарелочку для денег перед нашими лицами, такие только для денег, святая чаша, ничейное место обмена, кассирша рявкнула, чтоб не задерживались, ничего, придется потерпеть, зато теперь будут сандали
и с окрыленным сердцем, но все-таки слегка раненым, ну почему такая грубость, откуда она только у людей берется, сокрушенно качала головой мама, выдавить свое тело из толпы, осаждающей магазин с неожиданно заброшенным туда редким товаром, а кругом людское волнение
а что дают? да детские босоножки, а размеры какие? а посмотреть можно? вот смотрите! ну-у, это что ж такое? сандали, такие носили древнегреческие богини и теперь их буду носить я
дак они ж белые! да, они белые, как древний мрамор, из которого изваяны греческие боги, с редкими разноцветными прожилками, разбегающимися по ним наподобие капилярных сосудов под прозрачной кожей, от этого они еще краше и еще больше похожи на мраморные статуи, проведите сами по ним рукой, пощупайте, какие гладкие, а навищо воны блищать? потому что так красиво и модно
синтетичные? так ступня потеть будет... — ну и пусть! я все равно надену их и побегу по аллее Героев в своей короткой юбчонке, которую мама сшила мне прошлым летом, а теперь она стала почти что неприличной, старухи на скамеечках фыркают вслед, но до конца лета дотянет, зато не мешает при ходьбе, и ветер будет обдувать мои голые ноги и проветривать потные ступни, а сандали будут стаптываться на одну сторону, они же отечественные и некачественные
другое бы дело венгерские, но когда их привозили, к магазину было не пробиться, люди стояли в очереди с утра, а мы целыми днями в очередях не стоим, не стоит того, это же безумие, да и некультурно, говорила мама, еще чего! а мне совсем тошно, там книгу спокойно не почитаешь, тогда уж лучше босой или в старых рваных, вот поэтому этот не совсем удачный продукт отечественных — отечество, какое слово! теплое как печеная картошка, как сухое и шероховатое едва сладкое залежалое прошлогоднее печенье, выброшенное на прилавки за неимением ничего другого, и всегда ласково журчит, как ручей, и журит, потому что по-отечески, прикрывает тебя от теплого летнего дождя и защищает от палящего солнца большой брезентовой палаткой, тенистым шатром отечества-отрочества, раскинутым на берегу реки у прибрежных кустов, а утром просыпаешься и сразу в реку купаться! а вечерами костры и уха, и песни и тени у костра и нежный плеск волн о причал, где спокойно читается и смотрится на закат, как на картинах Левитана, и происходит оно от отца, какого-то отрока всегда далекого в своем присутствии, как Зевс на Олимпе, но он есть, потому что о нем мечтают, не то, что родина, она всегда здесь, рядом, вся эта распластавшаяся вокруг тебя знакомая до одури, до дурмана наскучившая округа, от которой не убежишь, которой ты объедаешься как беленой, и она тебя всегда во всем наставляет, как нужно и как ненужно, и правила у нее строгие и призывающие прекратить всякое сочинительство и подчиняться ей, единственно реальной, и не выдумывать свои вольные сочинения на животрепещущие темы Древней Греции
поэтому мои божественные сандали oказались всего лишь продуктом высших отечественных неисповедимых забот и стараний правительства, недоступных для нашего сугубо прагматичного и погрязшего в буднях сознания, дать каждому гражданину страны по паре обуви, заботливо довести их хаотический жизненный уровень до древнегреческого состояния с зачатками первобытного коммунизма, мама улыбалась своей удачной шутке, когда весь этот закупочный кошмар был уже позади и мы несли свое драгоценное приобретение домой, все еще внутренне дрожа от пережитого, еще не совсем свыкшиеся со своей удачей, теперь уж точно начнется настоящее счастье с такой невероятной обновкой
как это прекрасно, и первобытный коммунизм, бушующий перед магазином, и сияние его белых синтетических сандалий с разноцветными переливами, и выигранная битва у прилавка, и летний ветер, несущий меня по аллее, все хорошо, и все оттого, что есть сандали на босу ногу
мама, как правильно, сандали или сандалии? а ты как думаешь? мне слышится сандалии, так красивее, как будто ручей бежит по сандалевой роще и к нему спускаются нимфы окунуть ноги в прохладную воду и разувают сандалии и оставляют их на берегу, а сами плещутся по колено в воде, веселые оттого что выбрались на пляж в страшную жару, такие беспечные, какими могут быть только нимфы, беспечнее самих богов, всегда занятых разборами, кто главнее, а нимфы дружные и рождены только для игр и летних развлечений, потому что здесь все их, они хозяйки вод и лесов и небес, звезд и ветров, все лето принадлежит им, а значит и вообще все, потому что летом нет ничего кроме лета, все остальное не просто неважно, но даже и не существует, и вот они плещутся, обрызгивают друг друга и смеются, как вдруг откуда ни возьмись из-за кустов к ним подкрадываются сатиры, хватают сандалии и кидаются врассыпную назад в чащу, а нимфы, мокрые, выскакивают из ручья, бросаются за ними вдогонку, вода стекает по их чреслам богини на гладкий песок, — Роберт Рождественский, старательно красивыми ровными буквами вписанный в тетрадку для самых лучших стихотворений, куда попадало далеко не все, там было и про африканский тамтам, но не хватало других атрибутов для новой истории, из одного только тамтама супа не сваришь, хотя звучал он должно быть очень убедительно и проникновенно, судя по ритму стихотворения, сразу уносившего меня в колониальные дали, где по знойной пустыне брела гуськом колонна чернокожих невольников, скованных на шее одной цепью, но внезапно раздавался звук тамтама, и цепь разрывалась и колонна разбегалась кто куда и спасалась от рабства, такова была сила звука этого тамтама, только здесь его никто никогда не слышал, пластинок с ним не продавалось
красиво стекает вода с их чресел, это просто части тела, а не что-то такое особенное, как кажется, я специально посмотрела в словаре, слишком особенным было это слово, западющим в душу, не давало покоя, пока я не убедилась, что оно значит, с чресел их стекает вода на золотистый песок пляжа перед ручьем, истоптанный копытами лохматых уродцев, и кто их только придумал и зачем? таких никем не любимых, страшнее кентавров, те хоть величественные, хотя тоже страшные и непонятные, но грозные и загадочные на картинах Боттичелли, значит, такие они и есть на самом деле, лучше Боттичелли никто нарисовать не может, а эти коротышки сатиры все исподтишка, и норовят любую гармонию испортить, и есть в них что-то такое непонятно неприличное, привлекательно непривлекательное, взглянешь на них и тут же переведешь взгляд, фу какая гадость, но эта гадость потом надолго застревает в мыслях, и зачем только я о них узнала, лучше бы мир или по крайней мере хотя бы одни сандалевые рощи оставались населены только нимфами, а вражеские кентавры бегали бы где-нибудь вдалеке на горизонте и сражались с героями, если уж это так нужно, кроме всего прочего они были еще и дурнопахнущими, как мне явственно казалось, и самое отвратительное было то, что эти возмутители общественного спокойствия постоянно требовали к себе внимания, но никому не хотелось на них смотреть, а им самим от этого еще больше надо, чтобы их любили, только они сами прекрасно знают, что они безобразные и любить их не за что, вот и бесятся, как, наверное, нестерпимо быть некрасивым и нелюбимым, какая неудача родиться вот такими посреди всей этой красоты жизни и невесомой нежности лета, быть полу-свиньей-полу-даже-не-человеком, а бараном с человеческим лицом, наверное это даже больно, неудобно во всяком случае, немудрено, что безобразные становятся злыми от зависти к красивым, а красивые нимфы ничего не знают о внутренних страданиях несчастных наглых уродцев, они видят только их наружные козни, и будучи от природы легкими и проворными, какое счастье появиться на свет вот такими и никогда из него не уйти, потому что красота бессмертна, боги награждают бессмертием за красоту, бессмертием и легкостью, а с такими качествами так удивительно хорошо жить, и нимфы догоняют косолапых сатиров, пыль, брызги, крики, хрюканья, сатиры теряют в спешке сандалии, но часть добычи им удается унести с собой, чтобы нимфы потом пришли за ними и стали умолять отдать им назад их сандалии, да не тут то было, сатиры, бесстыдно хихикая, поставят им свои условия, но здесь на помощь грациозно опечаленным нимфам придут герои или сам Апполон и вступятся за плачущих нимф, и герои вместе с богами победят и накажут нечестивцев за израненные нежные ноги красавиц, безутешно бродивших по лесу полубосыми, там же и пинии растут и иголки да шишки на земле валяются, а колючки, терновники, а крапива? есть ли там крапива? а как их звали? Урания? Эрато? Талия? Каллиопа? Евтерпа? Мельпомена? Талия, ты нашла свои сандалии? — только одну, а ты Эрато? — тоже только одну, что делать, девочки? как нам теперь в город за мороженым? и туника порвана, волосы разлахмачены, гребешок потерян ... да не ной ты, причешись вон вилкой, что ты копаешься, в школу опаздываем! и вовсе они не Эрато и Клио, эти были музами, а нимфы были медузами, вербами, трамонтанами, приносящими амброзию типа мороженого всем желающим, Электра, Эвридика, Эхо, все на э, на нелюбимую букву, неизящно как-то, и все с какими-то безвыходными личными трагедиями, э — это признак трагедии, нет, не подходит ни к лету ни к веселым созданиям, как же назвать их?
какое имя дать тебе, святое безответственное язычество лета, со спрятанными в нем голосами предков, доносящимися из шелестящей листвы, от качаемых ветром густых крон над головой, пойдем, пойдем туда, с нами, шагни в эти дремучие заросли за поломанным забором рядом с помойкой, там кружат над землей бирюзовые эринии и отпугивают посторонних от нашего капища, но ты, ты наша, не бойся, ступай дальше, туда, куда показывает тебе ветер, раздвигая перед тобой листья, в тот тенистый проход, куда ты глядишь, откуда ты нас слышишь, мы там, твои нимфы, мы ждем тебя, мы тебе все покажем, все наши владения, наши игры, несметные сокровища нашего бессмертия, наши потайные урочища, почище ваших халабуд, урочища... урочища... ой, кажется у меня еще не все уроки на завтра сделаны, да ведь и родом мы из Удмуртии, только случайно в Одессе оказались и к древней Греции имеем весьма косвеное отношение, боюсь, что совсем никакого, если не считать этих фантазий, да и сами греки там почти что растворились в скифах, и никто не знает, что потом из них вышло, но мама говорит, что в Одессе смесь всех народов, поэтому они такие веселые и море им по колено, лучше бы нам было навсегда оставаться в Одессе и тоже стать смесью, но мы потом поехали в Сибирь, и это, наверное, было ошибкой, думает мама, дурочка, язычество оно для всех, кто хочет быть счастливым этим летом, вот тебе наши сандалии, получай, носи их на здоровье и помни, кто ты такая!
и сатиры уносятся, пока нимфы подбирают свои сандалии, раскиданные по сандалевой роще, но каждой достается только по одному, а если один, то это сандаль, мама? наверное, сандаль, не сутулься и не шаркай ногами, а роща она сандаловая, если есть вообще такие, их, наверно, уже давно все вырубили
как вырубили? а ручей? а нимфы, сатиры, куда им теперь? кто там тогда будет обитать на голых склонах вырубленной отчизны? я верю каждому твоему слову, потому что все слова от тебя, но тут ты не права, тут начинаются наши разногласия, я спрячусь от твоего безапелляционного ультиматума в моих сандалевых рощах, которым ты вынесла беспощадный приговор, ухожу из дома, бегу по аллее Героев через нашу единственную безымянную площадь, страшась попасть под бешеные колеса редких шальных троллейбусов, в самую далекую от нас библиотеку города за пятью углами, даже не знаю, как пишется их название, но там есть еще в библиотеке незнакомые нечитанные книги, и я набираю их сколько можно, мне нужно все узнать о том, чего здесь нет, и правописание этих пяти углов меня не интересует, хотя очень странно конечно, что за пяти углы такие, интересно было бы узнать, откуда они произошли, но ведь они здесь всегда будут эти замысловатые углы, а сандалевые рощи в опасности, и я несу их, ссутулившись, согнувшись от тяжести возложенной на меня миссии возродить к жизни и поддерживать уже затухающий огонь оказавшейся нежизнеспособной греческой мифологии, но я докажу ее жизнеспособность, бегу с книгами к нашей дворовой скамейке между помойкой и капищем, где спокойно и легко читается до полного самозабвения, растянувшись на жестких досках, а между тобой и небом стоят на страже кроны деревьев, короны невидимых богов наклоняются над тобой, и сквозь листву золотом просвечивает древнегреческое солнце, стопка тяжелая, хватит надолго, и читаю на ходу все подряд, чтобы продлить сохраненный мною мир, не глядя под ноги, потому что мои сандалии приведут меня, куда надо, они не знают препятствий, они быстры и невесомы, нет, не самоходы, это уже изжитое прошлое детячьей веры в морозко, емелю и иже с ними, прыганья с платяного шкафа и приземления на кровать с поросячьим визгом, конечно, все это было замечательно, первые опыты полетов, но теперь уже открываются совсем иные перспективы, тут уже не печи-самоходы, тут можно действительно летать, здесь несут меня над землей крылатые сандалии Меркурия, подарок спасенных мною нимф, и я в них становлюсь невесомой, и расступаются деревья и подхватывают меня на ветвях, и памятники героям, воевавшим за мое счастливое детство, уходят понуро в стороны и опускают головы, потому что их теснят другие эпохи и обстоятельства, тоже приносящие счастье, но совсем другое, бог солнца протягивает мне свои лучи, берет меня за руку и влечет за собой, ветер дует мне в паруса юбки, перелистывает страницы книг, и Екатерининская церковь на горизонте в конце пути раскрывает мне свои молчаливые белые объятия инокини, заброшенной нимфы-вдовы, столетиями ждущей своего часа, когда ее снова откроют и полюбят, и возродятся загубленные сандалевые рощи ее юности и зазвучат в них снова голоса заблудившихся бессмертных подруг, спешащих к ней на помощь, к ее белому силуэту над обрывом, моему безошибочному ориентиру на прямой и широкой дороге, пройденной вслепую, потому что раскрывается книга
а потом они бысто сносились, были брошены осенью в кладовку в прихожей и выброшены следующей весной на помойку, нога выросла, а сандали оказались совсем стоптанные, ты волочишь ноги, вздохнула мама, выуживая их из вороха преданных забвению отслуживших вещей, которые жаль было выбрасывать сразу же, они приросли к сердцу, к телу, к домашнему очагу, к семейной мифологии, превратились в музейные реликвии нашей жизни, как елочные игрушки, бережно хранимые на антресоли, и пока они лежали рядом с нами в кладовке, готовые в любую минуту воскреснуть по первому же требованию, жизнь наша никогда не могла стать прошедшей, но ты волочишь ноги, оттого они и стаптываются так скоро, придется покупать новые, и даже сестра не сможет их носить после тебя, глубокий вздох, опять очереди, беготьня по магазинам, примерки, бестолковые толкучки, рявканье продавщиц
и сандали с ноги богини без всякого сожаления, потому что опять настала пора летней беззаботности, полетели в деревянную мусорку за забором и были не без интереса встречены полновластными хозяевами помоек с изумрудными тельцами, интересно, почему помойные мухи созданы такими красивыми, известно ли это вообще кому-нибудь? маме такие вопросы были неинтересны, это праздные вопросы, за которыми следуют вопросы существенные, ты уже сделала уроки, ты уже прочитала эту книгу, ты сходила в магазин, вынесла мусор?
да, выброшены на помойку вместе со всем, что было с ними связано, а следующим летом носились просто босоножки и читались на ходу учебники истории, физики и химии, и слово забылось на годы, десятиления, на столетия, нимфы, как потеряные, долго бродили разутые по сандалевой роще, пока не смирились с новой модой, аллея Героев медленно переосмысливала свое предназначение и переименовывалась, герои были постепенно отеснены новой зеленью и скрылись от праздных мимолетных взглядов за разросшимися ветвями несандаловых деревьев, асфальт между ними потрескался и зарос травой, другие богини стирали об него свои гордые отечественные и импортные обновки, а состарившиеся сатиры по-прежнему исподтишка вследили за ними взглядом, сидя на расшатанных скамейках с выломанными досками
все предметы обрели другое значение, и их старые названия безболезненно отошли в царствие теней и прихватили с собой слово сандалии, а когда оно всплыло из попытки воспоминаний одной нимфы о ее сандалевом отрочестве, то оказалось, что оно означает вовсе не обувь, а просто любовь, и не просто любовь, а беломраморную статую богини красоты, заботы и легкого летнего ветра, передающей по наследству дочери свои крылатые дорогостоящие и быстро снашивающиеся сандалии радости
когда это все узнаешь, то сандалий уже нет и даже помойки больше нет, и их изумрудные обитатели тоже перевелись и некому задавать глупые вопросы, отчего же мухи такие красивые, если они вредные, и отвечать на них уже не имеет никакого смысла
и дороги те, по которым их стоптали, давно уже переасфальтированы, ногам, которые их когда-то носили, доступны теперь совсем другие обувные изделия, и хотя ничего уже больше нет из того, что было, а они и несуществующие все равно продолжают втайне исподволь, из-за угла, из подполья, из-под земли подкармливать какую-то любовь, теперь уже не понятно, к чему
и само отечество исчезло, превратившись во все, раздвинув свои границы до астральной философской бесконечности, и дым его теперь пахнет иначе, пахнет глобальной катастрофой, родины перемешались, пересмещались, перессорились между собой, разошлись, сердитые друг на друга, дискредитировавшие себя своими ненужными строгими правилами, а дети их, спасаясь от немилосердного запустения среди ругающихся и дерущихся между собой родственников, разбежались кто куда в свои сандалевые рощи, но по дороге забыли их путеводный аромат и оказались в совсем других местах