Тема профетической поэзии, ставшая краеугольным камнем в книге Евгения Степанова "Профетические функции поэзии, или Поэты-пророки", представляется, с моей точки зрения, главной вехой в плане постижения сущности становления русского литературного процесса. Максима этого утверждения строится на признании того очевидного факта, что наиболее яркие русские поэты и писатели, начиная с протопопа Аввакума, отличались неистовым поиском истины, причем служение высшему началу ставилось ими выше собственной жизни. Раскрывая существо профетического начала в русской литературе на примерах творчества таких корифеев, как А. С. Пушкин, С. А. Есенин, М. И. Цветаева, В. В. Хлебников, З. Н. Гиппиус, Н. М. Рубцов и др., Е. Степанов справедливо считает, что профетическое состояние не сводится к дару прорицания, но "… передает — через атмосферу эпохи, выражает, как это банально ни звучит, время". Иными словами, подлинный поэт тяготеет к утверждению нормы исторической динамики, понимая как никто другой цену жизни, проникая тоньше и целомудренней других в чудо сотворения бытия. В строгом смысле профетическое веяние русской литературы пролегает в координатах теургической эстетики. Так, современный русский исследователь русской теургической эстетики В. В. Бычков в своей попытке раскрыть центральную особенность русского искусства как профетического явления приходит к следующему выводу: "Теургическая эстетика — специфически русское явление. Под ней я понимаю духовно ориентированную имплицитную эстетику, направленную на активное преображение всей жизни человеческой по эстетическим и религиозно-этическим законам в процессе особого художественного творчества, уповающего на духовную поддержку свыше. В полной мере она сложилась в период Серебряного века русской культуры в среде русских религиозных мыслителей (представителей "духовного возрождения") и отчасти русских символистов, однако ее предпосылки назревали на протяжении всего XIX столетия". Надо признать, что тема теургической эстетики по-настоящему не проработана в русском литературоведении, тогда как она логично вытекает из проблематики профетического искусства. Понятно, что религиозная тематика на протяжении всего советского периода сознательно игнорировалась, отсюда до сих пор прослеживается отсутствие в научном обиходе четких терминов, касающихся существа теургической эстетики как таковой. То есть остается проблематичным само понятие поэт-пророк, а также поэт-теург. Допустим, если признать, что главным критерием профетического начала в поэзии является художественное отображение музыки эпохи, то тогда очень многие авторы, как зарубежные, так и русские, попадают под определение поэт-пророк. Отчасти такой вывод закономерен, однако в этом вопросе не все так однозначно. Так, Владимир Соловьев, основоположник русской теургической эстетики, живя в одно время с такими выдающимися поэтами, как Тютчев, Фет, Некрасов, Полонский, прекрасно зная творчество гениальных Пушкина и Лермонтова, не признавал ни одного из них доподлинным поэтом-теургом и лишь Достоевского определил в качестве "предтечи" теургического искусства. Он пишет: "Если в современном реалистическом художестве мы видим как бы предсказание нового религиозного искусства, то это предсказание уже начинает сбываться. Еще нет представителей этого нового религиозного искусства, но уже являются его предтечи. Таким предтечей был и Достоевский".
Поэт в силу своего творческого отношения к жизни, несомненно, представляется тонким и искушенным проводником всенародного голоса и эпохального ритма и в этом смысле он — носитель профетического дара. Но где та тонкая грань, которая пролегает между профетическим и теургическим даром? Существует ли эта грань в принципе? Если да, то в чем заключается принцип теургической эстетики? Эти вопросы, безусловно, предполагаются в талантливой и актуальной книге Е. Степанова и ждут своего плодотворного решения в трудах современных поэтов и литераторов.