Видел сюжет по российскому телевидению: отставной милиционер построил самолёт и летает. Моторчик в самолёте слабенький, и отставник делает только пару кругов над родной деревней. Но обещает долететь до райцентра. Ещё знаю человека по фамилии Самолётов, он не строит – собирает марки, и не с самолётами, а с кораблями. Много людей собирают марки, но этот – член международного клуба по маркам кораблей. Престижно. Вообще, важно в любом деле соблюдать традиции. Прадед, например, у Самолётова занимал большую должность и сфотографирован в мундире с орденами, горизонтально торчат изумительной красоты и густоты чернющие усы. Так вот, он собирал картины передвижников. Дед, человек искусства, не очень знаменитый, но удачливый, продолжал собирать картины и построил дачу в Гурзуфе: небольшой домик, веранда закрыта виноградом, апельсиновые деревья, в бочке с проржавевшими обручами накапливается дождевая вода и плавают в ней лёгкими лодочками упавшие листья. Забор в забор рядом Лев Павлович, Константин Абрамович, а потом даже Захар Петрович. Утром выбегаешь во двор, послали укропчик с грядки сорвать, и слышишь характерный, знакомый всей стране голос:
– Здравствуй, Коленька, а где дедушка?
Дед ещё успел сделать фильм «Дни хирурга Шишкина» – попытался прославить сына. Я фильм не смотрел, но многие смотрели, хотя уже не могут вспомнить сюжет. Шишкин коллекционировал трубки – больные привозили. Теперь отпрыск славной семьи показывает мне и марки, и трубки, а картины прячет. И на дачу в Гурзуфе не пригласил: пропала дача в перестройку и переделку. Вообще, непонятно что русский Самолётов делает в Израиле. В России сейчас март, ветер, на обочинах тротуаров лежит истончившийся потемневший снег, а у нас апрель и высокое бездонное небо над жёсткой сухо-красной землёй. Единственное сходство – приклеенные над головами, как фетровые шляпы разных фасонов, надменные недотроги облака. Мучается Самолётов – не показывать марки, а излить душу пригласил он: в Израиле у него семья, в Питере любовь. В Израиле апрель, в Питере март, самое начало весны, и горит сусальным золотом торжественный шпиль Адмиралтейства, любимая живёт на Фонтанке, и под её окнами, звеня, ходят трамваи. Это вам не поспешно собранный одинаковыми кубиками Арад. В таком городе, как известно, тайн не бывает: пустынно, открыто, цветочки на площади, местный культурный центр, оттуда – баян, центральная клумба выложена цветными кирпичиками. Ни тебе мансард, Медного всадника, закрытых карет, императорского дворца, только накатывают с Мёртвого моря неистовые закаты, окрашивающие кровью кипящий молоком воздух. Я был на свадьбе в этом Араде. Раввин в тишине прочитал необходимое, запинаясь, повторила слова пара, раввин облегчённо подмигнул, хлопнул жениха по плечу, и тот с удовольствием стал целовать невесту. Заиграла музыка, гости бросились танцевать, и вдруг среди белотелых больших женщин я увидел эфиопа. Маленький, растянув губы в улыбке так, что на остатках щёк образовались жёсткие вертикальные полосы, показывая крупные зубы, он счастливо дёргался в такт ближайшей жаркой изнемогающей в тесном бюстгальтере груди, высокомерно не замечающей своего неистового соседа, и на ушах его блестел шоколадный свет. «Пушкин», – подумал я. И все кругом зашелестели: Пушкин, Пушкин, Пушкин!
Потом я долго уезжал из Арада, нет, меня ничего не держало. Просто машина, у меня ещё тогда была машина, упрямо возвращалась к Мёртвому морю. И мы с девушкой, у меня ещё тогда была девушка, она закончила школу медсестёр и устроила с моей помощью каникулы, груди её от жары и солнца были солёные, мы постоянно попадали в место, где европейские бомжи, прижавшись друг к другу, спали в палатке. Рассветы сменялись закатами, и было непонятно, пока не попробовали, как можно спать в такой жаре. Нам удалось уехать через три дня, я был счастлив, все три дня мы ели только мороженое. А теперь я сижу с Самолётовым в его большой квартире, где для носков отдельный шкаф в стене.
– Ты меня уважаешь? – спрашивает пьяный Самолётов и плачет. – Я ничего не могу решить. И жена молчит, хоть бы крикнула! После этого ты меня уважаешь?
Когда-то я подрабатывал на выборах, обходил русские квартиры в районе, где на въезде стоит железная красная корова с разлетающимися ушами и открывается панорама на старый насупленный город в перекрученных в тугие яростные жгуты молитвах. Странное было дело, заходишь в квартиру: стены, диваны, дверь в кухню открыта, женщина в ситцевом халатике, и сразу чувствуешь, мир тут или надлом. Без слов.
– Ты сложный человек, – сказал я Самолётову, – в эмиграции тебе не хватает чувства ностальгии, а дома – чувства причастности. В собственном столе ты не можешь найти чайную ложечку, чтобы помешать кофе.
– Автобус через дорогу, – ответил Самолётов.
Я шёл к автобусу, новенький тротуар, создавая видимость обжитости, снисходительно стелился к подъездам таких же новеньких домов, сияла жёлтым флагом остановка, и кругом алели, спускаясь с нетронутых холмов, такие эфемерные и такие вечные маки. Я подумал: любовь – странное чувство. Одновременно ностальгия и причастность. Однажды я познакомился с охранником Борей. Его только перевели стоять с коротким чёрным автоматом, защищаясь ладонью от солнца, все торопились, и вдруг он меня задержал.
– Был в отпуске.
Я промолчал.
– Женился.
На следующий день опять:
– Был в отпуске.
Потрогал нос.
– Женился.
– Поздравляю.
Я отошёл и, не выдержав, обернулся: охранник, закрыв глаза, блаженно улыбался. А через месяц вдруг выпалил:
– Женщины такие примитивные!
Я сочувственно развёл руками, я тогда его поддерживал.
К Боре приходил сменщик, пожилой Яков Абрамыч. Боря обклеивал будку фотографиями женщин, Яков Абрамыч –машин. Они поссорились, каждый начинал рабочий день с того, что сдирал со стен не нравящиеся репродукции. Наконец Боря налепил картинки снаружи и победил. Так вот, у Якова Абрамыча был родственник-банкир, и Яков Абрамыч, как бы силясь понять, каждый раз риторически спрашивал:
– Как же так, ведь он торговал презервативами, откуда банк?
Я пожимал плечами.
– Он мне до сих пор четвертак должен, а теперь звоню, и мне отвечают: его нет дома. А я ведь только на квартиру занять, – на розовом лице бывшего советского инженера явственно прорисовывалась обида, – я бы вернул, – повторял он неуверенно.
Да, Самолётов, что ты теперь? Ни презервативов, ни нефти, ни дачи в Гурзуфе. А ведь и Лев Павлович, и Константин Абрамович, и Захар Петрович вывернулись. Сохранили и дачи, и квартиры. Не хватает деда, ох как не хватает, отец подкачал, а внук тем более: мотается по делам хозяина на синеньком «фиат-уно», чтобы сесть на заднее сиденье, надо поднять переднее. Единственно, усы как у прадеда, только вниз. Я его опять встретил:
– Одна девушка, – сказал с тоской Самолётов, – поскользнулась в ресторане, сломала ногу, подала в суд и выиграла двадцать тысяч. Почему поскользнулась? Выплеснула воду в лицо бойфренду и собралась уходить. Другая вылезала из окна уборной, упала и сломала два зуба. Получила четырнадцать тысяч. Зачем вылезала? Убегала из бара, не хотела платить. Третьего укусила собака соседа – тридцать тысяч. Почему укусила – он постреливал в неё из пневматического ружья.
Вздохнул:
– Везёт же людям.
– А как же Питер?
Безразлично бросил:
– Всё.
Да, Самолётов, что ты теперь? А ведь мог плакать. У него ещё тогда вырвалось:
– Я вдруг понял, насколько я счастлив с этой женщиной, мы прожили два месяца, я никогда так не жил, мне ничего, кроме неё, не нужно. Начать бы жить сначала.
Хитрец. Как просто: начать жить сначала: в синем небе набирает высоту самолёт. Остаются снизу золотой гордый Санкт-Петербург со ставшими публичными императорскими дворцами, тонет в гармошечной мелодии и наплывающих с Мёртвого моря мрачно-торжественных закатах Арад, стоит на площади Восстания банк богатого родственника, спешат к нему чёрные длинные машины, то ли мерседесы, то ли катафалки, выше – растерянно оглядываются, изумлённо качая известными всей стране головами, Лев Павлович и Захар Петрович, воздуха уже не хватает: читает письмо в маленькой квартирке у Фонтанки женщина, жестокий город Иерусалим возносит молитвы. Ещё выше! В сплошной весёлой синеве нет ничего, фетровые шляпы облаков где-то совсем внизу истончаются и рвутся, самолёт радостно покачивает крыльями, этот лётчик похож на Икара.
Меня преследует одно и тоже чувство: в гимнастическом зале я бегу по беговой дорожке, дорожка движется всё быстрей, быстрей, я не успеваю, начинаю отставать, дорожка делает неожиданный рывок, я падаю и врезаюсь спиной в сзади стоящую стеклянную дверь, сыплется стекло, крики, я открываю глаза – жизнь начинается снова. Отставной милиционер строит самолёт.