Ночные деревья бегут по стене,
Сквозит золотое шоссе.
Тебе этот Город приснится во сне
Во всей первозванной красе,

Открыв полушарья своих куполов
И воздуха синий живот,
Приманит, чтоб ты отзывался на зов,
Когда он тебя позовет.

Он влюбит в тебя своих летних людей,
Он будет тебя поощрять
Клевать из ладоней его площадей
И в горле его ворковать.

Ты станешь свободным – ты станешь ручным –
Ты станешь опять и опять,
И поездом ты заболеешь ночным,
Чтоб только его повидать,

С тенями бежать по полночной стене,
Купаться в лазурной листве…
Тебе этот Город приснится во сне.
А утром ты встанешь, как все.

Присмотрись. Не видишь? Присмотрись!
А потом прислушайся: незримо
Воробьями полон кипарис –
Дерево таинственное Рима,
Под завязку птицами набит,
Как волшебная утроба.
Непонятно, радость или злоба,
Но внутри него – кипит!

Я прошу – а ты пообещай
Мне на случай,
Если стану птицей – в этот рай
Попаду: трепещущий, кипучий,
Полногласный, неумолчный – Рим! –
Многокорневой, ветвистый –
Возвращусь. Еще поговорим,
Посвистим условным свистом.

Обогревая ночь бездонную,
Кричат фонарики: горим!
Ах, ты Москва моя белоколонная.
Нет, не похожа ты на Рим.

Ты вся безуглая, округлая,
Как мягкий бублик буквы «О».
Имперской древности величье смуглое –
Тебе ненужное родство.

Ни пальме не расти на Севере,
Ни ели в пламенном песке.
Увы! И ты, зеленоглазый Тевере,
Не старший брат Москве-реке.

Может быть, оно теперь уснуло –
И уже навек –
Розовое солнце Истанбула
На изнанке век.

Закипает море в брызгах света,
Пенится по берегам весна –
В памяти останется лишь это,
А не то, что палуба тесна.

Изнутри работает машина,
Сотрясая пароход.
Рядом пахнет чесноком мужчина,
Шумно дышит и жует.

Никакого толку злиться –
Разве что на несколько минут
К нам непроницаемые лица
Смуглые соседи обернут.

Вот бы так и прочие обиды
Заслонили до одной
Пышные береговые виды
В мелкой дымке водяной.

От трещин и выщербин на мостовой,
Как пристальный взгляд, оторвавшись с усильем,
Над мокрой землей, прошлогодней травой,
Где мало простора слежавшимся крыльям,

Над лавками, чахлым кустарником, над
Кондитерской, пахнувшей счастьем и сдобой,
Над местом, где некогда был Райский Сад,
Над собственной вновь обретенной свободой,

И выше – над рыжими днищами крыш:
Тем ветреным берегом, где не пристанешь,
Над нищенством наших случайных жилищ,
Над роскошью наших любовных пристанищ,

И выше – над городом круг соверша,
Чтоб крепче, верней, безнадежней проститься,
И в синее небо уходит душа,
Такая большая, нелепая птица.

Упавшие яблоки спят в монастырском саду.
Немыслимо все это съесть одному человеку.
О, Страгов, прощай! Я другой раз к тебе не приду.
И пальцем не трону текущего времени реку.

Созревшие сливы трещат у меня под ногой.
И жадные осы слетаются в синее тесто.
А если вернусь – так ведь я уже стану другой
И не опознаю ни вкуса, ни цвета, ни места…

И стоит ли, право? На свете полно городов!
И небо над каждым бывает безоблачно чисто.
И Старая Прага минует меня, как любовь,
Как яблоко Рая – уста записного туриста.

В неге и злате в игрушечных Карловых Варах
Осень в халате лежит на холмах и в шальварах,
Курит кальян, заедает его шоколадом,
Легкий дымок наблюдает мерцающим взглядом.

В Праге, как в старом шкафу, тоже спрятана сказка.
Полночь часы городские заводит, и Кафка,
Не доверяя друзьям, ищет спички, вздыхая,
Свой поджигает роман – и горит, полыхая.

И с чего бы вдруг по весне
Сердцу заходиться в тоске?
Девушка сидит на окне
С телефоном в левой руке,

Под рукой бутылка вина,
За окном ночная Москва.
Девушка не то что пьяна,
Но не то чтоб очень трезва,

Выключила в комнате свет
И кого-то просит: ответь!
Плачет ли она, или нет,
Трудно в темноте разглядеть.

Ты проходишь мимо – иди.
Не лови чужие слова.
У нее вся жизнь впереди.
У тебя – ночная Москва.

Городская тоска – неизбежная спутница
Одиноких прогулок по старым бульварам.
То она, как мотивчик навязчивый, крутится
И бежит впереди по сырым тротуарам,

То вдруг цап за рукав:
                     «Может, в прятки? А в салочки?»,
В гулкой арке окликнет чужими словами,
То отстанет, в сторонке присядет на лавочке,
Даже сделает вид, мол, я вовсе не с вами –

И подумаешь: больше она не привяжется!
Но едва звук трамвая сойдет с перепонок,
Заберется вовнутрь и на сердце уляжется,
И задышит спокойно, как спящий ребенок.

Горчила местная маслина.
По площадям гуляло слово.
Под стенами Ерусалима
Я видела его, слепого –

Он опирался на предплечье
Подруги с внешностью раскосой
И наслаждался птичьей речью
Окрестности многоголосой.

Что думал он, турист незрячий,
Лицо слегка приподымая
И воздух чувствуя горячий
И солнце середины мая?

Как экзотические бусы,
Он наживлял на нитку знанья
Чужие запахи и вкусы
И новый образ осязанья?

А может, девушку хотел он
Свою порадовать – и страстно
С ней вместе ощутить всем телом
Объем подвижного пространства,

В обжитом наскоро отеле
Ловить ее, раскинув руки,
Выделывая на постели
Неописуемые трюки,

Будить ее гортанный голос
И вслушиваться в быстрый шепот,
Пуская память в рост, как колос,
Удваивая каждый опыт,

И знать, сцеловывая с кожи
Пыльцу мелькнувшего пейзажа,
Что с ним она получит то же,
Что и с другим – и больше даже?

А может, все не так, иначе.
Лишь тайна бережет свободу.
Уже спешил турист незрячий
Со спутницей к экскурсоводу,

Поодаль поджидал автобус
В плавучем выхлопе бензина
И чуть покачивался глобус
Под стенами Ерусалима.

Стряхнули бабочек цветущие каштаны –
И словно скрипочка прошлась над мостовой.
Помянешь Моцарта –
                        и вспомнишь Мандельштама
С его загадочной венгерской чемчурой.

Однажды так среди других созвучий
И нас окликнет кто-нибудь живой –
И упасет от смерти неминучей
Волшебной и нечаянной игрой.