Я помню, нужно верить силе горней,
прощать и знать, что всё преодолимо,
что наши жизни – не песок, не глина,
которым придают любую форму.

Наверно, нужно чаще, много чаще
бродить холмами Иерусалима.
Есть в жизни боль, которая от счастья,
как ночь и свет, вовек неотделима.

Остался дым. Земля пропахла дымом,
пропахли сны и строки безрассудства –
он стал давно для нас необходимым,
дыханья частью, частью нашей сути.

Мы были дымом над полями рая,
ещё вчера считавшегося домом.
Нас ветер гнал, на части разрывая,
к чужим шатрам, глухим и незнакомым.

Мы на траву ложились сединою,
на лепестки люпина и азалий.
Мы поднимались к небу среди зноя,
и, прикоснувшись к звёздам, исчезали.

И укрывались выси дымкой синей,
и падал снег безлунными ночами...
Мы просто дым над каменной пустыней.
Мы вечный символ странствий и печали.

Путь твой тяжкий. Забор из колючки,
как пощёчины, окрики «Schnell!».
Ничего не изменится к лучшему –
ты теперь это знаешь, Рахель.
Ты теперь это видишь без глянца –
шестигранник не спрячешь в горсти.
Хоть и вышла ты за иностранца,
он тебя не сумеет спасти,
даже приняв вселенские муки
ради вашей великой любви.
Ты в последнем сжигающем круге,
а за кругом убийцы твои.
Ты сейчас, как на давнем портрете.
Почему не сожгла – отдала?
Меж домами могильщиком ветер,
а во рву всё тела и тела...
Вечный путь наш: забор из колючки,
дальше – смерть, словно высшая цель.
Ничего не изменится к лучшему.
Неужели ты знала, Рахель?

Я написал: нам нужно, должно выжить.
Но бело-синий чудный лозунг «Мир вам!»
из текста выдающегося вырван.
А надо бы его не вырвать – выжечь.

Звучит цинично – для беспечных сотен.
Но как спасти дарованное свыше?
Мой бело-синий лозунг: «Выжить! Выжить! –
Ценою жизни тех, кто смерть несёт нам».

Есть два пути: я буду или выбыл.
Есть в мире братство – есть несовместимость.
Не заклинаю Бога: «О, спаси нас!»
Он дал мне право выбора – я выбрал.

Пробужденье рукой беспалой
тычет в брови.
Темнокожее утро встало
в изголовье.
Боевых вертолётов гулы
в небе сером –
децибелами сводит скулы,
давит сердце.
Настоящее снова завтра
возвратится.
И опять полетят на запад
наши «птицы».
Будет небо кричать и плакать
среди брани –
неизменная наша плата
за избранье.

Прости, воскресший Исраэль, –
печаль на сердце и усталость.
Что у тебя ещё осталось
от всех завещанных земель?
Клочок Освенцима, Стена –
одна – от Храма? Чем гордиться? –
Всё ближе смертная граница
и всё наглее Сатана.
И всё униженней рабы,
всё комфортабельнее плаха.
Ну, сколько можно ныть и плакать,
стругая новые гробы.
Прости, воспетый Исраэль,
что я посмел в тебя влюбиться,
в твои апостольские лица,
в твои холмы и твой апрель.
Что защитить тебя не смог,
как должно преданному сыну,
уж коль из всех земных дорог
избрал ведущую в пустыню.
Что, вопреки врагам, я тут,
не эфиопский от рожденья.
Прости за клятвы и мученья,
которые ещё придут.

Вот он ад: от бетонных разглаженных стен
веет холодом смерти и ужасом стада.
Всё смешалось: слова наши, детство и старость,
свет и ночь наших жизней, рожденье и тлен.

Растворился во тьме обречённости стыд,
наши руки сплелись, словно стебли растений.
Мы не в зале – на жуткой мы, дьявольской сцене.
Кто поймёт нашу боль, кто за ужас простит?

Словно тело одно, крик со дна, из нутра,
но надёжны расчёты смертельного куба,
и сжимаются медленно белые губы –
и уже никогда не дожить до утра.

Я ловлю чей-то взгляд сквозь глазок потолка.
Струи газа скользнули, как белые змеи.
Мы рождались, любили, смеялись – мы смели.
Почему так легко наша сила слегла?

Я умру с этой мыслью – она из печи
вместе с дымом уйдёт за пределы земные
как последней, сгоревшей, души позывные,
чей сигнал не смогли удержать палачи...

Серый пепел ложится на лес, на стога,
на коттедж коменданта, цветы и качели.
Штурмбанфюрер играет на виолончели,
вспоминая с улыбкой, как фрау строга.