Потому что, голову обхватив,
ночь проводишь снова без сна.
Потому что все глуше любви мотив,
и свербит вина
по ночам, как зубная боль, как тупой,
нарастающий звук внутри –
не исчезнет, как ни молись, ни ной,
хоть вообще умри.

Потому что любовь моя, став горой,
не съезжает в море, скользя.
Потому что молча стоит герой,
опустив глаза.
И сквозь прежний мир и холодный мрак
проступает, как нежность, боль…
Потому что жизнь рассудила так –
и поди поспорь.

Почему так холодно и светло?
Что так сладко ноет внутри?
В сине-желтом небе дрожит стекло,
зажигаются фонари,
и плывет Люцерн, растеряв тепло
уходящего дня – смотри.

Заплывает тяжестью синева
над горою, стирает след
бирюзы… Я знаю: мои слова –
не вопрос, увы, не ответ.
Под скалой – фигура ночного льва,
в узких улочках пляшет свет.

И скользит ревниво-тревожный взгляд,
азиатский и воровской,
над домами, выстроенными в ряд,
над зеленой ночной рекой…
Боже мой, как вышло, что я не рад
и гляжу на чудо с тоской?!

Как звезда, что борется с пеленой
городского света, ночных огней,
остывающих над пустой рекой,
расплывающихся над ней.
Как тот самый, знаешь, тот слабый сбой
в сердце… тук! – через раз… тук-тук! –
и рождается, становясь тобой,
речь, мелодия, слово, звук.
Как волна, что льнет к голубой волне,
чище воздуха и синей…
Тяжело носить эту легкость мне,
и не смог бы расстаться с ней. –
Что-то есть внутри, что важней того,
что придумать может лукавый ум:
подожди, носи, сохрани его:
тяжесть нежная, легкий шум.

Уезжая от нас, он оставил заморский чай –
коробочку дивную, какую-то страшно редкую, подарил
и сквозь город вечерний отправился прямо в рай,
словно наверх взлетел, не касаясь рукой перил,
и я даже не знаю, что можно сказать о нем,
он исчез, уплыл, растворился, он стал звездой,
отвечающей тихо синевато-немым огнем,
если смотришь подолгу на звездный холодный строй.
А когда перед сном выходишь в ночной интернет,
отпиваешь из кружки, видишь его на фото рядом с собой,
то вдруг удивишься, что от него снова писем нет,
то вдруг спохватишься: Господи Боже мой!..