Рецензии
Михаил Окунь, «Средь химер». Стихотворения. — Гельзенкирхен, 2011
Светлая, едва наметившаяся печаль — или приглушенная радость, тихая восторженность живет в давних, гармоничных стихах поэта? В них пробегают отзвуки, отблески будто бы остановившегося, затихшего прошлого, — и вот тишина этого прошлого переходит в настоящее, автор удерживает ее, окружает невидимой оградой, сохраняет в памяти навсегда.
Откроешь двери — за порогом
Весь мир как будто из стекла:
Поселок, сосны и дорога,
Что среди сосен пролегла.
А там, у берега залива,
Припай белеет ледяной.
В него залив стучит лениво
Едва заметною волной.
Весь мир как будто из стекла:
Поселок, сосны и дорога,
Что среди сосен пролегла.
А там, у берега залива,
Припай белеет ледяной.
В него залив стучит лениво
Едва заметною волной.
В этих летучих, можно сказать, почти беспечных строках нет торопливости, нет эмоционального всплеска; автор словно видит сон, в котором, как бы физически отсутствуя, он обращается в зрение, и не детали ему важны, а всего лишь немногое, самодостаточное, главное: дорога среди сосен, ленивые волны залива; а бросишь взгляд вдаль — «И вдруг по контурам знакомым / Сквозь дымку узнаешь Кронштадт…»
В окуневских стихах ничего не происходит. Прибалтийский природный фон; соотнесенная с ним фигура автора, который задумчиво вспоминает о том, что его связывало с незабываемыми местами… Причем она не в центре этого фона, а где-то в стороне, в уголке, в закутке. Речь автора чуть слышна, он о т с у т с т в у е т в настоящем, почти чужд прошлому: потому что его прошлое — призрачно:
В окуневских стихах ничего не происходит. Прибалтийский природный фон; соотнесенная с ним фигура автора, который задумчиво вспоминает о том, что его связывало с незабываемыми местами… Причем она не в центре этого фона, а где-то в стороне, в уголке, в закутке. Речь автора чуть слышна, он о т с у т с т в у е т в настоящем, почти чужд прошлому: потому что его прошлое — призрачно:
Вот и опять каменистая эта земля…
Все валуны у дорог, у полей, да холмы.
Нам ли с тобою не памятны эти края?
Только тогда — мне подумалось — были не мы…
Все валуны у дорог, у полей, да холмы.
Нам ли с тобою не памятны эти края?
Только тогда — мне подумалось — были не мы…
Пренебрежение метафорами, немудреная, скупая речь — и вместе с тем напевная интонация, подвижный стиховой темп; простое перечисление того, что видит поэт, становится одухотворенным пейзажем, слегка взволнованным настроением, состоянием души — чуткой, меланхолически настроенной:
В этом озере зеркальном
Отразился белый свет:
Небо, островок недальний,
Лодка и велосипед.
<…>
Только мы не ждали чуда.
Солнце скрылось, лес молчал.
Позабылся, как причуда,
Сгнивший заживо причал
Отразился белый свет:
Небо, островок недальний,
Лодка и велосипед.
<…>
Только мы не ждали чуда.
Солнце скрылось, лес молчал.
Позабылся, как причуда,
Сгнивший заживо причал
Такой несколько отстраненный, петербургски сдержанный тон характерен для Михаила Окуня, взявшего, кажется, приглушенную ноту раз и навсегда, чтобы не нагружать стих излишним драматизмом (о душевном подъеме речи нет: веселое расположение духа поэту не свойственно). А поводов для радости Окунь действительно не находит: прошлое, которое еще совсем недавно воспринималось романтически-грустным, — со временем становится тягостным, угнетающим; вот-вот накатит тоска, подступит боль. Отчего? От осознания того, что все на свете преходяще, все безвозвратно, беспощадно-мгновенно. Загаданное не сбылось; ничего хорошего не ждешь и впереди… Поэтическое восприятие мира не выдерживает «напора жесткой прозы» — досадной, искусственной, подминающей под себя жизнь настоящую, истинную, которая на самом деле должна бы восприниматься как волшебство. Отсюда — невозможность петь «золотым» или «серебряным» голосом, только — трудно дающимся «медным».
Да, звучание стиха Окуня в девяностые годы сильно меняется, в них трудно отыскать «легкое дыхание» и умиротворенность.
Оговорюсь: однако и не об отчаянии его стихи. В них скорее — горечь уныния, невозможность забыться в воспоминаниях о прекрасных мгновениях жизни, о дорогих сердцу местах; память поэта — не что иное как источник тоски:
Да, звучание стиха Окуня в девяностые годы сильно меняется, в них трудно отыскать «легкое дыхание» и умиротворенность.
Оговорюсь: однако и не об отчаянии его стихи. В них скорее — горечь уныния, невозможность забыться в воспоминаниях о прекрасных мгновениях жизни, о дорогих сердцу местах; память поэта — не что иное как источник тоски:
Порой мне чудится шум комаровских сосен…
И хоть унынье грех, пусть так, а между тем
Я день перетерплю, но вечер мне несносен,
И быть не хочется ни с кем.
И хоть унынье грех, пусть так, а между тем
Я день перетерплю, но вечер мне несносен,
И быть не хочется ни с кем.
С переездом в Германию (в 2002 году) тоска обостряется; явны переклички с Георгием Ивановым: отсутствие надежд и желаний, воли к радости, ощущение, по сути, прожитости жизни (она обратилась теперь в «форму новую неволи»), а если какие перемены и возможны, то лишь — к худшему («Неужто катастрофы ждать? — / Должно быть, катастрофы»). Становится обременительным даже общество самого себя:
В том я больше не вижу резона,
Чтоб вокруг никого не любя,
Средь пожухлых осенних газонов
Целиком погружаться в себя.
Что ты знаешь, любитель безделиц,
Драгоценных мгновений транжир,
Чахлых скверов извечный сиделец,
Электричек пустых пассажир?
Чтоб вокруг никого не любя,
Средь пожухлых осенних газонов
Целиком погружаться в себя.
Что ты знаешь, любитель безделиц,
Драгоценных мгновений транжир,
Чахлых скверов извечный сиделец,
Электричек пустых пассажир?
Из поэзии Окуня окончательно уходят вдохновенные, не омраченные раздумьями мотивы, навеянные воспоминаниями о любимых с детства пейзажах, природа лишается романтики; смена времен года для него — метафора стремительно уходящей жизни.
Закончилось лето. У рыжей горы
Всю ночь до утра полыхали костры.
И за горизонт улетали холмы
Со скоростью света, со скоростью тьмы…
Всю ночь до утра полыхали костры.
И за горизонт улетали холмы
Со скоростью света, со скоростью тьмы…
Более того, вместить окружающую его красоту поэту не по силам; он способен воспринимать ее скорее как насмешливый намек на зыбкость человеческого существования:
Корабельных сосен колоннада,
Елей снеговые терема…
Этих бы красивостей не надо —
И без них понятно, что зима <…>
Елей снеговые терема…
Этих бы красивостей не надо —
И без них понятно, что зима <…>
Теряя жизненную силу в себе, поэт обретает ее в искреннем стихе, пусть и устало проговариваемом. Тут уж не до позы, не до красивостей, не до заботы о «мастерстве»; каждое стихотворение — словно свободный вдох — и свободный выдох, — при полной невозможности многоговорения. Чтобы высказаться, Михаилу Окуню достаточно, как правило, восьми — шестнадцати строк; продолжать нет необходимости, нет смысла: иначе пойдет уже «сочинительство». Стихотворения-реплики Окуня — нашедшая единственно нужные слова мысль, — мысль, не требующая развития, — в противном случае ей бы грозило быть облаченной в одежду банальности. Да и какое тут сочинительство, если поэта все время преследует «мучительная музыка» Ленинграда-Петербурга; если с тупой, томящей ностальгией он вспоминает праздник в одном из городских парков, подаренный «администрацией районной»: петарды, чан с пуншем, надрывный бард и даже местные бляди (почему-то поэт так настаивает на последних: упомянуты дважды; может, немецкие — на порядок ниже?); если душа его мысленно блуждает в родном городе; если, слыша здесь, на чужбине, иноязычную речь, он чувствует себя «оплеванным»; и если, пытаясь преобразить свое инерционное существование, он задумчиво принимает «сто грамм, потом еще…», — тогда
И дневная отойдет запарка.
Лучше ничего не будет, нет,
Чем, откинувшись на лавке парка,
Замедлять движение планет.
Лучше ничего не будет, нет,
Чем, откинувшись на лавке парка,
Замедлять движение планет.
Да, опустошенность, упадок душевных сил, рутина, — в общем, жизнь, «как в дурном анекдоте», — из всего этого складывается настроение стихов Михаила Окуня. Однако сами стихи не создают ощущения тоски и бессилия. Написанные в строгих классических традициях (автор не позволяет себе шатания размера, ритмического сбоя, приблизительных рифм), стихи эти неизменно живые; и даже строки, простые до тривиальности, подчиняются общему эмоциональному состоянию поэта, позволяющего себе намеренную опрощенность высказывания, тем самым предельно разрушая дистанцию «автор — лирический герой». У Окуня нет случайных — или, если сказать по-другому, «лишних» стихотворений: он пишет главным образом об одном и том же, но всегда — не одинаково, под разным углом зрения (даже если «разница» порой не вполне заметна). Угрюмой иронией, кое-где полуспрятанным юмором он, безусловно, говорит свое «нет» чрезмерной серьезности, подавленности и безволию. Окунь — все-таки на стороне Красоты, все-таки ищет ее — и она являет ему себя.
И нет ни воли, ни покоя,
Ни мимолетного лица…
Скажи, но что там золотое
Мерещится мне без конца? —
Играет, бьет последним блеском,
Скрывается среди дерев,
Стремится к дальним перелескам
И пропадает, умерев…
Ни мимолетного лица…
Скажи, но что там золотое
Мерещится мне без конца? —
Играет, бьет последним блеском,
Скрывается среди дерев,
Стремится к дальним перелескам
И пропадает, умерев…
Пропадает, но ведь — мерещится, играет, блестит. И без конца. Значит, мир, несмотря ни на что, прекрасен. Михаил Окунь это видит. И продолжает писать стихи. Золотое никуда не ушло.
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ