Игорь Бяльский
ИЗ ДЖОНА АПДАЙКА
ПЕРЕМЕЩЕНЬЯ ПТИЦ
ПЕРЕМЕЩЕНЬЯ ПТИЦ
Окинешь взором кружева орбит –
есть что-то примиряющее с миром.
Неконцентрические их круги,
точнее, эллипсы совместных геометрий,
случайные, как и сама природа,
но поддающиеся, в основном, расчётам,
нас возвращают к небу Птолемея,
вмещавшему и духа, и отца, и сына,
и вечные прообразы Платона,
и веру в справедливость власти,
и веру в счастье,
и всяческие предзнаменованья –
всё это, в сокровенном сочетаньи,
поддерживало равновесье.
Та крайняя,
та крохотная птаха,
нагруженная низлежащей стаей,
такой огромной,
что кажется, лишь миг – и грохнется,
она – летает!
А свет, врываясь в дверь, роняя тени,
размазывает по стене
дрожащие изменчивые нити,
и спутанные голоса небес
декоративны, как узоры эти,
невнятны, как далёкий диалект.
...Сливаются, и распадаются,
и вновь сплетаются в изысканные сети
отображения и двойники,
а сами птицы не вступают в сговор
и на насесте телеграфных проводов.
Их кружит ветер
в неведениях одиноких.
есть что-то примиряющее с миром.
Неконцентрические их круги,
точнее, эллипсы совместных геометрий,
случайные, как и сама природа,
но поддающиеся, в основном, расчётам,
нас возвращают к небу Птолемея,
вмещавшему и духа, и отца, и сына,
и вечные прообразы Платона,
и веру в справедливость власти,
и веру в счастье,
и всяческие предзнаменованья –
всё это, в сокровенном сочетаньи,
поддерживало равновесье.
Та крайняя,
та крохотная птаха,
нагруженная низлежащей стаей,
такой огромной,
что кажется, лишь миг – и грохнется,
она – летает!
А свет, врываясь в дверь, роняя тени,
размазывает по стене
дрожащие изменчивые нити,
и спутанные голоса небес
декоративны, как узоры эти,
невнятны, как далёкий диалект.
...Сливаются, и распадаются,
и вновь сплетаются в изысканные сети
отображения и двойники,
а сами птицы не вступают в сговор
и на насесте телеграфных проводов.
Их кружит ветер
в неведениях одиноких.
ЭКСКУРСИЯ НА СВАЛКУ
Тот день перед разводом. Я с детьми
иду гулять. Вот перед нами свалка.
Волшебный мир вещей, что отслужили,
их завораживает.
Каждая из этих, столь сложносочинённых судеб
здесь обнажает жалкое желанье
побыть – ну хоть мгновение – игрушкой.
Мне тоже кажется волшебным этот мусор.
И россыпи радиоламп сгоревших,
и никелем блестящий автохлам,
гирлянды стружек и холмы жестянок,
нахально радужных, как хвост павлиний, –
всё будоражит врождённое стремленье сохранить.
Не получается. Всё это – переговорено
и приговорено к освобожденью.
... А сыновья прочёсывают свалку,
подобно дистрофикам на дармовом пиру,
где угощенья слишком уж обильны
и слишком праздничны, чтоб оказаться
вдобавок и съедобными.
Кричу:
«Там битое стекло! Поосторожней!»
На неприступном некогда металле
цветенье рыжих кружев проступает.
Ветер полощет целлофановые флаги и лопухи.
И чайки плачут.
Мои мальчишки волокут не заводной ли вездеход?
и ключик,
в надежде оживить
то, что однажды
уже заиграно детьми другими насмерть.
Нет. Невозможно.
Я пришёл сложить
свои обломки – к всеобщему вместилищу утрат.
И пусть жестоко, в продолженьи – с ними –
я не участвую.
Дочурка тащит нагого и безрукого куклёнка.
И всё ещё смущается надежда
в истёршихся его глазах.
И я
сказать могу ей лишь одно:
«Жалей его сейчас. Люби сейчас.
Забрать его с собою мы не сможем».
иду гулять. Вот перед нами свалка.
Волшебный мир вещей, что отслужили,
их завораживает.
Каждая из этих, столь сложносочинённых судеб
здесь обнажает жалкое желанье
побыть – ну хоть мгновение – игрушкой.
Мне тоже кажется волшебным этот мусор.
И россыпи радиоламп сгоревших,
и никелем блестящий автохлам,
гирлянды стружек и холмы жестянок,
нахально радужных, как хвост павлиний, –
всё будоражит врождённое стремленье сохранить.
Не получается. Всё это – переговорено
и приговорено к освобожденью.
... А сыновья прочёсывают свалку,
подобно дистрофикам на дармовом пиру,
где угощенья слишком уж обильны
и слишком праздничны, чтоб оказаться
вдобавок и съедобными.
Кричу:
«Там битое стекло! Поосторожней!»
На неприступном некогда металле
цветенье рыжих кружев проступает.
Ветер полощет целлофановые флаги и лопухи.
И чайки плачут.
Мои мальчишки волокут не заводной ли вездеход?
и ключик,
в надежде оживить
то, что однажды
уже заиграно детьми другими насмерть.
Нет. Невозможно.
Я пришёл сложить
свои обломки – к всеобщему вместилищу утрат.
И пусть жестоко, в продолженьи – с ними –
я не участвую.
Дочурка тащит нагого и безрукого куклёнка.
И всё ещё смущается надежда
в истёршихся его глазах.
И я
сказать могу ей лишь одно:
«Жалей его сейчас. Люби сейчас.
Забрать его с собою мы не сможем».
ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ КИНОХРОНИКА
Как изменились мы!.. Глядел бы и глядел
в мерцающий экран – в утраченный Эдем,
где пацанов, догнав, накроет на холсте
сегодняшний их смех в нетрезвой темноте.
А в канувшем саду – блаженная весна.
(Вне времени, увы, лишь года времена.)
Ни лысин, ни долгов... О, времени поток!
Он всё летит во мрак, невидим и жесток,
как взрослый человек, поймавший наш балдёж
в свой кинообъектив... Попался! Не вернёшь
тех лет волшебный свет. Стена... И не дано
вскарабкаться назад. Кончается кино.
в мерцающий экран – в утраченный Эдем,
где пацанов, догнав, накроет на холсте
сегодняшний их смех в нетрезвой темноте.
А в канувшем саду – блаженная весна.
(Вне времени, увы, лишь года времена.)
Ни лысин, ни долгов... О, времени поток!
Он всё летит во мрак, невидим и жесток,
как взрослый человек, поймавший наш балдёж
в свой кинообъектив... Попался! Не вернёшь
тех лет волшебный свет. Стена... И не дано
вскарабкаться назад. Кончается кино.
БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Темнело. Комната сгущала тьму,
покуда наша нагота не стала слепком мрака.
Тогда ударил дождь.
И мы
благословенны были и защищены,
и мир бушующий нам даровал прощенье.
Я никогда до этого дождя
не ощущал по-настоящему,
что значит для меня
твоя любовь.
Темнеющая комната. Туман.
И как прозренье –
незащищенность лона твоего.
Благословенная незащищенность.
покуда наша нагота не стала слепком мрака.
Тогда ударил дождь.
И мы
благословенны были и защищены,
и мир бушующий нам даровал прощенье.
Я никогда до этого дождя
не ощущал по-настоящему,
что значит для меня
твоя любовь.
Темнеющая комната. Туман.
И как прозренье –
незащищенность лона твоего.
Благословенная незащищенность.
АВИАШОУ В БЕДФОРДЕ
Природа что... Вот наши ВВС
Разнообразят фауну небес!
То бишь войны. Зверья ни Бог, ни Босх
такого не придумают. Но спрос...
И новым монстрам уступив места,
повымерли, в борьбе за мир устав,
бомбардировщик-хряк былых времён
и стройный истребитель. Вышли вон.
Вот он – отполированный дракон!
Осклабится, обласкан ветерком,
натужит огнедышащий свой зад,
сглотнёт пилота и рванётся в ад,
со всем усердьем отторгая звук.
Весь в ненависти ко всему вокруг.
Весь – совершенство. Пламенный привет
залогу наших будущих побед!
Заклёпок блестки словно жемчуга
на кардинальской мантии. Рога
антенн. Сплетенья нервов-проводков.
А лозунги на серебре боков!
С такою важностью впились в металл,
как если бы Господь их начертал.
Три тысячи чертей! Как те рабы,
на царские одёжки морща лбы,
на гордый цвет червонных позолот
таращились – на каторжный свой пот,
уставимся на собственную блажь.
...Да сам бы Чингисхан, увидя наш
Воздушный флот, утёрся: «Во даёт
Оплот демократических свобод!»
Разнообразят фауну небес!
То бишь войны. Зверья ни Бог, ни Босх
такого не придумают. Но спрос...
И новым монстрам уступив места,
повымерли, в борьбе за мир устав,
бомбардировщик-хряк былых времён
и стройный истребитель. Вышли вон.
Вот он – отполированный дракон!
Осклабится, обласкан ветерком,
натужит огнедышащий свой зад,
сглотнёт пилота и рванётся в ад,
со всем усердьем отторгая звук.
Весь в ненависти ко всему вокруг.
Весь – совершенство. Пламенный привет
залогу наших будущих побед!
Заклёпок блестки словно жемчуга
на кардинальской мантии. Рога
антенн. Сплетенья нервов-проводков.
А лозунги на серебре боков!
С такою важностью впились в металл,
как если бы Господь их начертал.
Три тысячи чертей! Как те рабы,
на царские одёжки морща лбы,
на гордый цвет червонных позолот
таращились – на каторжный свой пот,
уставимся на собственную блажь.
...Да сам бы Чингисхан, увидя наш
Воздушный флот, утёрся: «Во даёт
Оплот демократических свобод!»
О СОСТОЯНИИ ЗДОРОВЬЯ
1
1
Я в эту ночь один.
Конечно, я не прав.
Заведомое зло моих тебе даров
вздымается в огне, как язва озверев,
пылает, как нарыв,
на левой на моей сердечной стороне.
Я нездоров. Вполне.
Нутро, отбывши срок в тисках любви,
болтается со всеми потрохами.
На месте, где была душа,
какой-то хитрый лабиринт,
где наши страсти когти рвут,
как беженцы в неразберихе.
Как эмигрируют в закат
узоры солнечного дня,
твоих блистательных колен
здесь неостановим исход.
Конечно, я не прав.
Заведомое зло моих тебе даров
вздымается в огне, как язва озверев,
пылает, как нарыв,
на левой на моей сердечной стороне.
Я нездоров. Вполне.
Нутро, отбывши срок в тисках любви,
болтается со всеми потрохами.
На месте, где была душа,
какой-то хитрый лабиринт,
где наши страсти когти рвут,
как беженцы в неразберихе.
Как эмигрируют в закат
узоры солнечного дня,
твоих блистательных колен
здесь неостановим исход.
2
Другая ночь.
Сегодня мне твой новый друг
сказал, любимая, что ты
прекрасно выглядишь.
...И нож
больнее ранить бы не смог.
Как смеешь ты счастливой быть,
ты – зеркало и слепок мой,
ты чаша, что дана испить
мне Господом и Сатаной,
ты – и спокойно поводить
волос небрежною копной,
и улыбаясь позабыть,
всё то, что у тебя со мной?
Нет. В это я не верю. Ты
прекрасно выглядела, потому что
прекрасно знала, что приятель твой
пойдёт ко мне,
и каждый завиток
случайным не был ни на волосок,
и роль играл,
и словом был и жестом
актрисы,
что, не щурясь на прожектор,
вслепую заговаривает зал.
Что до меня, то небо до сих пор
твоими смотрит на меня глазами.
Присутствуешь, куда ни брошу взгляд.
И даже мой отсутствующий вид
тебе спешит попасться на глаза.
Сегодня мне твой новый друг
сказал, любимая, что ты
прекрасно выглядишь.
...И нож
больнее ранить бы не смог.
Как смеешь ты счастливой быть,
ты – зеркало и слепок мой,
ты чаша, что дана испить
мне Господом и Сатаной,
ты – и спокойно поводить
волос небрежною копной,
и улыбаясь позабыть,
всё то, что у тебя со мной?
Нет. В это я не верю. Ты
прекрасно выглядела, потому что
прекрасно знала, что приятель твой
пойдёт ко мне,
и каждый завиток
случайным не был ни на волосок,
и роль играл,
и словом был и жестом
актрисы,
что, не щурясь на прожектор,
вслепую заговаривает зал.
Что до меня, то небо до сих пор
твоими смотрит на меня глазами.
Присутствуешь, куда ни брошу взгляд.
И даже мой отсутствующий вид
тебе спешит попасться на глаза.
3
Пора заканчивать письмо.
Последние слова – на кой?
Прощай любимая. Не дай
мне исцелиться. Всё о´кей.
Не беспокойся. Свой удел
я выбрал сам. Я угодил
в тот ад, которого хотел:
где двери каждый скрип
меня на части рвет,
безжалостно свиреп,
он – о твоих шагах;
где искуситель-змей
в сиреневых кустах –
о локонах твоих.
И о твоих устах.
Последние слова – на кой?
Прощай любимая. Не дай
мне исцелиться. Всё о´кей.
Не беспокойся. Свой удел
я выбрал сам. Я угодил
в тот ад, которого хотел:
где двери каждый скрип
меня на части рвет,
безжалостно свиреп,
он – о твоих шагах;
где искуситель-змей
в сиреневых кустах –
о локонах твоих.
И о твоих устах.
БЕСПРЕДЕЛ
Скосил глаза на пальцы ног.
Их целый век не видел я.
Как скрючились за этот срок
вернейшие мои друзья!
А помню, в детстве золотом,
в любви безгрешной и слепой,
их пересчитывая ртом,
я сходу различал любой.
Года... Иные счёты. Рос,
не глядя вниз, меняя вкус.
Чем дальше в лес -- тем больше врозь.
...И каждый бросил мне: "J´accuse!"*
Бледны. Распухли. Как я мог?
О Боже!.. Где второй носок?!
Их целый век не видел я.
Как скрючились за этот срок
вернейшие мои друзья!
А помню, в детстве золотом,
в любви безгрешной и слепой,
их пересчитывая ртом,
я сходу различал любой.
Года... Иные счёты. Рос,
не глядя вниз, меняя вкус.
Чем дальше в лес -- тем больше врозь.
...И каждый бросил мне: "J´accuse!"*
Бледны. Распухли. Как я мог?
О Боже!.. Где второй носок?!
* - J´accuse! -- Обвиняю! (фр.) Открытое письмо Эмиля Золя президенту Франции, в котором писатель гневно осудил разгул антисемитизма в стране в связи с делом Дрейфуса.
Перевод с английского