Мысли – если приходят, то на ночь глядя.
Вроде жил ничего не тратя –
за душой ни черта. Как же так? Или это
меня в гости зовут люди лунного света?

Что тут тайного? Вечеря или вечеря –
от себя я отрёкся и, душу похеря,
обнаружил: вся жизнь – как Страстная пятница.
Так до смерти мне раком и пятиться?!

И не только что ноги – все чувства под горку.
Ты прости эту глупую скороговорку.
Если это кагор – значит, он не церковный!
Если это забор – значит, я подзаборный!

И теперь, когда Светлый пришёл понедельник,
моей жизни по швам расползается тельник.
Воскресенье Христа. Смерть поправшая Пасха.
У меня – не лицо, а посмертная маска.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только – ложь это всё! Жизнь – от края до края!
Так – поверишь ли? – двери рая
не со скрипом… – ногой вышибаются на хер!
Так великий гонщик Шумахер

чудом входит в вираж – рукоплещут трибуны.
Так идут на Европу гунны.
Так Олег прибивает щит на врата Царьграда.
Нет ни тления, ни распада.

Это я – у вершины горы Соколовой –
в новой жизни и в смерти новой!
Это я на исходе дней гиблых и мёрзлых
не оттаял – воскрес из мёртвых.

С душой как с котомкой пустою
я же тебя не стою.
Ты – небо, которое манит,
а я – скудельный сосуд.
На «нет», говорят, суда нет,
но ты для меня тот суд.

Хотел бы я быть тобою –
брести таёжной тропою
и – без оглядки, без страха –
быть с этим миром на «ты».
Бессонница. Взмокла рубаха –
неужто и впрямь кранты?!

Я знаю, что крыться нечем,
но этот апрель – он вечен!
И то, что меж нами, – свято.
Не думал я никогда,
что ты придёшь хоть когда-то,
и «нет» твоё – больше, чем «да».

Соломинка. Преображенье.
Ты для меня – решенье
жизни головоломки.
Я думал, всё зря – но нет:
трепещет в душе-котомке
тобою рождённый свет.

Душа – с тобой, на вершине
горы: от земли до звёзд –
пространства и времени шире –
расхлёст!

Духом – из Ганнибалов,
рвусь на твою высоту
штурмом – штормом в сто баллов, –
выстою, прорасту!

Воскреснет душа (ночь за ночью –
бессонниц святые дары),
но гибнет, скатившись к подножью
горы.

Затёрто – «дорога в небо»,
«вершина», «тебе мой гимн!»
Таким никогда я не был –
не буду уже другим.

Когда погода «займи, но выпей»,
с душою рабьей, с душою рыбьей
что делать мне? Я хочу, чтоб воск
истёк свечалью. Чтоб пламя в мозг

проникло, высветлив в лабиринте
тебя. Ты – выход. Душе-дурынде
стремиться к свету – о, этот зов!
он – основание всех основ.

Свеча горела – сюжет расхожий.
Но до мурашек – тебя всей кожей.
Огонь – он выжег из сердца стынь.
С твоим уставом – мой монастырь!

…И тает тело, подобно воску.
И внемлет свету, как отголоску,
мой дух, прорвавший завесу тьмы.
Нас нет отдельно – есть только «мы».

Я дрогнул, тоскуя по людям.
И вот я мертвею на лютом
морозе их взглядов – кругом ни одной
души, что была бы «родной».

Вся жизнь – как позёмка в апреле.
Единственный луч еле-еле
пробился – до донышка высветлил день,
и счастьем налил меня всклень!

Вселенная, я твой вселённый –
живою водой окроплённый,
я вновь стал таким, каким создал Господь, –
обрёл я и душу и плоть.

Ты – в радости, в горе, в болезни,
но только, прошу, не исчезни!
Тебя в своём сердце назвал я женой.
И пусть неопальной горят купиной

в ночи твои волосы. Пусть я
с тобою – до смертного устья.
К родному плечу прижимаюсь плечом…
Ты – жизнь, что вернулась, пробилась лучом.

Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней…
…И странно изменился вкус вина…

Пути, которых не было окольней,
стезёю горней стали! Мой рубеж –
где свет сошёлся журавлиным клином,
и клином тем во тьме пробита брешь –
мир обретён, он стал, как мы, единым.
И я беру в свидетели Петра,
что на «Quo vadis?» – ты ответ, ты – Рим мой,
ты мир мой! Ты – ты с ночи до утра,
с утра до ночи – к ритму сердца рифмой.

Слилось в одно биенье двух сердец,
и ты во мне, – пусть стар и сед, как лунь, я,
мне не забыть, как в чаше полнолунья
вкус жизни изменился наконец.

Явить – воссоздать из осколка –
сознанье прекрасного долга
и тело с душой истолочь
в одно – по плечу Демиургу
(он – дымный – по Петербургу!).
А мне – себя превозмочь.

О чём напишу стихи я,
когда ты сама – стихия,
и соткана из лучей?
Ты – свет, отмоливший у мрака
меня. На кругу Зодиака
я был сам не свой и ничей.

Но ты – это пламени вьюга!
И мы прорастаем друг в друга.
Твой отблеск – мой отклик, и вот
закончилось Время, и Вечность
пришла, чтоб любить и беречь нас,
и лоно твоё – небосвод.

Так сердце от летаргии
очнулось для литургии.
Так души, принявши дары
святые, парят выше тлена –
и свято и сокровенно –
творят иные миры.

Так странно, любимая. Чем я
тебя заслужил? Да ничем.
Так истина неизреченна.
И мы о том не речем.

Господни неисповедимы
пути. Из каких ты миров,
душа? Мы с тобою едины.
И ты – мой Предвечный кров.

Так странно – такого-то мая
писать тебе в первом часу,
нездешнему зову внимая,
удерживать на весу.

На землю упав, до небес ли
взлетев – на любом рубеже –
навек мы друг в друге воскресли,
и смерти не будет уже.

Ты уходишь, а Пётр и Павел
неприступны, их мир – иной.
Я стою, где Господь оставил,
с нераскаянною виной.

В сердце врезаны – майка, джинсы.
Ты уходишь. Уверен шаг.
Я стою, отлучён от жизни,
и подземный клубится мрак.

Для меня ты – не хлеб единый
и единый насущный хлеб.
Вижу свет твой невыразимый
и душою стремлюсь вослед.

Ты уходишь – огонь эфира,
мне явившийся во плоти.
От зенита и до надира –
ты: начало – конец пути.

Ты уходишь – но никогда ты
не уйдёшь: ты во мне теперь.
Всё утрачено? – Нет утраты!
Всё потеряно? – Нет потерь!

Ну а жизни лимит ли, трафик
бесконечен, как неба высь.
Был ли мальчик? Ну что за на фиг?
Не оглядывайся. Вернись.

Пишу – как всегда на кухне –
что твой огонь не потухнет,
что ты мне ниспослана Богом
и будешь жизни итогом.
Что я тебя не ревную,
что дух одолел земную
тягу – и всё во благо.
…Без Глебучева оврага
не было бы вершины
горы Соколовой – лавины
света из выси горней, –
в душу пустил он корни!

На зов – вавилонским магом
пройти напрямик – Глебоврагом
и золото, смирну, ладан
у ног положить. Разгадан
теперь гороскоп. По вере
мне было дано в пещере
на склоне холма. Я выжег
на сердце, как «Отче, иже…»,
тебя – звезда в Вифлееме!
Укрыться в твоём эдеме, –
весь мир – распустившийся лотос.
Пускай обрежет Атропос
нить жизни – скажу, слабея,
что был лишь одной тебя я
обещан ещё до зачатья,
что не могу молчать я,
и, светлый твой лоб целуя,
я прошепчу: «Аллилуйя».

Кладбищем, что на темени
Поповой горы, и сферой
небесной, душой вне времени,
счастья полною мерой,


гор меловых грядою
и полнолунья диском,
в небе первой звездою –
нашим с тобой Хвалынском –

репейником, лопухами,
осипшими петухами –
Верхнею Слободою,
где мы не разлей водою,

спасённым жуком-оленем,
бабочкой, ящеркой, ёжиком,
самим собой на коленях
и планетарным художником,

заросшим вишнёвым садом,
каждым вздохом и взглядом,
нашей душой единой –
песнею лебединой –

клянусь: Воскресенья чудо –
оно звенит над холмами.
Душа, ты родом отсюда.
Господняя сила с нами.

На кладбище, что на темени
Поповой горы, нет Времени.
Счастье – полною мерой.
Вечность – небесной сферой.

Июльской, купальскою ночью
душою во мрак – яму волчью –
я рухнул, но ты протянула ладонь –
сошёл – в пять лучей – благодатный огонь.

…Была ты моею молитвой
в том поле, пред страшною битвой –
орда за рекою, душа – как свеча,
не выбить из рук боевого меча.
Я пал в ковыли за Непрядвой.
Была ты последнею правдой –
под игом, под этой ущербной луной
была ты в том поле со мной!

…Я в ямине вымолил, выскреб
когтями, из сумрака высек
тебя. Не оставь, не отринь
меня, мою душу.
Аминь.

Август. Преображенье.
Я – Августина блаженней.
Душа моя, ты в апреле –
вечер так нежен и тих,
мы у весны в колыбели,
дыханье – одно на двоих.

Помазан твоим елеем,
на остров святой Елены
я сослан. Стучат с перебоем
меж этим пределом и тем
сердца, – нам дарован обоим
в объятиях новый Эдем.

Я верю, что не на муку –
во имя Господне друг другу
даны мы: где двое – там Третий.
Твой свет меня осенил.
Так нам ли жалеть о лете
в преддверии осенин?

Не грозы, не всполохи молний –
мир чувствую потусторонний:
ты в кресле напротив, но поступь
твоя в облаках, где босой
бредёшь ты и звёздная россыпь
у ног твоих – Божьей росой.
Август, ты истинный брат мой.
Ты жертвою занят и жатвой.
Яблоком вызревшим – львиной
долею жизни – упасть
в ноги, душой-сердцевиной
треснуть, и – допьяна, всласть…

Не сон и не явь – будто сплю с
глазами открытыми: ПАВЕЛ
и ЛЕНА… меж них то ли плюс,
а то ли (ну кто бы мне вправил
извилины?!) икс…
                                       Это – Крест
на них, – он уравнен со знаком
вопроса: распутье, разъезд,
разрыв между светом и мраком.

О Боже, помилуй Ты мя!
Я с миром Твоим как-то свыкся.
Зачем эта надпись с тремя
загадками щурится сфинксом?

Я знаю, что выбор любой
является верным ответом,
но замысел Твой мне неведом –
я верю, что это любовь.

Я помню о тебе, не помня.
что сами мы себе не ровня,
что наши души с дном двойным
принадлежат мирам иным.

В небесной чаше или в нише
земной – чем ближе ты, тем выше,
и я пускаю корни в высь –
там души, здесь тела слились.
Ты знаешь, полная мирами
вселенная – пребудет с нами,
она – не мы, но вечно в нас –
бессмертных, что живут лишь раз.

И то, что было накануне,
до нас, – оно не канет втуне,
и то, что после нас, – оно
в начале – то, что суждено…

Не страшны осенние ливни.
Пусть по городу молнии-бивни
бьют зигзагами со всей мочи.
Не страшны заоконные тени.
Мы укрыты от призраков ночи
в нашем доме – новом Эдеме.

Всё сбылось. Ты да я – мы вместе –
в нужном времени в нужном месте
оказались. И стали оба
мы счастливыми в нашем доме.
Я поклялся в любви до гроба
лишь тебе. Это шуток кроме.

Когда темень ползет паутиной,
ночь засасывает, точно тиной,
и луны одинокое око
в грозовой помутилось лавине,
нам не холодно, не одиноко –
дом пребудет и присно, и ныне,

и вовеки…  А смерть – лишь разлука.
Обретая и в смерти друг друга,
мы для жизни не умираем.
Там, за тлением и распадом,
дом на небе – покинутым раем.
Я бреду к нашей яблоньке садом.