Боль раскаленными щипцами разрывала внутренности, пробивалась наружу сквозь стиснутые зубы постыдным поросячьим визгом. Потом в багровом мраке мелькали салатные рукава халатов, вспыхивал шприц, и боль толчками уползала в свою нору, чтобы накопить сил и снова вгрызться в меня. Она знала, что мне не уйти.

В туман передышки вплыло измученное Риткино лицо, искаженное гримасой сострадания. Бедная, она не спит уже много недель.

– Сколько можно умирать? – говорю я. – Скорей бы уже.
– Что ты сказал? – Ритка наклоняется ко мне, всматривается в мои губы.
– Он сказал: «Сколько можно умирать».
Это дочка. Она всегда понимала меня без слов. Значит, и она тут. Я пытаюсь улыбнуться, но губы не слушаются.

Всё. Я износил своё тело до конца, оно мне служило долго. Иногда барахлило – всё случалось за долгую жизнь: и голод, и раны, и травмы, и операции. Но мы с ним выбирались из всяких передряг и снова радовались. А теперь ему просто вышел срок, оно не виновато. Мы с ним всегда знали, что когда-нибудь это произойдёт. Только я мечтал, чтобы это случилось разом, мгновенно – чтобы не мучиться и никого не мучить из близких. Но меня забыли спросить, и вот это тянется и тянется, жестоко и унизительно.

Я прожил вне религий, я всегда знал, что жизнь завершается уходом в ничто, «иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхания». Почему-то богатое воображение человечества становится бедным и робким, когда оно сочиняет загробную жизнь. Скучен христианский рай, с его садами и арфами. Недаром самый гениальный поэт всех времен и народов изобразил такой убедительный «Ад», будто действительно посетил как экскурсант все его круги. А когда дошло до «Рая», то тут перо его завяло и не сумело создать ничего, кроме банальных красивостей.

Размыт и малопривлекателен иудейский загробный пир мудрецов и праведников с каким-то сомнительным Левиафаном на столе. А уж мусульманская разновидность рая для правоверных, с семьюдесятью девственницами, – это и вообще ночной горячечный бред разрываемого гормонами подростка! Даже греки, подарившие миру понятие красоты, ничего не придумали лучшего, чем вечно мечущиеся в подземном царстве тоскующие тени.

Индусы сочинили интересную систему инкарнаций, но я – не индус, и мне она чужда. Я ухожу в никуда, как всякое живое существо, когда проходит отпущенное ему время. Моё время завершено.

Новая атака боли. Моё распадающееся, гниющее тело корчится. Я больше не могу! Хватит! Хватит же! Отпустите!

Снова халаты, шприц. Я – потный, липкий, дрожу. Рита плачет, уронив седую голову мне на руку. Дочка, сын – вот они тут, рядом. Я всегда за них отвечал и старался защитить, и мне тошно, что я терзаю их зрелищем своей агонии. Хорошо, что внуков не привели, не хочу, чтобы они помнили меня таким – жалким, уродливым куском плоти.

– Не уходи, не оставляй меня!
Это бормочет Рита. Милая, это уже не я. Я ведь другой, тебе это известно лучше, чем кому бы то ни было – мы полвека вместе. Прости, я больше не смогу тебе помочь ничем. Лучше попрощаемся.

Боль. Пусть она будет последней! Рождение в смерть так же мучительно для человека, как рождение в жизнь. Пробить мягкой головкой тугой родовой канал – первый смертельный бой живого существа. И в смерть надо пробиться, только так победишь боль.

Победил. Боль исчезла. Нежные руки меня подхватывают и выносят из темноты в мягкий свет. Я сижу на руках у мамы, она молодая, а я – маленький. А рядом стоит смеющийся папа в пенсне. Таким я его запомнил перед арестом. Он обнимает меня и маму и говорит:
– Ну, здравствуй, бутуз!
– Так будет всегда? – спрашиваю я.
– Конечно! – говорит папа.
И я ему сразу же верю. Мы идём домой. Там меня ждёт Борька, мой брат. Мы хлопаем друг друга по спине, и я уже студент, а он – тридцатилетний, каким был, собираясь в геологическую экспедицию на Иртыш, где их группу вырезали сбежавшие из лагеря уголовники.
– Спорим, что разобью тебя в шахматы с «тигром»? – предлагает он. Шахматы с «тигром» – это его изобретение: ферзь может ходить как ферзь и как конь.
Приходят мои друзья – их было много, со школьных лет и до последнего времени. Они ушли из жизни до меня – и вот они все здесь, рядом. И с каждым я того возраста, каким дружил с ним.

И я всё понимаю сам.

Вокруг меня – мой мир. Все, кого я любил. И всё, что я любил: города и горы, леса и реки, музеи и концертные залы. И книги. И весёлое застолье с друзьями. Я много любил – и эта любовь создала этот мой мир. И ещё я страстно любил свою работу. И тут у меня мастерская – глина, холсты, краски, инструменты. Руки соскучились по кистям. Я ставлю холст на мольберт и пишу Риткин портрет. Худое старое лицо, но любимое и прекрасное.

Родная, мы с тобой ошибались, рассуждая об уходе в ничто. Я счастлив тут. Мне только больно, что ты сейчас плачешь и страдаешь – там, в жизни. Ведь ты не знаешь, – а я не могу тебе передать это знание, – что ты придёшь сюда. Потому что я люблю тебя, и без тебя мой мир неполон. Ты снова будешь той чудесной девочкой, как пятьдесят лет назад, когда я тебя увидел на выставке. А через много-много времени придут к нам и наши дети, а потом и внуки, и мы будем все вместе всегда.

Отгуляв, отплясав, отлюбив всех неверных и милых
(где они, что шутили? – исчезли подобьем шутих),
по клочкам и по строчкам, напрягши погасшие силы,
своего бытия разбираем тяжелый архив.

В кладовую души запирая любовно утраты,
по-драконьи обвив их собой и ревнивый прищуривши глаз,
мы безмерно, бессмертно, по-царски богаты
тем, что жадная жизнь навсегда отнимает от нас.