Стихи, если в них не лукавить
во имя нелепых идей, –
попытка хоть что-то поправить
в неправедной жизни своей.
Стихи – это, в принципе, чудо.
Такое не многим дано.
А кто их диктует? Откуда?
Тебе-то не все ли равно.
Ведь если ты даже посредник,
вбирающий малую часть,
то где-то же есть собеседник,
тебе не дающий пропасть.
Поэзия – это не поза,
не выход куда-то в астрал,
не сгусток рифмованной прозы,
а вовсе иной матерьял,
вбирающий всё без остатка.
Здесь музыке тесно звучать,
и мысль, изреченная кратко,
несет суесловья печать,
и цвет не имеет значенья…
А все же порою она
дарует нам новое зренье
и трогает душу до дна.
Не понят. Не признан. Не издан…
Да можно ль об этом всерьез,
коль наши короткие жизни –
последний вступительный взнос
в игре, для которой с азартом
тасуется смысл бытия,
и только российская карта,
краплёная кровью, – твоя.

Прежний рубль – почти медаль.
Нынешний – не больше двушки.
Измельчал. Но мне не жаль
века прошлого игрушки.
Жаль бездомных. Жаль калек.
Жалко, если нету Бога.
Жаль, что двадцать первый век
всё смешает понемногу.
Жаль, что сгинут палачи,
вновь от жертв неотличимы.
Жаль, что терпим и молчим.
Жаль, что жизнь необратима.

Бог вездесущ. Природа – тот же идол.
Мир беззащитен, но неистребим.
Чтобы этот куст на миг тебя увидел,
Ты должен замереть и рядом с ним
Хотя бы час недвижно простоять…
Глядят сквозь нас и камни, и растенья.
Коль день для них всего одно мгновенье,
Им наше мельтешенье не понять.
… а бабочка всё бьется о стекло.

Гладкий бетон – там, где прежде шумел бурьян –
больше не радует взгляда. Уж вы поверьте.
Жизнь постоянно отходит на задний план.
Жизнь постепенно становится фоном смерти.
Как исковеркана нами сырая земля!
Каждый бугор и холмик сродни могиле.
Мир – это кладбище. Самое место для
скорбных прогулок Акунина-Чхарташвили.
Впрочем, некрофилия – не худший грех.
Все же любовь… Натюрморт – это часть пейзажа.
Наша земная плоть для земных утех
много доступнее, если не на продажу.

Всплываешь утром из глубин
еще в присосках сна –
полу-Садко, полу-дельфин,
поднявшийся со дна,
и не раздавлен, и не смят,
а полу-потрясен,
что невозможно вновь назад
вернуться в этот сон,
где стало равным средь теней
твое земное Я.
Но все реальней, все прочней
мембрана бытия.

Раскрыть богатство языка
обязан каждый сам.
Не то научишь дурака
произносить «Сезам» –
он и повадится с мешком
сновать туда-сюда,
но, оставаясь дураком,
наделает вреда.

Учить секретам ремесла
нелепо. И зачем?
Пока душа не доросла
до истинных проблем –
пускай резвится и шалит,
не ведая забот.
А мастерство, коль ты пиит, –
оно само придет.

В размышленьях невеселых,
ибо знаю, где финал,
сколько раз вдоль этой школы,
Петербургской средней школы,
проезжал и пробегал.

В медальончиках неброских
на фасаде школы той
Чехов, Горький, Маяковский,
Пушкин, Гоголь и Толстой.

Посоветоваться не с кем,
почему такой расклад?
Вот Есенин с Достоевским
не попали на фасад.

А ведь оба были профи –
помнит, любит вся страна.
Почему не виден профиль
Салтыкова-Щедрина?

Почему одни мужчины?
Разве можно женщин без?
Нет ни Анны, ни Марины –
лучших наших поэтесс.

Что же это происходит?
Неужели до сих пор
кто-то всё же производит
неестественный отбор?