По белокаменным библейским мостовым
когорты шли воинственно и строго
разрушить Храм, и вот на осьминога
похоже солнце красное над ним...
Морями, сушей ли – в рабы вела дорога
непокорившихся и дленьем серым, злым
дышали улицы – весь Иерусалим –
дома – холмы после пожара – синагога
из грубо тесанного камня – перемен
не ждали люди – Бог за самозванство
казнен, означив над Голгофой крен
невинной жертвы в облачном убранстве...
Безмолвно вдоль тысячелетних стен
сидели нищие, уставившись в пространство!

Испытав и самум, и сирокко,
я глаза пустоте подарил,
и не в обуви – босо ходил
по колючкам ее однобоко;
и в пустотах красоты явил
не идей метафизики Локка
и софистики тонкой Востока
иллюзорное кто сотворил –
ослепил перед слезной стеною,
Иордан за которой и Нил
растекались Большой Пустотою,
и не ведал того я, что жил –
что весь мир за моею спиною
только пепел в огне ворошил!

Пять бульдозеров в Шхем и количество N-ое танков
в полнолуния долгую полночь сегодня вошли –
утром солнца взошла половина над полукраем земли
и униформа прилипла к костям погребенных останков.
Во дворе прозвучало полумебельной фабрики «пли!»,
в остальной получасти музейно хранились тачанка,
две ленты патронов, кулацкий обрез и берданка –
только видеть паноптикум этот упавшие вряд ли могли.
Их глазами смотрел и витал в облаках сумасшедший
и «Шлымазл» придумали дети безумные имя ему –
путал дни он и ночи, собирал он ненужные вещи
никому, в никуда, никогда, ни за что, ни к чему...
Говорил он невнятно, бормотал он словами нездешними
и считал он евреем себя, и осваивал здесь Колыму.

Приговоренный не казнен – он умирает,
Чтобы проникнуть в тайну ту, что там...
Смерть – это опыт. Яд он выпил сам,
Не то – заставили бы! – чуда не бывает
В Афинах солнечных – мурашки по рукам
Ползут и холод к сердцу подступает...
Своим согражданам позор он предвещает
Той стойкостью, что недоступна нам.
Друзья, Кебет и Симмий, скорбь отбросьте –
Стикс омолаживает старческие кости...
Я вижу свет на выходе из склепа
Из собственного, – речь его тиха, –
До встречи! – говорит и в честь Асклепия
Зарезать жертвенного просит петуха.

Кем в городе Кекропа быть? – атлетом! –
Не думать! – власть не терпит мудрецов.
Храм девы, рощу, мостик через ров
Закат зловещим обливает цветом.
Бунтует плоть или душа? – огни костров,
Но сумрак тот же самый – нет ответа:
Без собеседника и днем здесь мало света…
К инакомыслию плебейский суд суров.
Сократ казнен. Панафинеи! – звук кифары,
Метеки пьянствуют, гремит в театре хор,
Хохочет демос – «Облаков» поклонник ярый,
Но вот комедия закончилась – затор,
Погоня, стражники... Платон бежит в Мегары:
Ночь – за спиной, глаза – за кромкой гор!

Я за курганы уходил.
Из мифов кочевала в мифы
Ковыль и брагу пили скифы –
Сыны оплаканных могил...
Степными красками я жил.
Стога, как выцветшие кипы
Молящихся – над ними грифы –
Скольжение когтей и крыл
На сиво-сизо-белом глянце
Небес, где красным колесом
Садилось солнце и румянцем
Горел угрюмый окоем,
И роща ледяным багрянцем
Сгущала сумрак под окном.

Состав очередной промчится – в Лету канет...
Все та же невесомость плывущих облаков.
Холмы окружены белесыми туманами
И тощими стадами – здесь царство пастухов.
Река, лесок березовый, деревня деревянная.
Старуха спит на печке – не возвратить годов,
А все-таки вернулись – шальным и окаянным
При галунах и шпаге был адьютант Петров.
Сон о медовом месяце – из времени он вынут.
Степную даль на стыках так перекликнет даль,
Что станет ощутимым – без птиц озера стынут –
Молчаньем подтверждают, что буднична печаль.
Вагонам вслед листву на шпалы ветер кинет
И – заскрипит шлагбаум, как ржавая педаль.

я печь старательно чинил
с утра калмычка молодая
мне постояльцу помогала –
с моим молчанием судачила
и со своим – о малышах –
о том что дом без мужика
не дом – калмычка молодая
в ту осень схоронила мужа
и в эту – летом облысела
степь и сентябрь на исходе –
кумыс как перезрелый смех
и ветрено – забор как флюгер...
луна – жестянка на могиле
и солнце как пустой бурдюк.

Дробили и то здесь, что дальше дробиться не может;
единица жилья становилась все меньше и меньше,
уменьшались и комнат размеры, и личные вещи,
и с малым количеством воздуха соприкасалась и кожа;
и туманы ползли над убогой культурой женьшеня –
нити долгих туманов и сплина тоски непогожей,
и в пространстве безликом когтисто таилось тревожное,
и на солнце без устали вихрились ложные пятна и тени.
И когда атмосфера такая уже превратилась в константу,
и совсем не метафорой берег накрыли свинцовые волны,
тогда повторились среди Средиземного моря атланты,
но ветер напрасно вздохнул Атлантидою новою полный –
непобедимо и чинно в Гайд-парке гуляли педанты
и внимали блаженно тем же звонам глухой колокольни!