Я сегодня не стану тебя будить.
Ты опять так поздно легла вчера.
Жизнь – и в правду игра, но тебе водить
каждый раз. Каждый день с утра.

Эта осень голая за окном –
вот реальность. Улыбчивая весна
лишь во сне бывает, в мозгу больном.
Спи. Ты видеть её вольна.

Я на тихих цыпочках проскользну
в коридор, на кухню, зажгу там газ.
Что еще поставлю себе в вину?
Да всё то, что сближает нас.

Всё, что надо беречь из последних сил…
Жизнь идет. На кухне кипит вода.
Ты поспи. Когда б я тебя любил –
так берег бы твой сон всегда.

А славное было лето!
Таких не бывало дней!
Вот так же о жизни где-то
мы скажем, прощаясь с ней.

Вот так же о ней, далекой,
потерянной навсегда,
с такою же грустью легкой,
с такой же улыбкой… Да?

Вот истинное величье –
без ужаса и тоски
какое-то пенье птичье,
какие-то васильки

без жалкой мечты, без хлипкой
надежды всё повторить,
в беседе ночной с улыбкой
вспомнить и позабыть.

Кто жизни не жалел и битвы жар любил,
Тот в памяти людей навек остаться вправе.
Блажен, блажен, кто пал, как юноша Ахилл.
О подвигах его, о доблестях, о славе
Поговорим, хотя и нежность, и печаль
Он знал не хуже нас. Как мстил он за Патрокла!
Но Гектора, пойми, мне все же больше жаль,
И детская душа моя насквозь промокла
От слез, когда читал… О, как я горевал,
И тело рисовал пронзенное в тетрадке,
И каждый раз другой придумывал  финал
Там, у троянских стен произошедшей схватки.
И вот, читаю вновь – как будто в первый раз,
В надежде, что в живых остался сын Приама…
Пусть смерть к нему придет – простая, без прикрас,
Без бранных погремух, без ужаса и срама,
Без подвигов чужих, когда-нибудь потом,
И внуки чтоб вокруг его одра стояли,
Прося, чтоб рассказал (в который раз!) о том,
Как с греками дрались. Как Трою отстояли.

Я был одним из тех, кто видел со стены
На море кораблей ахейских вереницу,
Вплывавшую в твои младенческие сны,
Европа ветхая… Пускай тебе приснится

Под неизменный шум волны на это раз
Не тот, кто целовал божественные плечи,
Не деревянный конь, а кто-нибудь из нас,
Сидевших в стороне, жевавших сыр овечий.

Едва ли кто-нибудь услышал, что сказал
Гончар, сын гончара: «Мы стали черепками»,
Когда катил на нас звенящей бронзы вал
И я сжимал копье дрожащими руками.

Что может вспомнить пыль, осколок? Трубный зов,
Песком забитый рот и колесничих крики,
И душный полумрак, и тесный гурт богов –
Над изголовьем глиняные лики…

Пройдет еще сто лет, и всё покроют воды,
И вместо тополей тут волны зашумят,
И питерский чудак, сей пасынок природы
Моллюскам и рачкам уступит Летний сад.
Вообрази себе: морская гладь сплошная,
Лишь газовый колосс торчит из синевы…
Что ж, надо привыкать… И ракушка ушная,
В которую шепчу, и хмурый плеск Невы
Смиряют разум мой с победой Посейдона,
О коей все вокруг оракулы твердят.
И если не вода – нас времени бездонный
Накроет океан. Закончится парад
Соборов и казарм, оград и обелисков.
Ни отзвука шагов, ни тени, ни следа.
И что теперь гадать, насколько это близко…
Не спрашивай когда, не спрашивай когда.
А лучше – оглянись: над зданием Сената
Редеет облаков летучая гряда…
Взгляни, каким Нева сиянием объята,
Как плещется её не страшная вода.

Снимался в массовке –
                                            играл гренадера-француза,
в траншее часами курил без особого дела.
Блокнот захватил, только псевдоокопная муза
кружила на месте и выше штыка не летела.

А рядом война бушевала,
                                             и взмыленный «гочкис»
хлестал холостыми по длинной цепочке статистов;
и, глядя с азартом на огненно-дымные кочки,
перуны метал пиротехник, космат и неистов.

Всё было, наверно, как в той непридуманной яви –
чтоб зритель-знаток снисходительно буркнул:
                                                                         «Похоже».
Лежал манекен безголовый в раскисшей канаве,
и краска хлестала из ран, и мурашки по коже

бежали при виде рогатой пехоты германской,
что заполонила поросшее взрывами поле.
Мне тоже велели стрелять, и я видел под каской
убитого мною гримасу наигранной боли…

Мы их одолели, мы их превратили в окрошку,
но хмурился наш режиссер:
                                        «Что-то злобы не густо», –
и снова стрелять, и опять ощутить понарошку
абсурд и кошмар совершенного мной душегубства.

Чем кончился день – пораженьем, победою или
всеобщим братанием вместо решающей стычки –
не знаю, поскольку меня в том окопе убили
и в рай вместе с музой отправили на электричке.